- Я не знаю. Мой вам совет: вы хоть не бросайте воевать, не сдавайтесь. Боши - хорошие солдаты, но они не супермены. Мы тоже умеем воевать, но наши генералы и политики… - Он поморщился. - Все они, как в Америке говорят, shit.
- Что вы собираетесь делать?
- Лично я попытаюсь выбраться в Лондон. Некоторые мои друзья уже там. Мы будем воевать из Англии. А может, запишемся в английскую армию. Даром паек есть не станем.
Ник вытащил из бумажника свою карточку и протянул ее французу.
- Если будете в Лондоне, найдите меня. Похоже, я смогу помочь. У меня у самого имеется кое-какой счет к нацистам. Я остановился в "Кларидже".
Капитан прочитал, что было написано на визитке, затем поднялся и пожал Нику руку.
- Меня зовут Рене Рено, - сказал он.
- Рено? А вы не…
- Премьер - мой дядя, - кивнув в сторону замка, сказал капитан. - Но я считаю его мерзавцем, продающим Францию. Теперь вы понимаете, почему я плакал, друг?
Он закурил еще одну сигарету.
Нику-таки выпала возможность переговорить с французскими лидерами после шести часов вечера. В страстной речи он заклинал их оставаться в войне, не уставая цитировать впечатляющие данные статистики, согласно которым получалось, что Америка вполне способна обеспечить в военном отношении французов всем необходимым для успешного продолжения борьбы. И хотя Нику казалось, что он говорит убедительно и сильно, на деле все это вышло бесполезным.
Слабая надежда Черчилля на то, что удастся взбодрить французских союзников, быстро испарилась. Пораженческие настроения захлестнули французских генералов и политиков, словно знаменитые нормандские ливни. На следующий день делегация вернулась в Лондон. Ник молчал всю дорогу, ибо настроение у его английских коллег было прескверное. Черчилль, развалясь в кресле, дымил своей неизменной сигарой. Ему не было смысла что-то говорить. Все и так всем было ясно. Теперь, когда Франция вышла из войны, Англия осталась в одиночестве.
Самолет совершил посадку, и члены английской делегации вышли. Прежде чем сесть в правительственную машину, Черчилль обернулся к Нику и пожал ему руку.
- Хочу поблагодарить тебя за все, что ты для нас сделал, - сказал он.
- Остается только сожалеть, что мой труд не принес результата, - ответил Ник.
- У нас так и так не было шансов. Но ты говорил хорошо. И, главное, от сердца. Ценю это. Как ты посмотришь на то, чтобы надеть генеральскую форму?
- Прошу прощения, не понял?
Премьер улыбнулся:
- Я хотел просить Франклина, чтобы он присвоил тебе звание и оставил здесь на работе в качестве американского военного атташе. Я хочу, чтобы ты был рядом. А насчет формы… Нынче в Лондоне людей штатских подозревают либо в пацифизме, либо в шпионаже. И потом военный мундир тебе очень пойдет. Не возражаешь против моего предложения?
Ник был застигнут врасплох.
- Вроде бы нет…
- Вот и отлично. Тебе понравится быть генералом. Это забавнее, чем быть рядовым. И безопаснее.
Не выпуская изо рта сигары, он сел в машину, которая увезла его на Даунинг-стрит, 10.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Рузвельт серьезно подозревал, что присвоение Нику Флемингу, одному из самых непопулярных людей в Америке, звания генерала будет иметь широкий резонанс. Поэтому он решил, что лучше ограничиться полковником. Меньше шума. Рузвельт прекрасно отдавал себе отчет в ценности почти ежедневных докладов Ника. Для Англии, бесспорно, настал самый трудный час. Учитывая то обстоятельство, что Франция вышла из войны, а Италия вступила в нее на стороне Германии, почти все придерживающиеся нейтралитета полагали, что Англию ожидает неизбежное немецкое вторжение. Доклады, которые президент получал от своего посла Джо Кеннеди, день ото дня становились все пессимистичнее. Рузвельт очень хотел помочь Англии, но его руки были связаны. По крайней мере до президентских выборов в ноябре. Поэтому он с радостью читал каждое новое послание от Ника, в которых, в отличие от докладов Кеннеди, прославлялись единство и решительность англичан, хотя и не умалялась нависшая над ними опасность.
