И дорогуша встает, хотя ее ждет работа, но пришли гости, такие приятные люди, она что-нибудь скоренько приготовит, а потом дорогуша будет сидеть над таблицами - ночью. Она встанет тихонько, чтобы его не разбудить, потому что ляжет с ним вместе, чтобы не раздражать его, он так легко раздражается… Ему кажется, что его отвергают, ну что ж, уход Кристины стал для него таким ударом, а ведь я его люблю, поэтому понимаю это, достаточно ведь любить, чтобы быть любимым.
- Мне так жаль, что ты не попал в программу, - вечером в постели шепчу я, чтобы он знал: я на его стороне.
- Я никогда к этому не стремился! С чего это ты взяла? Я слишком хорош для такого дерьма, - говорит он и поворачивается ко мне спиной.
Все еще образуется.
И мой мир продолжал суживаться: я спешила домой с работы, чтобы оказаться там раньше него, и стала пристальнее всматриваться в его лицо, чтобы понять, что я делаю не так, и больше не делать этого.
Как можно жить, мирясь с тем, что происходит? Проще простого. Не требуется никаких усилий, это обступает тебя со всех сторон и повторяет: "У тебя нет выхода, нет выхода". И нет надписи: "Вход воспрещен". Там, куда можно было бы украдкой, так, чтобы никто не видел, куда можно было бы как-нибудь незаметно, мимоходом, случайно, по ошибке, пригнувшись, прильнув к стене, шаг за шагом, даже в потемках, тихонечко протиснуться, прорваться, даже неизвестно куда, - любое неведомое лучше, и переждать там.
Но выхода нет.
Мир сузился до этой квартиры, нет ничего за его пределами, даже хуже - до этой комнаты, поскольку в квартире находиться небезопасно, даже до размеров ванной, потому что комната слишком большая.
- Почему ты там сидишь?
Поэтому - нет, не комната, остается ванная.
В ванной нет окна, оттуда нет выхода. Но можно открыть воду, тогда не слышно, как я плачу, можно пустить воду сильной струей.
- Что ты там делаешь?
- Стираю, - ответить быстро, замочить свитер, а вода шумит и журчит, она заглушает мои рыдания, и это может длиться и длиться - столько, сколько будут литься непослушные слезы.
А потом:
- Что с тобой?
- Порошок попал в глаз.
- Надо быть внимательнее, - заботливо говорит он.
Ясное дело, надо быть внимательнее. Я только и делаю, что стараюсь быть внимательной. Внимательно смотрю и с опаской просыпаюсь, осторожно ухожу и возвращаюсь со страхом, аккуратно ложусь и старательно притворяюсь, что читаю. Готовлю внимательно, умываюсь внимательно, внимательно накладываю макияж на подбитый глаз и синяки на шее…
Внимательно. Чтобы он не обратил внимания.
Как-то раз я не накрасилась.
Он пришел в бешенство:
- Ты это специально делаешь, чтобы я испытывал чувство вины?! Не выйдет!
Поэтому я очень тщательно, тайком, замазываю следы побоев. Ради него.
- Ты не умеешь прощать! Будешь бесконечно меня попрекать!
Поэтому - нет, я никогда не вспоминаю о том, что случилось. Ничего ведь не случилось.
- Снова ревела!
Поэтому - нет, вовсе нет. Я стирала, была невнимательна, отбросила прядку волос рукой, испачканной в порошке… Ну что я за растяпа! Конечно, сейчас промою.
- А что ты там так долго делала?
- Ну, я же стирала.
- А для чего стиральная машина? Ты испортишь себе руки.
Он такой заботливый.
Бог с ним, с этим глазом, подумаешь, три недели не сходил синяк - сначала синий, фиолетовый, потом черный, зеленый, желтый… все цвета радуги под глазом.
- Я же люблю тебя, у нас все будет хорошо, правда?
- У нас уже все хорошо.
Ложь так гладко слетает с губ, как будто бы им не было больно, а они болят.
Нет выхода. Будет хорошо.
Уже хорошо. Только выхода нет.
