– Не шевелись, – говорит он. – Только я могу к тебе прикасаться. Ты на это права не имеешь. – Он ступает к ней и спускает бретельки ее корсета сначала с одного плеча, потом с другого. Сознание начинает тараторить: "Валентина, что ты делаешь? Ты позволяешь этому мужчине, не Тео, раздевать себя?"
Она обрывает внутренний голос. Уже слишком поздно для назиданий.
Он обходит вокруг нее и расстегивает застежки на корсете. Потом освобождает ее тело. Теперь она стоит перед Леонардо голая, в одних чулках. Она смотрит на его живот, на черные волосы, поднимающиеся от джинсов на грудь. От волнения начинает задыхаться.
Он немного наклоняется, заводит руку ей между ног и пробует ее пальцами. Она вздрагивает, удивленная его неожиданным рвением.
– Посмотри на меня.
Она отрывает взгляд от ореховых половиц и смотрит в лицо Леонардо. Его выражение не похоже на то, какое бывает у любовников, – ни трепетного волнения, ни восторга. Он смотрит на нее, словно в зеркало. Она чувствует, какая тесная связь образовалась между ней и этим мужчиной. Восхитительная сопричастность вхождения в их личную эротическую игру. Он вынимает из нее пальцы, одним поддевает край чулка и медленно стаскивает его. Потом проделывает то же самое со вторым чулком. Теперь ей не за чем прятаться, она осталась даже без черных чулок и пояса. Она полностью обнажена. Валентина знает: прикасаясь к ней, он понимает, что она возбуждена. В эту минуту удовольствие пересиливает страхи.
– На кровать, – командует он.
Валентина разворачивается и забирается на кровать.
– Встань на четвереньки.
Означает ли это, что Леонардо собирается взять ее сзади, как в ту субботу, только без Тео и Селии? Мысль о Тео разрывает сердце, но она уже не может остановиться. Она словно ощущает его присутствие. Он – часть ее сексуальных потребностей.
Валентина стоит на четвереньках и ждет. Слышит, как Леонардо ходит по комнате и подносит свечи ближе к кровати, чтобы она почувствовала их тепло. Она пытается подсмотреть за ним в зеркала, развешенные на стенах, но в комнате слишком темно, чтобы можно было что-то четко разглядеть. Видны только трепещущие огоньки и движение. Он становится на кровать позади нее. Когда прикасается к ней, она понимает, что он все еще в джинсах. Он завязывает ей глаза, теперь она уже ничего не видит, а потом прижимает ее лоно к своему сокрытому тканью брюк члену. Нежной мягкой плотью она чувствует, как он тверд, и от этого перестает быть человеком, превращаясь в дикого зверя, ненасытную самку. Ей хочется закричать на Леонардо, приказать ему войти в нее немедленно, но, конечно, она не может этого сделать. Она обязана поступать так, как он прикажет. Подавление природных инстинктов возбуждает ее еще больше, и теперь от ожидания ее тело поет.
– Опустись на локти, – велит Леонардо, – и положи голову между рук. Теперь выше подними ягодицы.
Она выполняет его указания и сейчас чувствует себя максимально открытой для него, когда ее зад торчит кверху, как у животного, жаждущего спаривания. Перед глазами так темно, что воображение само начинает дорисовывать картины. Леонардо обнажен. Леонардо входит в нее. Они трахаются. Это так порочно, грязно, неправильно, но она чувствует лишь, как он гладит ее ягодицы, несильно сжимает их, скользит рукой вниз, между ног, и прикасается к ней так, что ее тело начинает дрожать от желания.
– Думаю, теперь ты готова, – тоном, лишенным какой бы то ни было страсти, произносит он. – Теперь я хочу, чтобы ты замерла и не шевелилась, Валентина.