Ник знал, что Черчилль очень рассчитывает на помощь Америки, поэтому в своих посланиях президенту он постоянно просил его помочь англичанам, напоминая о том, что если немцам удастся покорить Англию и установить там профашистский марионеточный режим типа правительства Виши во Франции, то Соединенные Штаты останутся в одиночестве. А если еще Гитлеру удастся овладеть английским флотом - как он пытался захватить флот французов, - то над Соединенными Штатами нависнет угроза. "Отказ оказывать поддержку Англии и снабжать ее оружием, - говорилось в телеграммах Ника, - ставит нас в положение человека, который не желает помогать своему соседу тушить пожар, хотя понимает, что огонь вот-вот перекинется к нему".
Самым постыдным фактом являлось то, что, кроме добрых намерений и моральной поддержки, Америка еще ничем конкретным не помогла Англии. А ведь война шла уже год. Наконец, когда в середине августа бомбардировщики "Люфтваффе" совершили налеты на английские города, Рузвельт распорядился направить на борющийся остров партию винтовок образца… времен первой мировой войны. И все-таки это было начало. Нику приятно было сознавать, что его депеши повлияли на президента.
Ник нисколько не преувеличивал факты в своих донесениях: единение англичан было замечательным, просто невероятным, если сравнивать с апатией и умиротворенностью последних предвоенных лет, которые позволили Гитлеру легкомысленно списать Англию со счетов как государство, неспособное к сопротивлению. Теперь же для острова наступили тяжкие времена, которые Черчилль назвал потом самыми лучшими временами, и возбуждение и решимость распространялись среди англичан с непостижимой быстротой. Ник не был англичанином, но он поддавался общему настроению. Эдвина же и ее родители не только поддались общему настроению, но и бросились делать конкретные дела. Лорд и леди Саксмундхэм передали правительству на время войны Тракс-холл, чтобы оно использовало поместье по своему усмотрению. Поскольку налеты немецкой авиации на Лондон и другие города с каждым днем все учащались, было решено превратить восьмидесятикомнатный дворец в приют для детей, осиротевших в результате бомбежек.
Эдвина, бывшая королева немого кинематографа и эталон модного стиля, добровольно вызвалась работать в Тракс-холле в любой должности, на которую ее сочтут возможным определить.
"Спитфайер" с именем "Сильвия" на фюзеляже оторвался от взлетной полосы аэродрома Харвел близ Оксфорда. На полной скорости он преодолел два слоя плотных облаков и поднялся на высоту десять тысяч футов.
Летчик Чарльз Флеминг получил указание "Земли" отыскать где-то на этой высоте немецкий бомбардировщик, которого засекли над юго-восточным побережьем Англии.
За два месяца боевых вылетов Чарльз закрепил за собой право называться асом, на счету которого было уже шесть побед. Теперь Чарльз глядел вниз на безбрежное море облаков, расстелившееся почти над всей восточной Англией и Ла-Маншем, и уже предвкушал свою седьмую победу. Коллеги по службе - их вряд ли можно было назвать его приятелями и еще меньше друзьями - прозвали Чарльза "убийцей". Они восхищались его хладнокровием и железными нервами так же сильно, как не любили за тщеславие. Восторгались его мотовством и завидовали его богатству. Наконец, смеялись над его хвастовством перед женщинами и подсчитывали его любовные похождения. Никто из англичан не любил Убийцу Флеминга, но все признавали за ним крутой характер. Его называли также за глаза "высокомерным сучонком".
Спустя десять минут полета Чарльз заметил в облаках брешь. Он стал снижаться, направил нос самолета в эту дыру и нырнул в нее. В шлеме у него затрещало переговорное устройство.
- Глядите в оба! - предупредила "Земля". - Немец знает, что вы его ищете.
