- Я остаюсь, - решительным тоном говорил Бернард Конуэй. - Если ваши люди попытаются сделать со мной что-то, мой адвокат поднимет шум на всю Америку. Учтите, мистер Тэлбот, вы играете с огнем.
Они беседовали в гостиной. У старика был вялый равнодушный вид. Он бросил как бы между прочим:
- Все равно она никогда не будет вашей. Даже не надейтесь.
- Это мы еще посмотрим. Но вот то, что Маджи никогда не станет наложницей вашей ненормальной дочери, в этом я могу поклясться хоть на Библии.
Старик вздохнул.
- Я пробовал говорить с дочерью на эту тему. Тем более что операция очень мучительна, к тому же не исключен летальный исход.
- Было бы очень даже здорово, если б ваша Сьюзен взяла и откинула копыта, - сказал Бернард, без малейшего смущения глядя на старика. - Коль вы не позаботились засадить ее вовремя в соответствующее заведение.
- Там их только развращают. - Тэлбот снова вздохнул. - Моя внучка… - Он вдруг уронил голову на грудь и залился слезами. - Я так любил малышку Сью. Хотел, чтобы она стала наследницей… У девочки такое доброе сердце… Я даже не знаю, что с ней сейчас, - бормотал старик, шумно всхлипывая. - Сбежала из клиники и сгинула. Поверьте, мне уже не под силу те испытания, которые преподносит на каждом шагу жизнь. Я мечтал о большой дружной семье, внуках, правнуках… Знали бы вы, молодой человек, как грустно и одиноко живется старому, не верящему ни во что хорошее человеку.
- Итак, я остаюсь в замке. - Бернард поднялся с дивана. - Извольте сказать вашим лакеям и охране, что я буду ходить куда угодно и когда угодно. Кстати, у Маджи есть семья и муж. Стоит этому безумному итальянцу узнать о том, что здесь творится, и ему уже не заткнуть рот никакими миллионами. Вы что-то хотели мне сказать?
Лицо старика перекосилось. Бернард успел подскочить и подхватить его медленно кренящееся на бок тело.
- В этом доме есть врач? - громко крикнул он. - Эй, кто-нибудь, идите сюда! Кажется, старик Тэлбот собирается сыграть в ящик.
Маша танцевала под музыку "Лебедя" Сен-Санса. Она была босая, в короткой белой тунике и с белыми розами в распущенных волосах. Она танцевала на краю искусственной лагуны, под стеклянным куполом павильона с гротом и живым кустарником. Бернард смотрел на нее сверху, с галереи.
Он жил в этом доме-замке на неприступной скале уже две недели. Тэлбот, вернее, то, что от него осталось, лежал где-то поблизости, опутанный всевозможными проводами и шлангами под неусыпным надзором медперсонала.
Такова была его воля, изложенная в завещании: старик хотел умереть дома. Его внук, молодой нейрохирург Эдвард Тэлбот, прилетел, чтобы констатировать тяжелейшее кровоизлияние в мозг и гематому, и тут же улетел на международный конгресс в Лиссабон.
Огромное поместье жило прежней - налаженной и изолированной от окружающего мира - жизнью. Словно ничего и не случилось. Сьюзен Тэлбот находилась в частной клинике профессора Куина где-то на севере штата Колорадо. Она не откликнулась на телеграмму с сообщением о тяжелом состоянии отца.
Поместье, судя по всему, обслуживало большое количество слуг, но Бернард общался только с горничными и конюхами - каждое утро ему подавали лошадь для верховой езды. Ему совсем не хотелось уезжать из этого царства ирреального оцепенения и покоя, тем более что много времени он проводил наедине с Машей.
Она занималась станком либо танцевала под музыку, льющуюся неизвестно откуда, не обращая на него, Бернарда Конуэя, никакого внимания. Днем после ланча они молча сидели на лужайке под тентом, куда одетая в костюм тирольского пастушка молоденькая служанка приносила соки и мороженое. Потом так же молча брели аллеей, обсаженной можжевельником и молодыми соснами, - она пролегала вдоль края скалы, образуя кольцо в две - две с половиной мили. Маша всегда первая просовывала правую руку под левый локоть Бернарда и молча шла рядом, глядя куда-то вдаль.