Она смотрит в черную ткань повязки на глазах и ничего не видит. Она затаивает дыхание. Что он сделает? Она вздрагивает, когда что-то горячее прикасается к ее ягодице. Горячее и жидкое, очень горячее, но не обжигающее. Она слышит потрескивание свечного фитиля и вдруг понимает, что делает Леонардо. Mio Dio, он льет воск на ее зад! Она уже готова крикнуть СТОП или хотя бы ПАУЗА, но не кричит. Если остановить Леонардо сейчас, она никогда не узнает и не поймет его мира. А ей всем сердцем хочется этого. Да и не так уж больно. Она вспоминает, сколько раз играла со свечками и специально капала воском себе на пальцы, чтобы через несколько минут снять застывшую массу. Ей всегда нравилось, как горячий воск покалывает кожу, а потом, остывая, стягивает ее.
Она закрывает глаза, хотя они и спрятаны под повязкой, и концентрируется на ощущениях того, что с ней делает Леонардо. Похоже, он направляет струйки жидкого воска так, чтобы они скатывались с ее ягодиц на ноги. Постепенно он приближается к самой нежной части ее тела. Она на грани паники. Неужели он собирается лить воск туда? Нет, он этого не сделает. Однако расплавленный воск неожиданно доставляет ей чрезвычайно эротические ощущения. Капая, он сначала покалывает кожу, потом сбегает струйками по ягодицам и застывает. Она невольно издает стон. Все это настолько странно! И тем не менее вот она стоит на четвереньках, позволяет мужчине лить горячий воск себе на зад и получает удовольствие от своей покорности.
Воск щекочет кожу все ближе и ближе к самой потаенной части тела. Она ощущает, что лоно ее увлажняется от предвкушения. Тоненький ручеек пробегает у нее между ног, но туда не попадает. Она уже едва удерживается на грани страха и страсти. Воск льется на нее снова и снова, и она чувствует, как он сушит кожу, застывая на ней слоями. Внутри у нее все дрожит, пульсирует и сжимается, и вдруг, к ее безмерному изумлению, наступает оргазм. Леонардо даже не прикоснулся к ней, ни ртом, ни пальцем, он не занялся с ней сексом, но сумел довести ее до оргазма. Это ощущение не похоже на то, что она знала до того, это внутреннее выражение ее глубинных желаний.
Леонардо прекращает лить воск. Он опускает руку и прижимает к ее складкам горячий кончик пальца. Она начинает снова заводиться, и он давит сильнее, выводит пальцем круги, гладит. Она снова испытывает оргазм, задыхаясь так, будто тонет в пучине своей страсти. Но он не останавливается. Ей кажется, что она сейчас сама расплавится в его руках, как воск, но он продолжает ласкать ее горячими пальцами, заставляя кончать снова и снова. Она кричит. Пожалуйста! Но он не останавливается. О чем она просит? О том, чтобы он остановился, или о том, чтобы не прекращал? Оттолкнула ли бы она его, не будь его рабыней? Абсолютная власть Леонардо над ней освобождает ее от страхов, ибо она принадлежит ему и он сам решит, когда прекратить эту сладостную пытку.
Какой это по счету оргазм? Кажется, она сейчас рассыплется на кусочки, не в силах сохранить в целости свое потрясенное тело. Наконец его пальцы замирают, и она падает лицом на постель, содрогаясь всем нутром. Ей кажется, что она сорвала с себя последние покровы, обнажив пред Леонардо свою сущность, словно заново родилась. Она долго лежит ничком. То, что сейчас произошло, ошеломительно, поэтому она утратила способность говорить и даже двигаться. Она слышит, как Леонардо отходит к столу, выдвигает ящик и возвращается к ней. Он накрывает ее плечи и спину тонким шерстяным одеялом, а потом при помощи ваты и холодного крема нежно счищает с нее затвердевший воск. Он медленно, методично скребет и трет, пока ей не начинает казаться, что он очищает не только ее тело, но и душу. Наконец он заканчивает. Она лежит на боку, на нее наброшено тонкое одеяло. Она чувствует головокружение и усталость, как будто сущность ее превратилась в эфир, словно теперь она и не она вовсе, а тень того, что ею было когда-то.
Леонардо достает из-под кровати еще одно одеяло, накрывает ее. Потом подползает к ней и снимает с ее глаз повязку. Она моргает от красного света, наполняющего комнату. Свечи задуты, и в Бархатной Преисподней теперь темно как никогда.