Раз уж начала, хочу рассказать тебе все, о чем до сих пор не осмеливалась говорить.
Не знаю почему. Но нельзя же прийти к родителям и сказать:
- Муж меня бьет.
- Подбил мне глаз.
- Выкрутил руку.
- Ударил.
- Колотит.
Но я знаю, все изменится, поэтому лучше, чтобы вы не знали об этом, чтобы не смотрели на меня, как на жертву, чтобы не осуждали его за то, что он иногда теряет почву под ногами. Нет, я вам не потому об этом не говорю, но даже если б сказала, то только затем, чтоб вы сразу же забыли то, что я вам сказала. Я не хочу видеть упрек в ваших глазах, не хочу советов, не хочу сочувствия, не хочу с ним расставаться, потому что он меня любит и я его люблю.
Поэтому зачем говорить! Жаловаться? Искать сочувствия? Пасовать? Выставлять себя идиоткой?
Но теперь я скажу все.
И это только начало.
Я не помню времен года и месяцев - ничего не помню, кроме постоянного напряжения и чувства, что после работы надо как можно скорее оказаться дома.
Окружающий мир все больше отдалялся: я не помню, какая была погода - ни дождей, ни морозов, ни жары, не помню животных и птиц, не помню соседей и знакомых, которые порой бывали у нас. Его знакомых. Я не помню запахов и вкуса еды, фильмов и программ новостей.
Но отлично помню, как перекашивалось у него лицо, как вздергивался правый уголок губ, и я знала, что через секунду он взорвется, поэтому улыбалась, садилась поближе к нему, прижималась, иногда гладила по бедру - тогда секс еще помогал отсрочить исполнение приговора за то, чего я была не в состоянии предвидеть.
Однажды позвонила Дарья, она приехала из Франции на пару дней. Я обрадовалась.
Он прикручивал деревянную панель к посудомоечной машине, которую купил в субботу, сюрприз для тебя. Стоя на коленях на полу в кухне, не поднимая головы, спросил:
- Что еще за Дарья?
- Моя подруга по институту. - Радость в моем голосе звенела на всю кухню. Он рванул тумбочку, стоявшую рядом, - так, что загремели кастрюли. - Я встречусь с ней! Подожди, я оттуда все выну. - Я наклонилась: легче будет вставить машину, если немного сдвинуть тумбочку, но, набитая кухонной утварью, она слишком тяжелая.
- Я знаю ее?
- Нет, но можешь познакомиться, - говорю я смело. Эту кастрюлю со сколотым краем надо выбросить, кажется, вредно готовить в посуде с поврежденной эмалью, а у этой маленькой сковородки такое неровное дно, что на ней можно жарить, только держа за ручку.
- Тогда почему я о ней ни разу не слышал?
- Ох, ты о стольких моих подругах не слышал… - Это ж надо, я так искала эту корзиночку, она отлично подойдет для приправ, я думала, куда-то пропала, а она спряталась под стеклянной жароупорной миской.
- Да?!! - Он отложил молоток. Я не отреагировала на повисшую в кухне тишину, радость от телефонного звонка лишила меня бдительности. Что я сказала? Не помню. Что могло его разозлить? Сосредоточься, сосредоточься!!!
- Прости, я не то хотела сказать, - поправляюсь я быстро и втягиваю голову в плечи, не выпуская из рук корзиночку для приправ.
Он встает и хлопает дверцей посудомоечной машины. Деревянная панель валяется рядом. Он наклоняется ко мне.
- Я всегда знал, что ты что-то от меня скрываешь! Хочешь встретиться с ней наедине, без меня, правда? Пожаловаться ей, как ты влипла!
Я сижу среди кастрюль, возле коленки маленькая красная, в белые цветочки, я почти ею не пользуюсь, но очень люблю, ее мне мама отдала, она такая несовременная, яркая, сейчас таких уже не делают, а щели между плитками на полу - не коричневые, а серые, я никогда не обращала на это внимания, и крышки лежат рядом, и его ноги возвышаются передо мной в черных носках. Я поднимаю взгляд.