Сейчас она закончила танец, подняла голову и улыбнулась Бернарду.
- Знаешь, я только что была в "Солнечной долине". Мы с Толей поднялись в старую беседку, смотрели на море, молчали, и оба, я чувствовала, мечтали об одном - о том, чего не может быть на самом деле. Берни, почему этого не может быть на самом деле?
Он спустился по лестнице, она подошла к нему и прижалась всем телом. Последнее время она часто прижималась к нему всем телом, как бы ища защиты, и ни разу Бернард не почувствовал волнения ее плоти.
- Моя милая девочка, как жаль, что там, в "Солнечной долине", с тобой был не я, а этот деревенский увалень Анатолий. Мы бы наверняка воплотили в жизнь все наши мечты.
- Нет, Берни, ты сам знаешь, что это не так. Но кто-то же есть на этом свете, кто думает и чувствует так, как думаю и чувствую я. Берни, мне очень хочется, чтобы этот человек был со мной рядом.
Бернард вздохнул.
- Милая Маджи, этот мир не просто свихнулся, а превратился в монстра, пожирающего тех, кто живет не по его безумным законам. Я понял это совсем недавно. Как жаль, что раньше я не задумывался над этим. Но если мы будем вместе, мы будем жить как ты хочешь. Как хочу я. - Он взял ее на руки и, пройдя по самому краю искусственной лагуны, стал подниматься по лестнице.
Войдя в комнату, Бернард бережно положил Машу на кровать и сказал, глядя на нее сверху вниз:
- Я очень хочу тебя, но совсем не так, как хотел раньше. Ты нужна мне каждую минуту. Это какое-то эгоистическое чувство, потому что я хочу быть счастливым вопреки всему. Даже вопреки твоему ко мне равнодушию. И я буду счастливым, слышишь?
Маша его не слышала. Она спала. Во сне она была похожа на хрупкую фарфоровую куклу из витрины роскошного магазина - Бернард совсем недавно видел такую в Париже.
Он устроился на ковре рядом и положил голову на край кровати.
- Мне здесь нравится, - сказала Ева. - Я буду жить в этой келье. Не возражаешь? Но зимой нам придется спать в одной комнате - зимой будет холодно.
- Я сложу печку и запасу дров. Я не могу ни с кем спать в одной комнате еще с тех пор…
Он замолчал и опустил голову.
- С каких? - спросила Ева.
- С тех пор, как я служил во флоте, - отведя глаза в сторону, едва слышно произнес Ян.
- Ты скрытный. Не то, что я. - Ева закрыла глаза и что-то прошептала. Что - Ян не расслышал. Потом вдруг сказала громко, почти выкрикнула: - Но мне здесь будет плохо. Потому что ты… не хочешь меня любить.
Ян ничего не сказал, подумал: сейчас лучше всего заняться делом, и вышел, тихонько прикрыв за собой дверь.
…Они сорвались с места внезапно, видимо, оба боялись передумать. Ева провела весь день в пещере, куда Ян привез ей еду и кое-какую оставшуюся от матери одежду. Он сообщил ей, что никакого переполоха по поводу ее отсутствия никто и не думал поднимать и что ее муж уехал с утра в Гагры. Сглотнув слезы, Ева сказала:
- Как хорошо, что я нашла тебя. Я бы не пережила…
У них были две небольшие сумки с одеждой. За годы работы в санатории Ян накопил кое-какие деньги - все это время он с матерью жил на всем готовом, каждый сезон Яну выдавали джинсы, две тельняшки и кроссовки. Сложнее оказалось с Алеко - Ян не мог оставить собаку, к которой привязался всей душой, даже на своего друга Рафаэля. Ехавший на машине к родственникам в Ростов племянник Армена согласился подбросить всех троих.