– Ну как? – спрашивает Леонардо, наклонив голову набок, глаза его чернее ночи.
В ответ она произносит лишь одно слово. То, что она испытала, не унижает, это не оскорбительно, не болезненно и даже не сексуально. Единственное слово, которое она сказала Леонардо, – "божественно".
Он целует ее в щеку, и они улыбаются друг другу. В тот миг она снова ощущает глубокую внутреннюю связь с ним, их равенство. Они не влюблены, они любовники других людей, но вместе сыграли в эту интимную игру. Ей бы испытать чувство вины, но почему-то этого не происходит.
– Теперь спите, – говорит он, заправляя волосы ей за ухо.
Валентина закрывает глаза. Ей хочется сохранить это ощущение божественности во сне. Ей хочется поделиться им с Тео.
Белль
Хотя мать ее была ревностной католичкой, хотя саму ее в двенадцать лет отправили в католическую школу при монастыре, Белль не верит в Бога. И все же каждое утро она приходит в одну из венецианских церквей, обычно в маленькую мраморную Санта Мария деи Мираколи рядом с ее домом или в более внушительную Санти-Джованни-э-Паоло. Она не знает, что еще делать. Она просит Господа даровать ей Сантоса Дэвина. Разве она уже не искупила свои грехи? Четырнадцать лет прожила с мужем, который ее ненавидит, отец ее умер, а мать сошла с ума. Польша потеряна, она бездетна и одинока. Разве она не заслуживает того единственного, что ей хочется? Мужчину, которого любит?
Не так уж много, но Белль знает: это целый мир. Каждый миг, проведенный с Сантосом, невыносимо сладок и одновременно преисполнен мукой. Он предупреждает ее. Много раз говорит, что им лучше больше не встречаться. Он берет ее руку и тоскливо улыбается.
– Я не хочу разбивать твое сердце, – говорит он.
И ей хочется кричать ему: "А где твое сердце? В какой темной пещере прошлого ты его прячешь?"
Он уверяет, что не может любить одну женщину. Но то, как он предается любви с ней, как произносит имя Белль, сливаясь с ее телом, как может проспать в ее объятиях весь день… Неужели это не свидетельства его любви к ней?
Она надеется, она молит и умоляет Всевышнего, чтобы жажда ее сердца была утолена.
Часто Сантос появляется с черного хода ее дома, он в лодке, зовет ее по имени. Она свешивается со своего балкончика и бросает ему символ их любви, белую розу, он ловит цветок и с наслаждением вдыхает его аромат.
– Спускайся, моя Птичка. Плывем со мной.
Она надевает свой морской костюм, уже не обвязывая грудь и не пряча волосы под шапочку. Иногда надевает не белые брюки, а короткие черные шорты. Сантос обожает ее шортики. Они такие вызывающие. Он говорит, что его первому помощнику лучше держаться от нее подальше, и Белль мечтает о том, что когда-нибудь, возможно, отправится с ним в море, навстречу приключениям. Она представляет себя воинственной королевой пиратов, а Сантоса – своим славным капитаном.
Венеция перестала быть для Белль темницей. Она превратилась в город сладострастия для нее и Сантоса. Непрекращающийся плеск воды о старинные камни стал для нее ритмом любви к Сантосу. Запах гнили, мокрой штукатурки и застоявшейся воды – запахом их соединения, всепроникающим и трагичным. Всякий раз, переходя через мост, Белль загадывает желание, чтобы он перевел ее от одного мужчины к другому. Но все эти мосты никуда ее не приводят, они водят Белль кругами, ибо, насколько сложно ей освободиться от мужа, настолько и еще сложнее Сантосу полюбить ее одну. Горькая правда в том, что ему одной ее мало, но он – всё, о чем она когда-либо мечтала.
Однако у любви щедрая душа, и Белль отдает Сантосу всё, что возможно, зная: в конце концов это будет смыто водой, как обычно бывает в Венеции.