- Нет-нет, в самом деле… Впрочем, я думала, что мы вместе…
- У тебя нет времени ходить к моим знакомым, а меня ты хочешь затащить на какие-то дурацкие встречи с твоими якобы подружками? За кого ты меня держишь? Убери это!
Он пнул кастрюли, зазвенели крышки, покатились аж под плиту. Черные носки исчезли, и я спрятала эти кастрюли, и ту красную, и даже те, которые собиралась выбросить, обратно в тумбочку. И не встретилась с Дарьей.
Семья важнее давней подруги.
Как-то в воскресенье у меня болела рука, которую он выкрутил утром с такой силой, что я подумала: сломана. Он сделал это не нарочно, просто я налила в кофе трехпроцентное молоко, а он пьет только полупроцентное. Он вылил кофе в раковину - ничего не сказал, просто вылил. Я заволновалась, когда увидела, как он отводит кружку ото рта, немного удивленно, как медленно приподнимается со стула, встает, отодвигает стул, идет к раковине с кружкой в руке, потом метким движением выливает кофе, перевернув кружку. Маленькая темная струя, падающая в отверстие мойки, и его рука на чайнике. Он ждет, пока закипит вода, заваривает новый кофе, затем достает из холодильника пакет молока - трехпроцентного, ставит передо мной, наклоняется ко мне, помертвевшей за столом, застывшей.
- Какое это молоко? - спрашивает он спокойно.
- Трех… трехпроцентное, - говорю, запинаясь, я.
- А какое я пью?
- Полупроцентное.
- Ах, значит, ты не забыла?! - Я и сейчас сжимаюсь, вспоминая кажущееся спокойствие его голоса.
- Нет-нет. Только…
Все было напрасно, совершенно напрасно, потому что он схватил меня за локоть и выкрутил руку за спину. Я опустила голову, и волосы упали в чай, стоящий передо мной. (Кофе я успела возненавидеть).
И тогда он дернул меня за волосы, так что мне пришлось поднять голову, и с волос на мой пепельного цвета свитер упало несколько капель чая, он был горячий, я почувствовала это, но моя рука за спиной была словно в тисках. Я ждала хруста, такого, как в фильмах, когда кому-то сворачивают шею.
- Какое это молоко? - спрашивает он.
- Ноль пять процентов, - бормочу я, мне так нестерпимо больно, что хочется кричать, но крик еще хуже, и я не кричу.
- Какое?! - снова спрашивает он, не ослабляя хватки.
Как я могла ошибиться, думаю я, ведь он повторяет тот же вопрос, заданный минутой раньше, но теперь это новый, другой вопрос.
- Трехпроцентное, прости…
- Так трудно запомнить, какое я пью?
Кожа у меня на голове болела, я боялась, что появятся залысины, а это будет невозможно скрыть от подруг, от начальника, от завтрашнего дня.
- Какое это молоко?
- Трехпроцентное, прости!
- А какое я пью?
- Обезжиренное.
- А какое я пью?!
- Трехпроцентное!
И снова сильный рывок. Боже, я никак не могу сосредоточиться, Боже милостивый, помоги мне.
- Ты невнимательна! Какое это молоко?
- Трехпроцентное!
- А какое я…
- Ноль пять!
- Я не закончил вопрос! Ты меня перебиваешь! Ты постоянно меня перебиваешь! А какое я люблю?
- Ноль пять процентов…
- Это так трудно запомнить? Сколько раз ты должна это повторить, чтобы запомнить?! Почему ты делаешь мне назло?!!
Не отвечать. Все, что ты скажешь, будет использовано против тебя. Не отвечать, молчать, теперь молчать. Это трехпроцентное молоко, он пьет полупроцентное, ноль пять процентов он пьет, в кофе он добавляет ноль пять процентов, зачем я вообще купила трехпроцентное? Потому что другого не было, вот почему. Чтобы дома было хоть какое-то, чтобы он не возмущался. Однажды уже был скандал из-за молока. Я могла пойти в другой магазин, но я спешила.
