Вернее, утешал себя этим. Потому что, когда выяснилось, что я могу остаться без ее молочка, никакого другого мне не захотелось. Но это случилось позже, и я не знал об этом, вожделенно глядя на крутые бедра сорокалетних женщин в дорогих меховых накидках. Они возбуждали меня не меньше своих владелиц. Да, Лида была здесь на своем месте. Крутобедрая, задастая, с не очень длинными, но приятно полными, ногами, большим бюстом и задорными ямочками на щеках. Она была похожа на абрикос. Такая же спелая. А когда я разрывал ее, то чувствовал на своих пальцах мякоть – буквально волокна, – абрикосовую мякоть и запах цветущего дерева, запах земли. В ней была и порода, – да, не так много, как в Алисе, но была.
В Лиде было что-то, что позволяло предполагать – она каждое утро уделяет себе не меньше полутора часа.
Так она и делала. В отличие от Алисы, которой достаточно было проснуться, да провести рукой по лицу, чтобы выглядеть сказочно, Лида тратила на себя время. Она ухаживала за собой. Если бы меня спросили, что значит ухоженная женщина, я бы ткнул в нее пальцем, еще до нашего знакомства.
Ну что ты так смотришь, сказала она.
Она не могла оторвать от меня взгляд, и что-то было в нем, что-то, из-за чего руки у нее задрожали, и она не смогла расстегнуть пуговицу. Лида знала, чем это чревато, так что зашептала умоляюще – нет, нет, – но было поздно, потому что я встал над ней и разорвал рубашку, и стянул с рук, безвольно протянутых мне, наверх. Она сдалась, даже не начав бороться. Мне нравилась Лидина покорность. Слишком неуступчива была Алиса, слишком с характером. И мне требовалась передышка. Я нуждался в белоснежной мягчайшей перине на сотне теплых матрацев. Я, как принцесса из сказки, нуждался в миллионах перин, чтобы избавиться от одной единственной горошины, прожигающей мне ребра во всех смыслах. Чтобы забыть Алису, я нуждался в Лиде.
Я понял, что постоянно думаю о них обеих.
Отбросил рубашку, и сфотографировал Лиду несколько раз, что представлял себе все утро. А потом взял за руку и потащил за собой в комнату. Там, конечно, было огромное зеркало. Но как раз сегодня это было то, что надо. Я заставил Лиду встать на колени, – все еще в юбке – и обслуживать себя. Я принуждал ее, как последнюю шлюху. И если поначалу она сопротивлялась, то потом вошла в транс, и все время и силы уделила лишь моему члену. Она провела полную ревизию, после чего показала высший класс. Все это время я фотографировал. Особенно удачным мне показался снимок, на котором она прижималась щекой к моему члену, глядя куда-то в сторону, чуть высунув язык, и показывая обручальное кольцо.
Если бы международному движению адюльтера и свинга потребовался символ, я бы отправил им это фото.
Лида продолжала, ослепленная вспышками. Я понял, что у нее совершенно отсутствующий взгляд, что она в состоянии грогги, что она боксер, пропустивший удар.
Что же, она расплачивалась за утро, проведенное мной в таком же состоянии.
Я гладил Лиду по голове свободной рукой, сначала легко, а потом все жестче. Мне нравилось ощущать, какие жесткие у нее волосы, нравилось принуждать, хотя сосала она легко, охотно и всегда даже чуть охотнее, может быть, чем раздвигала ноги. Снова отличие между ней и Алисой. Моя супруга, хоть и была любительница выжать все, видела центр мира между ног, в то время, как Лида была не столь категорична.
Я сделал еще снимок, отложил фотоаппарат, и ухватился за голову Лиды. Мне представилось, что она гигантский Мюнхгаузен, застрявший в болоте своей лжи, хвастливый барон, оторванная голова богатыря, лежащая на земле, и мне надо обязательно вытащить ее, пусть она и тяжела, как пушечное ядро. Когда я очнулся, Лида едва не задыхалась, так что я схватил любовницу за талию, бросил на диван и велел, наконец, раздеться. После чего с тщательностью сумасшедшего сделал все то, о чем мечтал утром. С точностью до сантиметра, с выверенностью до секунды. Если бы она была тушей коровы, я бы получил приз как лучший мясник.