Впрочем, сегодня для Белль счастливый день. Муж снова уехал, и она вольна провести время с Сантосом, своим возлюбленным. Она отказалась от остальных клиентов. Внезапно прикосновения других мужчин потеряли какой-либо смысл, перестали ее возбуждать. Она выглядывает с балкончика и бросает белую розу в лодку любовника. Он обрывает лепестки и разбрасывает их по зеленоватой воде канала. Протягивает к ней руки. В следующее мгновение она забирается в лодку. На ней черные шелковые шорты, короткая белая блуза и морская шапочка. Лодка вывозит их на середину лагуны и превращается в малюсенькое суденышко, подпрыгивающее на волнах посреди огромного темного водного простора. Он кормит Белль клубникой, сок которой оставляет пятна на ее белой блузе, потом они ложатся на дно раскачивающейся лодки и предаются любви.
Принимая в себя любовника, она смотрит на чаек, кружащих над ними. Ей хочется запятнать его любовью, оставить на нем отметину, как клубничный сок оставил следы на ее одежде. Ей хочется, чтобы сила их страсти могла разбудить его сердце. Почему он не чувствует этого? Почему она не может сделать так, чтобы он полюбил ее? Но Сантос как всегда остается загадкой. Изо дня в день она с болью в сердце гадает, придет ли он, и, когда он приходит, на следующее утро она в благодарность ставит дюжину свечей в церкви.
Сейчас вечер. Они сидят на ее балкончике над темным плещущимся каналом. Выбеленные здания напротив похожи на молчаливых стражей старинного города. Стоит очень теплая погода, и Венеция поскрипывает от жары, от канала исходит острый запах города. Сантос обнажен до пояса. Она любуется курчавыми волосами у него на груди, его могучими плечами и сильными руками. На ней лишь легкий пеньюар, который разделяет их каскадом голубого шелка. Они только что занимались любовью. Никогда Белль не делала этого столь страстно и с таким чувством. В глазах ее еще не высохли слезы, выступившие в миг финального экстаза. В тот самый миг она заметила: в лице Сантоса тоже что-то изменилось. На лице его проявилось нечто большее, чем жалость к ее головной боли, и намного большее, чем обычная легкая улыбка. Взгляд его был серьезен. И смотрел он прямо на нее.
Они сидят, молча глядя на канал, пока Сантос не поворачивается к ней.
– Так ты любишь меня? – спрашивает он, глядя на нее. Лицо его в этот миг кажется одновременно молодым и старым.
Она хмурится.
– Я полюбила тебя в тот день, когда впервые увидела. И я говорила тебе это бессчетное количество раз.
Он пожимает плечами, отводя взгляд.
– Многие женщины говорили, что любят меня. Но ни одна не любила на самом деле. Все они хотели заполучить какую-то часть меня. В основном мой дух свободы.
Она берет его руку, соединяет его пальцы со своими и заставляет взглянуть на нее.
– Сантос, я не хочу отнимать твой дух. Зачем мне твой дух, если это именно то, что мне больше всего нравится в тебе?
– Ах, Белль, что же у тебя за любовь? Ведь насколько мне ведомо, любовь – это когда ты хочешь удержать рядом с собой кого-то до самой смерти.
Она с убеждением качает головой.
– Нет, Сантос, если ты любишь кого-то, ты позволяешь ему оставаться тем, кем он хочет быть. Поэтому я и полюбила тебя. Ведь ты позволяешь мне оставаться такой, какой я хочу быть. Разве могу я поступать с тобой иначе? Я так тебя люблю, что знаю: когда-нибудь мне придется отпустить тебя.
Она осекается. Руки ее падают, и она закрывает шелковым пеньюаром лицо, чтобы скрыть печаль.
Сантос подсаживается к ней и обнимает.
– Белль, Птичка, я могу однажды покинуть тебя, но обязательно вернусь.
Она опускает ткань и смотрит на него глазами, наполнившимися надеждой.
– Вернешься?
– Разве могу я не вернуться к тебе, моя милая?
Он нежно целует ее, и Белль едва не задыхается от восторга. Он пообещал, что вернется. Когда-нибудь. Когда это случится, она не знает, да это и не важно. Он дал ей причину продолжать жить.