Не оправдываться, не защищаться, не бесить его еще больше, тогда он меня отпустит. Эту боль можно вытерпеть, не плакать, потому что это разозлит его, чтобы даже слез не было в глазах… Да, ничего такого. Не обвинять, потому что он убьет, убьет меня когда-нибудь случайно. Выхода нет.
Все.
Отпустил.
Сидит напротив, опустив голову, закрыв лицо сильными руками. Я не вижу его глаз, сквозь пальцы текут слова, грустные и спокойные:
- Почему ты вынуждаешь меня на это? Что я тебе такого сделал?
Сейчас надо его приголубить, утешить, чтобы у него не осталось чувства вины, потому что иначе будет еще хуже, а на будущее помнить о молоке, не выводить его из себя, ведь он не всегда такой, он бывает чудесный, милый, галантный, ведь он не хотел.
- Я так люблю тебя, я же тебя так люблю, это молоко ерунда…
И мне становится страшно жаль его, ведь это мой муж, очень близкий мне человек. И я встаю, и глажу его по голове. И теряю бдительность, и невольно вырываются слова:
- Другого не было, извини…
Это непростительная ошибка. Он убирает ладони от лица, моя рука сползает с его волос, он пристально смотрит на меня и растягивает губы в улыбке, которая мне так хорошо знакома, от которой у меня все цепенеет внутри, и даже бедра сжимаются под юбкой.
- Боже мой! Не было другого?! В самом деле?! Другого не делают. Сняли с производства. Жаль.
Пауза.
Антракт.
Напряжение должно расти.
Не все сразу.
- До вчерашнего дня было, а сегодня нет. Ни в одном магазине. Какая жалость, очень жаль. Уже сообщали в "Новостях", что в нашей стране нехватка молока? Нет? Надо включить телевизор, обязательно, наверняка будут говорить на эту тему…
И я стою, застыв - лучше ничего не делать, чем снова сморозить какую-нибудь глупость.
Какое имеет значение этот кофе, это молоко, это начало дня, этот мужчина, этот мир, эта жизнь?
- Ой-ой, ой-ой, - повторяет он с упоением, - ведь если бы ты сказала, что другого не было, я бы так не нервничал.
Я не знаю, что мне делать. Я буду стоять так до самого конца света, все воскресное утро, пусть все так и будет, этот издевательский тон, ужасный, пусть уж это все кончится, пусть будет так, как было когда-то.
- Хануся, давай проверим. Так, на всякий случай. Пойдем…
И он подтолкнул меня в прихожую. Стоял ноябрь, а я не взяла даже куртки, он запер за нами дверь, у лифта мы встретили соседа из двадцать четвертой квартиры: "Добрый день!" - "Добрый день!" - "Как жизнь?" - "Да помаленьку".
Было холодно, я это помню.
И он затолкал меня в машину, и мы поехали в открытый в воскресенье магазин, на другой конец нашего микрорайона, я редко там бываю, потому что это не по пути с автобуса.
На улице он уже не подталкивал меня, мы вошли в тот магазин вместе, как любящие друг друга молодые супруги, он улыбнулся продавщице, а барышня улыбнулась ему, меня она не замечала, я перестала существовать, мой муж красив и действительно умеет быть обаятельным…
- У вас есть обезжиренное молоко? - спросил он и улыбнулся снова.
- Вам сколько: литр, пол-литра? Двухпроцентное или…
- Ноль пять, пожалуйста. Пакетов шесть, будет запас, жена вчера не смогла достать. Я уж было подумал, что его перестали производить, ха-ха-ха…
- Ха-ха-ха, - вторит хорошенькая продавщица, потряхивая короткой челкой, она бросает на меня случайный взгляд (жалостливый?), мол, экое ничтожество рядом с таким мужиком, ну что ж, на вкус и цвет… а у меня залит чаем свитер на самом видном месте, а он такой элегантный, такой приятный, такой общительный.
- Дорогая, какое-нибудь вино?
Этот вопрос обращен ко мне, я и не сообразила сразу, что ко мне. Быстро ответить. Не задумываясь. Да или нет?