Примерно к середине воплощения всех моих грандиозных замыслов у нее зазвонил телефон.
Она испуганно забилась подо мной, но я не дал ей сорваться с крючка. Пришлось Лиде, изогнувшись, вытаскивать из сумочки телефон, и принять звонок. К счастью, это был не муж, который – как она часто утверждала, – обладал почти что сверхъестественными способностями и звериной интуицией. Как и положено всякому представителю латинской культуры, нередко с презрением парировал я. Нам белым, нет нужды ничего угадывать, потому что мы – владыки мира. Она не обижалась. Она настолько привыкла к импульсивности мужа, к его горячности, страстности, переменчивому характеру, что была, бедняжка, совсем дезориентирована. И от того, что она прямиком из барабана стиральной машины, – все еще с кружившейся головой – попала в руки мужчины, который принялся стегать ее раны, ее язвы Христовы, понятней картина мира для Лиды не стала. Часто глядя на Лиду, я видел рослую, грудастую славянку, сдуру вышедшую замуж за какого-нибудь сирийца. С одной стороны, это меня печалило. С другой, таким бабам только черные и нужны, знал я, тщательно выбривая щетину со своих синеющих в зеркале щек. Вроде меня. Невысокие смуглые живчики. Стоит голубоглазой, пышной, русоволосой женщине найти себе статного блондина, как она превращается в мегеру. Подчиняться, сосать и ползать на коленях. Вот и все, чего они заслуживают, как-то сказал мне ее муж, с непередаваемо милой гримасой.
Ему как раз отсасывала статная блондинка из университета Молдавии.
В смысле, она там что-то преподавала, а в свободное от лекций и проверок тетрадей время гостила на вечеринках с доме над городом со своим мужем, крупным, медленным мужчиной, явно терявшимся в обилии голой плоти. Не так ли, спросил меня муж Лиды, похлопав профессоршу по щеке. Я кивнул, боясь рассмеяться и выдать себя. Интересно, боялся ли рассмеяться он, думаю я сейчас.
Да, мама, сказала Лида, и охнула, потому что я подал вперед.
Это была ее мать. Нервическая, вечно грызшая заусеницы женщины, которая, – без сомнений, – была хороша, как и Лида, но растратила пыл своей юности в несчастливом браке с мужчиной, который рано обрюзг. Отец Лиды. Чтобы ему не скучно было стареть самому, жена постаралась догнать его, и максимально быстро. Она даже костюмы спортивные стала носить, что при ее фигуре – великолепной до сих пор – было настоящим самопожертвованием. Мне кажется, она подозревала о нас с Лидой, и это ее очень пугало. Мать Лиды страшила перспектива развода дочери. Мысль о том, что Лида перестанет быть Иностранкой и супругой Консула, и останется в нашей убогой Молдавии, была для матери невыносима. Само собой, о свинг-вечеринках, которые устраивали Синьор и Синьора Консулы, она ничего не знала. И не стала бы знать, даже ткни вы ей в лицо пленку с записью всего, что творилось в доме дочери и зятя.
Лида, постанывая время от времени в сторону – тогда она прикрывала трубку, – что-то невнятно бормотала матери.
Я приподнялся и поглядел на ее грудь. Она была вся в красных пятнах. Я положил голову на них, и представил себя на поле маков. Где-то внизу неумолимо стучал в глубины Лидиной пизды мой железный дровосек, рыча, драл ее юбки мой лев с соломенным сердцем, и слюнявил ее соски безголовый Страшила. Я знал, что если спущу сейчас в нее, то она залетит, но она взяла с меня слово никогда не кончать ей в матку.
Ох, милый, сказала она как-то, я еблива как кошка.
Что еще ты мне расскажешь, сказал я тогда.
Я из тех девчонок, которые залетают, стоит к ним прикоснуться пальцем, сказала она.