Они предаются любви на балконе, укутавшись в ее сапфировый пеньюар. Пока в этом коконе любви Сантос входит в нее, Белль наблюдает за луной. Небесное светило окропляет воду белесыми бликами подобно тому, как его семя окропляет ее плоть.
На следующий день начинается дождь, и Сантос не приходит. Она ждет его у окна, посылая беззвучные молитвы любому богу, который может ее услышать. Она колет палец шипом одной из их белых роз, уже желтеющих и осыпающихся, предлагает свою кровь в обмен на исполнение ее желания. Но канал пуст. Дождь за окном стоит стеной, разбрызгивая отражения по небу. Она ждет, сколько хватает смелости, и возвращается в дом Луизы, не прячась от ливня. Сердце ее трепещет от безотчетного ужаса. Разве мог Сантос покинуть Венецию, не попрощавшись?
Подходя к дому Бжезинского, замечает, что в кабинете мужа горит свет, и со страхом думает: он вернулся раньше, чем планировал. Его возвращения ждали только к завтрашнему вечеру. Сегодня она не вынесет допроса. Дождь уже прекратился, поэтому она идет к черному ходу, осторожно ступая по каменной кромке над самым каналом. Вдруг старый камень крошится под ногой, но она, едва не упав в воду, успевает запрыгнуть в дверь. Крадучись, идет по коридору, поднимается по лестнице и минует кухню. Она промокла до нитки и дрожит от холода. Еще чуть-чуть, и Луиза успела бы шмыгнуть в свою комнату, но вдруг на лестничной площадке словно из ниоткуда появляется муж.
– Где ты была? – спрашивает он со злобной гримасой.
– Гуляла.
– Разве приличная женщина в Венеции пойдет гулять ночью под проливным дождем одна? Ты погляди на себя!
Она смотрит на свой мокрый черный бархатный жакет, липнущий к телу, и горько вздыхает. Она так устала от всего этого.
– Синьор Бжезинский, – обращается она к нему, – вам бы следовало знать: ваша жена – что угодно, но только не приличная женщина.
Этого достаточно, чтобы вывести его из себя. Он бросается к ней и бьет ее в шею и грудь. Она морщится от боли, но, стиснув зубы, молчит.
– Ну же, – насмешливо бросает она, – ударьте меня еще раз. Вы считаете себя таким большим человеком, но вы – посмешище. Все смеются над вами, потому что ваша жена – ШЛЮХА!
Она говорит не думая. Слова сами срываются с уст. Муж хватает ее за рукав, втаскивает в спальню и с грохотом захлопывает дверь. Его охватила такая ярость, что он не может ничего сказать. Но он может ее ударить. Он толкает ее на кровать и снимает ремень с брюк. Она видит, как металлическая пряжка, блеснув в тусклом свете, описывает дугу и опускается на нее. Потом еще и еще раз. Этой ночью он избивает ее так сильно, что на ней не остается живого места. Но Луизе все равно. Она счастлива заплатить такую цену за право обладать Сантосом.
Устав избивать жену, он кричит ей в лицо:
– Ты родишь мне ребенка, бесплодная сука, или я убью тебя!
Он вырывается из спальни и спускается к ужину, чтобы затушить свою ярость говядиной и сливками.
Луиза не думает о еде. Час она лежит на кровати, не в состоянии пошевелиться. Она не в силах даже снять мокрую одежду, хотя знает, что, если этого не сделать, можно простудиться. Наконец дверь комнаты открывается. "Он вернулся, – думает Луиза, – чтобы добить меня". Но появляется не синьор Бжезинский, а Пина. Лицо горничной каменеет от ужаса, когда она видит хозяйку. Она молча, слова здесь излишни, бросается вон из комнаты. Через несколько секунд она возвращается с тазом горячей воды, каким-то маслом и полотенцами. Стягивает с Луизы липнущую к телу мокрую одежду и осторожно вытирает кровь с побитых ног. На своем сицилийском говоре она бормочет нежные слова, которые Луизе не понятны, но тон, каким она их произносит, успокаивает ее, и, хотя девочка на десять лет ее моложе, Луизе кажется, что она заботится о ней, словно мать. Однако в последнем она не уверена, потому что родная мать ее никогда так себя не вела.