И тут Чарльз разглядел крохотное пятнышко в небе. Он сделал крутой вираж и снова посмотрел в ту сторону. Перед ним был "юнкерс-88", двухмоторный средний бомбардировщик. Как раз тот самый, за которым он и охотился.
- Вижу цель. Начинаю сближение, - сообщил он "Земле".
Охота началась, и в жилах Чарльза закипела кровь. Небо превратилось в поле боя, и ставкой в этой азартной воздушной игре была человеческая жизнь. Впрочем, Чарльз приучил себя не думать о возможности своей смерти. Он думал только о смерти своих врагов, он думал только о том, как бы побольше убить их. Эта игра Чарльзу нравилась.
С расстояния в восемьсот ярдов "юнкерс" открыл огонь из пулемета верхней турели. Чарльз продолжал сближаться. Только когда между самолетами было не больше шестисот ярдов, он дал первую очередь по немцу. "Юнкерс" палил по "спитфайеру" изо всех стволов, исключая верхнюю турель. Очевидно, Чарльз первыми выстрелами убил стрелка.
Еще очередь - и правый мотор немецкого самолета полыхнул огнем. "Юнкерс" стал входить в штопор. Теперь самолеты разделяло не больше пятидесяти ярдов. Чарльз не прекращал стрельбу, корежа пулями фюзеляж врага. Оба самолета теперь ввинчивались носами в воздух, быстро приближаясь к земле… Вот в невероятной пляске смерти они прорвали нижний слой облаков… Вдруг увлекшийся стрельбой по падающему "юнкерсу" Чарльз увидел под собой стремительно надвигающиеся воды Ла-Манша. До них оставалось меньше ста футов!.. Паника овладела им. Он отчаянно потянул рычаг на себя и стал молиться…
Содрогаясь в невероятных усилиях, "спитфайер" стал выходить из пике. Глаза Чарльза округлились, когда он увидел, что до водной глади не более двадцати футов.
Он снова стал взбираться в облака, держа курс на белые скалы Довери. Боковым зрением он увидел, как "юнкерс" врезался в воду.
Это была седьмая победа Чарльза.
В своих докладах о потерях противника английская военная авиация пользовалась следующими критериями оценки:
1. Победа засчитывается, когда установлено, что вражеский пилот покинул подбитую машину в воздухе;
2. Победа засчитывается, когда установлено, что самолет противника ударился о землю или о воду;
3. Победа засчитывается, когда установлено, что самолет противника развалился в воздухе на куски.
"Работа" Чарльза в данном случае подходила ко второму пункту.
Но три победы, о которых он докладывал ранее, на самом деле могли считаться лишь "вероятными". Чарльз Флеминг попросту лгал командованию.
Чарльз Флеминг лгал много и по самым разным поводам, но одного нельзя было у него отнять: он любил войну, любил охотничий азарт солдата, любил опасности и сильные ощущения. Он был невероятно горд тем, что оружие компании Рамсчайлдов - он думал об этом оружии, как о чем-то своем, - играет значительную роль в этой войне. Плевать, что многие сослуживцы, как англичане, так и американцы, порой "катили бочку" на него за то, что он сын Ника Флеминга - Титана смерти. Он не возражал против того, чтобы быть "сыном Титана", как его прозвал кто-то. Наступит день, когда компания Рамсчайлдов будет его компанией. Наступит день, когда он сам будет здороваться за руку с генералами и адмиралами, президентами и премьерами, как сейчас это делает отец.
А пока что Чарльз - как он сообщал в открытках сестрам, оставшимся в Штатах - "неплохо проводил время".
* * *
Примерно в течение года Файна Флеминг никому не рассказывала в семье о том, что ее настоящим отцом является Род Норман. Однако потом она поняла, что больше не может держать это в секрете. Тем более что за год она собрала максимум возможных сведений о своем блистательном отце: у нее было множество фотографий и вырезок из старых киножурналов. Она захотела открыться своей младшей сестренке и лучшей подруге Викки. Поначалу девочка изумилась тому, что ее сестра является сестрой лишь наполовину, но это, разумеется, никак не повлияло на их отношения. К тому же Викки вскоре разделила страстное увлечение своей сестры ее знаменитым отцом.