До Саратова они доехали поездом. Почему именно до Саратова, Ева не знала: Ян сказал ей об этом, уже когда купил билеты. Они отправили с вокзала в Ростове две телеграммы - в Москву и Ленинград родителям.
В Саратове они накупили консервов, хлеба, пакетов с сухими супами и еще кое-каких продуктов, рюкзак, который повесил себе на спину Ян, весил пуда четыре, и углубились в березовый лес в сторону от трассы на Москву.
Ева спросила всего один раз:
- Куда?
И Ян ответил:
- Туда, где нам обоим будет хорошо.
К этому полуразрушенному монастырю на невысоком холме они вышли на третьи сутки. Увидев его, Ева упала на колени и расплакалась. Алеко обежал все закоулки, вспугивая ежей, куниц и прочих зверушек. Судя по всему, монастырь был не только заброшен людьми, но и давным-давно ими забыт. Кое-где с бурых с зеленоватыми потеками стен церкви без купола смотрели полустершиеся лики святых. В двух кельях сохранились ржавые железные койки. В сарайчике Ян обнаружил топор без топорища и еще кое-какие необходимые в хозяйстве инструменты. И, что самое главное, несколько целых оконных стекол. Под трухлявыми досками, обжитыми мышами-полевками, оказался сундучок самых настоящих восковых свечей. Это был сказочный подарок. На следующий день они обнаружили, что в большом, заросшем кувшинками пруду с южной стороны можно не только купаться, но удить рыбу и ловить раков.
Лето выдалось жарким и ягодным.
Днем они почти не виделись, каждый занятый своими делами. Ян готовился к зимовке: вставлял окна, клал печь, используя валявшиеся повсюду обломки бывшей кладки, чинил ворота, заготавливал дрова. Ева купалась с Алеко в пруду, собирала ягоды, ловила рыбу, варила обед, служивший им одновременно и ужином.
Они трапезничали возле костра под открытым небом, глядя на звезды и думая каждый о своем. Но долго так продолжаться не могло - лето в средней полосе скоротечно, и уже августовские ночи заставляют поближе придвигаться к огню и прятаться под крышу от холодных рос и туманов. Последнее время по вечерам они зажигали в келье Евы толстую серую свечу, разговаривали, читали на память стихи. Ева помнила много сонетов Шекспира и Петрарки. Но больше всего ей нравилось разыгрывать сцены из "Ромео и Джульетты". Она была одинаково хороша в ролях обоих любовников, каждый вечер привнося что-то новое и еще более трагичное в их, с точки зрения Яна, слишком многословные и тривиальные своей чрезмерной досказанностью монологи. Но Ян любил слушать Еву. С каждым проведенным вместе вечером в его душе просыпались новые чувства и ощущения, все больше и больше примиряющие его с этим миром, в котором и он, Иван Лемешев, оказывается, тоже занимал какую-то нишу. Да и к этой странной девушке его влекло все больше.
Снова в нем заговорил собственник, и он понял в один прекрасный момент, что ревнует Еву даже к Алеко, с которым она очень сдружилась и проводила целые дни. Он попытался было проанализировать свои чувства к ней, вспомнил годы, прожитые вдвоем с матерью и отмеченные болезненно напряженным недоверием, ревностью. Зачем он стерег мать точно цербер, не разрешая встречаться с отцом?..
Что-то непонятное произошло с ним после того, как из его жизни исчезла Маша.
Теперь, вспоминая тот день, когда она открыла ему дверь своей квартиры, как-то виновато и жалко улыбнулась и отвела в сторону свои прекрасные, но какие-то чужие глаза, Ян почти не испытывал головной боли - лишь слегка покалывало в затылке и слегка немели ноги. Он знал: это последствия гипноза. Годы, проведенные в скиту с Лидией, слились в один зеленовато-сизый туман, который заполнил его тело и все пространство вокруг. В нем еще оставался этот туман, но эта девушка, сама того не ведая, его растворяет. Он понял это еще тогда, в пещере, а потому не захотел отпустить ее от себя.