Случалось и такое, шутливо пожаловалась она.
Ах ты сучка, смеясь сказал я, да что же это был за палец, если ты залетела.
Она по секрету сказала мне, что Диего сделал себе операцию. Что-то там подтянул в этой сложной схеме веревок и тканей, сосудов и нитей, и теперь по его каналам не плывут шхуны, и шлюзы никогда не открываются. Звучало это смешно. Что-то вроде "перетянуть канатики". Почему-то мне при этим словосочетании пришло в голову что-то, связанное с жуками и усиками. Словно Диего был жучок, – бегавший и ощупывавший все своими усиками, – а их затем взяли да и перетянули. И бедняга свалился на спину, смешно барахтается, дрыгает лапками, и не может встать. Я, конечно, никогда бы так не поступил. Я оставлял за собой право обрюхатить любую из своих партнерш. В конце концов, если женщина не испытывает страха вообще, то она не испытывает и любви.
Дайте женщине быть в опасности ежесекундно, и она привяжется к вам, как заложник к террористу.
Так что я, приподнявшись над Лидой, зашипел и стал накачивать так стремительно, что она бросила без объяснений трубку и запричитала. Нет, нет, не в меня, ныла она, пока я долбил ее, распластанную, и, уверен, сучка получала от этого самое острое наслаждение из всех, какие когда-либо испытывала.
Я уже завелся и хочу в тебя, сказал я.
Придется в зад, жестко сказал я.
После этого она сказала еще пару тысяч раз слово "нет", и заткнулась, лишь когда я велел ей заткнуться и грызть подушку. Что она и сделала, пока я раздирал ее, ощущая исходящий от ляжек, пизды и задницы, аромат абрикосового джема, фруктового повидла и чашечки английского чая с молоком, запаха полыни, примостившейся за оградой сада, и жужжания ленивых, – осоловевших от обилия летней пыльцы, – пчел.
…Лида закричала, и, страдальчески морщась, соскользнула с моего члена, когда я позволил ей сделать это.
Думаю, она почувствовала в себе что-то вроде жала.
И, наполненная этим лечебным ядом, охала и стенала, перебираясь из комнаты в ванную, откуда вышла уже эластичная и розовая, как отмытая после употребления кукла. А я все не мог успокоиться, потому что три часа, – сто восемьдесят минут, все свое утро, – посвятил воображаемой ебле с ней и это так меня расколошматило внутри, что я был словно упавший с 29-го этажа монтажник. Вместо почек и печени у меня было кровавое месиво и кровяные медузы из сосудов и полопавшихся тканей плавали во мне, сочась через глаза и член слезами и смазкой.
Становись раком, и покажи, велел я.
Она показала, и, ей богу, все выглядело так, будто она в этом смысле оставалась еще девственницей. Задница в считанные минуты закрылась и приняла прежний вид. Меня озарило, я понял, что это она, Лида, была инициатором этого скорого и противоестественного соития. И это не я поимел ее, а ее задница, – нескромный мясной цветок, – раскрылась росянкой, чтобы втащить меня туда, и размесить попавшего в ядовитую ловушку зверька, до состояния кашицы, чтобы росянка могла насытиться. Моя сперма была кислотной добавкой, без которой она не переваривала добычу, эта задница. Мы работали в паре.
Я наспех оделся, и выскочил на улицу, купил ей рубашку.
Когда вернулся, она сидела на диване, и снова разговаривала по телефону. На этот раз, с мужем. Но так как мой член не был в ней, Лида не беспокоилась. Она владела собой, когда ее не трахали. Кивком указав на диван, она договорила, после чего отбросила телефон. Она была в колготках и бюстгальтер. У меня опять встал и я возблагодарил Бога за то, что оставлял Лиду на несколько минут. В противном случае мне – из-за чересчур небольшого перерыва, – не захотелось бы ее снова. И уже проводив женщину взглядом, я бы понял, что хочу еще и это желание будет поджаривать меня весь день. А мне и адского утра хватило.
Лида встала передо мной на колени и в который раз за день насадилась на меня ртом.