Конечно же, девочки только и говорили между собой, что о загадочной смерти Рода Нормана и супружеской измене Эдвины Нику. Файна не совсем поняла мать, когда та впервые призналась ей в этом. Но девочка подросла, приобрела уже кое-какое знание жизни, и значение слова "неверность" прояснилось. Удивительно, но девочки и не думали упрекать маму за это. Наоборот, эта история только добавила романтического ореола Эдвине в глазах дочерей. А этого ореола и без того было хоть отбавляй.
Однако убийство Рода Нормана должно было иметь какое-то объяснение. И наконец Викки убедила Файну сходить к отцу и расспросить его об этом. Уж если кто и знал, так это он.
Тогда-то Ник и узнал о том, что Эдвина рассказала Файне о ее настоящем отце. Его первой реакцией был страшный гнев. Однако позже, когда он увидел, что правда об отце совсем не травмировала девочку психологически, когда он увидел, что она даже увлекается Родом Норманом, Ник смирился с ситуацией. Что до убийства Рода, то Ник мог сообщить девочкам лишь то, что сам подозревал: убийца намеревался покончить с ним, Ником, но обознался. Это объяснение заинтриговало сестер еще больше.
Но конечным результатом увлечения Файны Родом Норманом стало твердое убеждение, что она унаследовала от него, как и от матери, творческие задатки. Поэтому девочка решила, что карьера актрисы - это ее судьба. Внешность располагала, нечего и говорить. У Флемингов все дети были красивы, но красота Файны была особенной. В этой девочке был заложен артистический потенциал. Ей уже исполнилось семнадцать, когда она попробовалась в школьной постановке "Ромео и Джульетты". Она добилась для себя главной роли и покорила сердца зрителей.
Викки, которой было четырнадцать, училась в той же школе, что и старшая сестра. Это была миловидная, веселая девочка, основной страстью которой были лошади. В отличие от двух старших детей Флеминга, Чарльза и Сильвии, которые обладали своими неприглядными чертами характера, две младшие дочери были всеобщими любимицами. Ник просто обожал их.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Черчилль оказался прав. В своей штатской одежде Ник выглядел бы нелепо, так как к сентябрю, когда начались особенно тяжелые бомбардировки Лондона и других городов, в английской столице едва ли можно было увидеть мужчину не в военной форме. Даже женщины забыли о платьях. Поэтому в форме американского полковника Нику было как-то уютнее. Подметил он и другие перемены, происшедшие в Лондоне. В клубах официантов заменили официантки. Большинство людей стали постоянно носить с собой противогазы, и каждому пришлось обзавестись удостоверением личности и продовольственными карточками. В ресторанах можно было надеяться только на один кусочек сахара в чай, тончайший слой масла на хлеб и несколько кусочков сыра. Поскольку наблюдался дефицит бумаги, газеты стали выходить лишь на шести полосах. Железные перила и ограды шли на переплавку. С наступлением сумерек каждая семья обязана была либо выключить свет, либо затемнить окна. Невыполнение грозило крупным штрафом или месяцем тюремного заключения. Аэростаты круглые сутки висели над городом. В парковых зонах были протянуты ряды колючей проволоки: против парашютистов врага. На разветвлениях дорог оборудовались доты, повсюду с интервалами были расставлены бетонные заграждения. В автомобилях запрещено было иметь радио. И все же жизнь продолжалась с вызывающей беззаботностью, которая взбесила бы Гитлера, ожидавшего, что англичане будут вымаливать у него мир на любых условиях. Рестораны отелей забивались до отказа во время ленча, немногие открытые театры ставили спектакли с неизменными аншлагами. Ник нашел это столь же невероятным, сколь и воодушевляющим. Он влюбился в Лондон, ему нравилось жить в городе, где его уважали и где им восхищались. Это было так не похоже на Нью-Йорк, где он так натерпелся от прессы.