То, что он к ней испытывал, на любовь не похоже. На ту любовь, которую он чувствовал к Маше.
Плоть его молчит и, наверное, никогда уже не заговорит. Но эта девушка ему нужна. Очень. Без нее его снова окутает с ног до головы этот густой зеленовато-сизый туман.
Он вздрогнул, вдруг ощутив странный холодок внизу живота. Словно там обитало какое-то живое существо, и оно просилось выйти наружу. Ян положил на землю топор и прижал к животу ладонь. Там на самом деле что-то шевелилось и слегка ныло. Это было приятное ощущение, когда-то давно он его уже испытывал. Он лег на траву, раскинув руки и подставив лицо серому, брызгавшему редкими каплями дождя небу - и весь отдался этому ощущению. Он почему-то думал сейчас о Еве, купавшейся нагишом в пруду. Он видел это случайно: в первый раз, когда чинил ворота, а во второй - когда косил траву на опушке, чтобы набить ею матрацы. Он закрыл глаза. Нет, это была не Ева, а Маша, хотя свою сестру он никогда в жизни не видел нагой. Зато нагой он видел Машину мать, эту удивительную женщину, в которую, как выяснилось, безумно был влюблен его отец и от которой ушел, все еще любя ее.
Возможно ли уйти от женщины, любя ее?..
Эти мысли кружились в сером предосеннем воздухе, возвращая Яна к острым физическим ощущениям, пережитым с Лидией, и к его упорному желанию освободиться от нее, отвести от себя ее колдовские чары.
…Он не слыхал, как подошла Ева. Она присела на корточки, и он увидел совсем рядом ее лицо в обрамлении заметно отросших за последние месяцы платиново-жемчужных шелковистых волос.
- Вспоминаешь о чем-то? - спросила она и нежно коснулась пальцем его щеки. Они оба испытали непонятную боль. Ева спрятала лицо в ладони и села в мокрую траву.
- Я расскажу тебе сегодня все остальное, - прошептала она. - Ты должен знать, какая я гадкая, испорченная. Ты даже представить себе не можешь, какая. Но только сейчас мне стыдно и больно. А раньше… раньше меня точно несло потоком слепых буйных чувств. Я обязательно должна тебе обо всем рассказать.
Ян сел и обнял девушку за плечи. Она прижалась к его груди и всхлипнула. И он вдруг вспомнил своего племянника, маленького Яна, который однажды вот так же горько всхлипывал у него на груди. На душе сделалось тепло и в то же время тревожно. Он осторожно прижал к себе Еву, поднял на руки и понес в сторону их пристанища.
- Мы остались вдвоем в пустой квартире, - рассказывала Ева, подперев кулаком щеку и глядя на прозрачный березовый лес за сбрызнутым легкой изморосью стеклом. - В нас словно бес вселился, и энергия била через край. Нас никто не видел, но мы продолжали разыгрывать это странное действо изысканно красивой любви - мы оба были помешаны на театре и красоте. Мы целовались возле зеркала, то и дело кося глазами в его сторону, мы и любовью стали заниматься около зеркала - Алешу это возбуждало, меня тоже. Мы из кожи вон лезли, чтобы каждое наше движение было красивым и изящным, как в зарубежных эротических фильмах, которые нам довелось видеть на закрытых просмотрах. Мы с упоением придумывали мизансцены с раздеванием и переодеванием, чувствуя себя главными героями нами же и сочиненной пьесы. Нам нравилось ласкать друг друга, мы научились многим способам делать друг другу приятно. И все-таки это, как я поняла впоследствии, была детская любовь. Страсть, о которой нам было известно из книг и спектаклей и которую мы умело имитировали.
Однажды Алеша сказал:
- Как жаль, что это происходит просто так, и никто этого не увидит. Впрочем, постой-ка… У Сашки есть кинокамера. Я попрошу его сделать о нас с тобой фильм.
Я тоже загорелась этой идеей, забыв о ком-то третьем, который в этом случае станет свидетелем того, что не может происходить при свидетелях. Но я была дитя театра, я обожала публику и в то же время научилась про нее забывать. Алеша тут же позвонил Саше, и он вскоре уже был у нас.