Что он хотел, сказал я.
Она вынула член изо рта, и, оглаживая его пальцами, сказала.
Он снова устраивает вечеринку, сказала она.
И он попросил меня пригласить и вас с Алисой, сказала она.
Как думаешь, они трахаются тайком, сказал я, ну, как мы.
Или он вспомнил о нас случайно, а, как думаешь, сказал я.
Она пожала плечами, держа член во рту, – я завелся еще больше, – и принялась обрабатывать меня бездумно, как корова, которая ест траву. Я почувствовал дрожь, но было еще слишком рано. Значит, телефон, понял я. Глянул в окно, расчерченное светом из-за жалюзи, – кажется, выступило солнце, – и, щурясь из-за зеленых пятен, посмотрел в телефон. Это было сообщение от Диего. Как всегда и все, – с ним связанное, – оно было Чересчур.
"Текила, начос, и ебля амиго – прочитал я приглашение.
Ниже были указано время. Никакого указания места. Где именно, и так было понятно. Я написал, что мы придем, и поблагодарил. Телефон снова завибрировал. "Не за что", написал он. Я не стал отвечать, потому что он был из породы людей, которые стараются всегда оставить за собой последнее слово. Ответь я, и переписка грозила бы стать бесконечной. Так что я отключил телефон. Лида насадилась на меня так глубоко, как могла – а могла она глубоко – и мой член расцвел в ее горле грибом Хиросимы. Я спустил.
Со смертельным стоном обожжённой насмерть девочки она втянула все в себя.
***
Схема пизды, сказал он.
А ну как же, сказал я.
Понимаю теперь, почему у тебя возникла такая стойкая репутация, сказал он.
Извращенца, сказала, смеясь, Алиса.
Мне это кажется вовсе не извращенным, напротив, даже в чем-то трогательным, сказала Лида.
Я полностью с вами согласен, синьора, сказал я.
Ох уж эти галантные мачо, сказала Лида.
Это немного из другой культуры, сказал Диего.
Мы стояли по углам небольшого столика, стеклянного, но покрытого непрозрачной льняной скатертью. Все глядели на столик, на террасе – нашем обычном месте для встреч – было светло из-за снега, легшего на крышу, парк, и деревья. Периной? Шубой? Нет. Скорее, рукой юноши, неловко заброшенной на плечо подружки в кинотеатре. Снег белел, и из-за этого глубокая ночь казалась нам лишь сумерками. Мы завороженно глядели на столик, – то ли участники тайного сборища, то ли порочные русские князья, собравшиеся на спиритический сеанс в преддверии революции, то ли группка юнцов, решивших хорошенько оттянуться, пока родители уехали в горы. Кататься. Мы, кстати, и поехали в горы кататься, – все вчетвером, – но это случилось чуть позже. Когда снег, – как вкрадчиво сказал Диего, – стал достаточно надежным партнером. Даже не знаю, какое слово он выделил больше. "Партнер" или "надежный". Не в духе Диего было выделять два слова в связке равнозначно. Он всегда подкидывал кость, всегда указывал след, за ним всегда вился дымок намека.
Мне показалось, что он акцентировал внимание на "надежности".
Алиса, напротив, поставила на "партнера".
Оба, – каждый по-своему, – мы оказались правы, и узнали об этом уже в следующую осень.
Но тогда была зима, снег выпал, ночь была сумерками, светила на снег Луна – вся в серебре своего горна, спрятанного за круглой, чуть сгорбившейся, спиной. Хорошо прорисованными тенями выступали на фоне белого неба – белого, как Земля, его зеркальное отражение, – ветви и стволы деревьев в парке. Лишь иногда слышался шорох, но то были даже не белки, крепко спящие в ожидании дневного прихода сердобольных горожан с орехами, семечками, и прочей снедью, которую избалованные пушистые грызуны даже не ели, а прятали, чтобы не найти, и бестолково метаться в поисках ореха, зарытого минутой раньше. То снег осыпался с одной из веток, и дерево мягко опускало груз оземь, чтобы снова подставит ладони небу. Но оно не было щедро в ту ночь, – снег выпал в предыдущие недели. И небо лишь хранило толстый снежный покров холодными ветрами, дувшими сверху вниз.