Его принимали многие высокопоставленные военные из генштаба, и как раз на коктейле у одного из них, некоего генерала Хаддингтона-Смита, в его квартире на Белграв-сквер - недалеко от городской квартиры лорда Саксмундхэма - Ник и повстречался с ней…
Квартира была битком забита мужчинами и женщинами в военной форме. Все курили и пили, поэтому воздух был такой, что хоть топор вешай. Вдруг, в разгар вечера, взревели сирены воздушной тревоги. Эти люди уже давно привыкли к подобным вещам. Еженощные бомбардировки им попросту надоели. Поэтому они стали покидать квартиру организованно и хладнокровно. Многие взяли с собой недопитые бокалы, чтобы на ближайшей станции метро, которое служило бомбоубежищем, продолжить незаконченные разговоры. Ник заметил ее еще в начале вечера: удивительно красивая молодая женщина лет двадцати пяти в строгой форме сержанта наземных служб ВВС. У нее были живое и умное лицо, темные волосы, голубые глаза и румяные щечки. Она была очень стройная, не меньше пяти футов и восьми дюймов.
Наверху рвались бомбы, стучали зенитки ПВО. Ник стал пробираться к ней сквозь толпу.
- Не будете возражать, если этот налет вместе с вами переждет одинокий американец? - спросил он.
- Не буду. Вы были на коктейле, не так ли?
- Верно. Меня зовут Ник Флеминг.
Она изумленно взглянула на него.
- Уж не тот ли Ник Флеминг, - заговорила она, - который является королем оружия?
- Человек никогда не поспевает за своей славой.
- Вот это здорово! Мне еще не доводилось встречаться с американскими миллионерами. Скажите, приятно быть таким богатым?
Он улыбнулся ее откровенности:
- Приятно, но не в день уплаты налогов.
- Хорошо бы денек побыть богачкой! Больше мне все равно совесть не позволит. Но в тот день я непременно сходила бы в "Гарродс" и купила бы все, что там на виду. Затем я пошла бы в "Фортнум" и купила бы весь их шоколад. И ела бы до тех пор, пока не лопнула!
- Насколько я понял, вы любите шоколад?
- Обожаю! Остается только удивляться тому, что я не чешусь и не толстею. Кстати, меня зовут Маргарет Кингсли. Я работаю в военном министерстве секретарем генерал-майора Фарнли.
- Ах да, я встречался с ним. Ничего, по-моему.
- Он милашка, только слишком много курит! Я ему говорила, что в конце концов это сведет его в могилу, но он не слушает.
- Могу себе представить. Думаю, вы не откажетесь пообедать со мной в "Кларидже"? Когда кончится налет.
Выражение ее лица чуть похолодело.
- О, начинается, - вздохнула она. - Вы, американцы, все такие хищники. Прямо как в ваших фильмах. Я думаю, вы должны знать, мистер Флеминг, что я состою в очень счастливом браке, мой муж лейтенант королевского флота, и я не хочу, чтобы ему кто-нибудь рассказывал о том, что видел меня в роскошном ресторане в обществе лихого американского миллионера. Так что благодарю вас, мистер Флеминг. А что касается обеда, то у меня дома есть остатки пирога с почками. Очень даже неплохо. И бифштекса никакого не надо.
- Не хотел показаться вам хищником. Между прочим, я тоже состою в очень счастливом браке. Просто… - он пожал плечами, - мне стало одиноко.
Прямо над их головами раздался мощный взрыв. Освещение в бомбоубежище на секунду поблекло. С потолка посыпалась штукатурка. Сильно побледневшая Маргарет посмотрела вверх.
- Эта едва не скатилась к нам, - прошептала она. - Не хочется об этом думать, но Гитлер бомбит нас все сильнее.
- Мне нравится ваш пирог с почками, - заметил он. - И не надо никакого бифштекса.
Она обеспокоенно посмотрела на него:
- Нет, я серьезно… Надеюсь, вы не станете…
Он улыбнулся.
- Против дружбы не будете возражать? - спросил он.