Мне было неловко раздеваться под Сашиным любопытным взглядом, хоть я и знала этого парня чуть ли не с детства. Алеша заставил меня выпить вина и стал раздевать сам - медленно, картинно красиво, изображая из себя опытного ловеласа.
Я быстро забыла про Сашу и его камеру. Мои движения стали плавными и картинно изысканными, я не физически, а эстетически наслаждалась тем, что делала сама и что делал со мной Алеша. Потом мы выпили еще вина, и Алеша вдруг воскликнул:
- Идея! Сашка, я тоже хочу поснимать. Я должен видеть это со стороны. Я просто умру, если не увижу!
- Но я не могу заниматься любовью с Сашей, - сказала я и почувствовала, как вспыхнули мои щеки. Саша был красив мужественной и в то же время одухотворенной красотой.
- Глупенькая, ведь ты будешь только притворяться, будто занимаешься с ним любовью. Ты будешь, так сказать, имитировать сексуальные действия. Как на сцене.
- Но ведь это… нельзя имитировать, - возразила я, представив вдруг, как Сашин член войдет в меня, и почувствовала приятную слабость в низу живота.
- Почему? - самым искренним образом изумился Алеша. - Ведь ты актриса, и все это будет как на сцене. Тебе же приходится обниматься и целоваться на сцене.
- Да, но я… Понимаешь, я люблю тебя, а не Сашу! - выпалила я и почему-то смутилась.
- О, уж что-что, а это я знаю, моя сказочная фея. - Алеша подошел сзади, обнял меня за плечи, заставил запрокинуть голову и жадно впился в мои губы. Но это был театральный поцелуй, и я ответила на него таким же. - Вот. Видишь, как я тебя люблю, - сказал он и опустился передо мной на колени. - Пожалуйста, прелесть моя, сделай то, о чем я тебя прошу. Я очень, очень прошу тебя об этом.
Я заметила, что Саша не спускал с меня глаз. Его пальцы нервно барабанили по столу.
- Но ведь это будет называться изменой. Правда, Саша? - неожиданно обратилась я к нему за поддержкой.
Он опустил глаза. Алеша истерично расхохотался, уткнувшись лицом мне в колени.
- Я так хочу снять этот фильм! Я уже придумал все мизансцены, - заговорил он глухо. - Мы выдвинем тахту на середину комнаты, разбросаем по ковру цветы и зажжем много свечей. Да, кстати, ты, Сашка, наденешь презерватив…
В конце концов я согласилась - я не могла отказать Алеше ни в чем. Внутри меня, однако, совершалась какая-то перемена, меня даже начало знобить. Алеша с Сашей, кажется, ничего не заметили - они готовили декорации будущего фильма.
Алеша ознакомил нас с нехитрым сюжетом: я сплю голая, лишь прикрывшись символическим от пояса до колен черным шифоновым шарфом. Мои длинные волосы (парик) свешиваются до самого пола. Поза такая, словно я кому-то отдаюсь во сне. Саша, тоже голый, лишь в белой повязке вокруг бедер, подходит ко мне. Несколько секунд он смотрит на меня спящую, потом тихонько снимает шарф (я продолжаю спать), целует в лоно и сразу же властно мной овладевает.
- У тебя на лице должно быть наслаждение, смешанное с мукой, - наставлял меня Алеша. - Сперва ты пытаешься с ним бороться, но это, разумеется, не всерьез, потом ты ему отдаешься - вся до капельки. А когда ты кончишь, - обратился он к Саше, - приподнимись медленно на локтях и посмотри ей в глаза, потом встань на колени между ее ног, а она осыпет твой фаллос лепестками розы.
Я вскрикнула, когда Саша вошел в меня резким длинным толчком и прикусила от наслаждения губу. Я чувствовала, как по моей шее сбегает струйка крови, но мне было на все наплевать - мое существо бурно и по-настоящему откликнулось на Сашины ласки.