Какой-то новый, невиданный ветер открылся мне тут, в Молдавии, сказал Диего ворчливо.
Всякое бывало, но чтобы с неба да в землю, сказал он.
У нас, русских, это называется пятый угол, сказала Алиса.
Лида, улыбаясь, объяснила Диего значение выражения на своем беглом, хрипловатом испанском. Удивительно, но ее рот, – полный сладкой ваты и сиропа, – словно начинал перекатывать комочек колючей проволоки, когда она начинала говорить на языке своего мужа. Может быть, то вековые вопли туземцев, преследуемых собаками Писарро, прорывались сквозь нёбо моей любовницы? Я всмотрелся в Лиду. Она была весела, – редкое зрелище, обычно жена консула хранила на лице умиротворенное выражение, – и на виске показались несколько капелек пота. Значит, понял близорукий я, она достаточно вспотела. Как, впрочем, и все мы. Завернутые лишь в простыни, напоминавшие римские тоги, – эпохи упадка, и исчезновения с рынка китайских шелковых тканей, – мы сидели вокруг столика, и пристально смотрели на ткань, покрывавшую его.
На ней была изображена карта пизды.
Был один из вечеров, когда мы, – расслабившись настолько, насколько позволяли нам совместные воспоминания, – предавались бесконечным разговорам ни о чем, доставлявшим нам столько удовольствия. Мы топили камин, разрешение на который стоило целого состояния – но Алиса жаждала поразить дымом из своей трубы товарок по Вальпургиевой ночи, и, ей Богу, ей это удалось, – и от тепла, напоминавшего нижний температурный предел финской сауны, на висках наших жен выступали капельки пота. У Лиды еще и на груди. Алиса даже в такие моменты умудрялась почти не потеть. Про нас с Диего и вспомнить стыдно. Два плотных, крепко сбитых мужчины, мы потели отчаянно, и наши простыни были мокрыми, едва мы садились за столик, – уставленный всякой съедобной мелочью, которую мы и за еду не держали: оливки, чипсы, соусы, какие-то маленькие свернутые лепешки, с начинками из редких вида, несчастных засоленных рыбок, креветок, масел, взбитых в пену с икрой этих рыб, – чтобы посмеяться над женщинами, которые называли это едой.
А нельзя ли чего посолиднее ставить на стол, сказал я как-то Алисе.
Еда педиков и алкоголиков у нас на вечерах, сказал я.
Она, посмеявшись, объяснила – "чего посущественней" накренит градус встречи в едва ощутимую пропасть. Сытые, осоловелые глазки, легкая, – почти не припрятанная – отрыжка, – тайком расстегнутая пуговица рубашки, легкий наклон в кресле, чтобы избежать давления ремня на чресла. Тяжелая пища на ночь убивает.
Тяжелая пища в ночь вечеринки убивает безжалостно, сказала она.
К тому же, вы и на это накидываетесь, как собаки на мусорку, сказала она.
И, конечно, была права.
Мы с Диего, понемногу, нехотя, лишь пробовали сначала все великолепие в маленьких вазочках, которыми был уставлен стол… по чуть-чуть, чтобы поддержать компанию. Потом, где-то под конец вечера, со стыдом понимали, что подмели все подчистую. Хотя и он и я предпочитали приходить на эти вечера сытыми. У нас даже появилась традиция совместного похода куда-то поесть, пока Лида и Алиса приготовят все для вечеринки у нас в доме. Но даже и после этого мы сметали со стола все, пока наши женщины, – с веселым презрением эльфов, – глядели на своих чавкающих волосатых боровов. Женщинам достаточно было за один вечер обсосать один ломтик высушенного и проперченного картофеля – буквально разложить до молекул под языком, – или горошиной перекатывать во рту оливку. Они не ели, а пробовали. Мы заглатывали, а они слизывали. Как ни странно, это предавало нашим маленьким сборищам некоторое равновесие.