- Какое ты любишь? Девушка ждет…
Бархатный тон и рука у меня на плече: вот моя жена, любимая, я забочусь о ней и даже о вине к обеду, я беспокоюсь о ней, можете ей завидовать.
- Быстрее, дорогая, девушка ждет…
- Может, каберне? - выпаливаю я в панике, оно стоит прямо над блондинистой головкой, над улыбающимся личиком, его пьют к обеду, это нормально, каберне - вино без претензий, в этом вине, которое стоит прямо у меня перед глазами, нет ничего плохого.
- А может, не…
Продавщица убирает руку, уже протянутую к застоявшейся на полке бутылке, а он смеется:
- Я пошутил. Если моей жене нравится "Каберне Совиньон"… - повторяет он с настоящим французским акцентом. - А эльзасских у вас нет? Может, "Гевюрцтраминер"?
Молоденькая продавщица широко распахивает глазки - откуда в маленьком районном магазинчике эльзасское вино? - и отрицательно мотает головой.
- Пусть будет каберне, дорогая, может, возьмем сразу две?
И дорогая кивает: да, две бутылки - это прекрасная идея.
- И может еще, пользуясь тем, что вы так милы, - говорит он, и продавщица стреляет глазками, она уже попала под его обаяние, она смотрит только на него. Он всегда был импозантен и всегда нравился женщинам, и ему всегда это нравилось, он сильный, спортивный, играет в сквош два раза в неделю с председателем Сокулкой с шести до девяти вечера - три часа дважды в неделю свободы для меня. Поэтому продавщица "мила", она смотрит предупредительно, и он рассыпается в любезностях. - "Blue d’or", пожалуйста, и еще вот это, - он показывает на розу, стоящую на подоконнике.
- Это не продается! - хихикает девушка. - Это начальницы, у нее вчера был день рождения, - шепчет она конфиденциально моему мужу (вдруг начальница услышит из подсобки?).
- Жаль, моя жена обожает розы, - он смотрит на меня, а я на него. И изображаю на лице улыбку, потому что продавщице нашего районного магазинчика незачем знать, что…
И
он целует меня,
а
смотрит в глаза ей.
Это его любимый прием. Девушка краснеет, как будто бы он ее поцеловал, а не меня, а я краснею, как будто бы он поцеловал не меня, а ее, от смущения, потому что он действительно поцеловал именно ее.
И я об этом знаю.
И мы пошли к машине, и несли шесть пакетов молока, вино и сыр, и еще он взял кофе, потому что без кофе нет утра, солнце не взойдет, если у него не будет кофе, а я радуюсь, что нет дождя, потому что я в одном свитере, правда, рука у меня болит и деревенеет, и я боюсь возвращаться домой: что будет дальше?
Но дома спокойно, приятно - было бы приятно, если бы не то, что уже не может быть приятно, но все как тогда, когда он спокоен, то есть приятно.
Только рука распухла в запястье и не сгибается. Она распухла в течение нескольких минут, собственно говоря, отек не очень большой, вот только синяк, чуть выше, потемнел, к завтрашнему дню он станет почти черным.
Я сняла пепельного цвета свитер, прополоскала в холодной воде. Останется пятно или нет? Надо было его сразу замочить… Но сразу не получилось.
Я поискала в шкафу другой, черный свитер, с длинными рукавами, из-под них ничегошеньки не будет видно, они доходят почти до пальцев. Хорошо, что пострадала левая рука, а не правая.
Мы должны выйти в пять, я буду вести машину, как обычно, я - шофер, потому что он вправе выпить у друзей, но рука беспокоит меня все больше.
Если бы он пошел в гости один, я бы сделала себе компресс, и может, к утру отек спал бы. Синяк виден не будет, сейчас все носят одежду с длинными рукавами…
После обеда я ложусь. Он входит в спальню, я замираю. Он садится рядом, убирает волосы у меня со лба ласковым, полным любви жестом.
- Ты плохо себя чувствуешь?
- Месячные, - вру я. - Живот болит.
- Может, ты хочешь, чтобы я один поехал к Юреку?
Внимание!
Какой ответ будет правильным?
Что его удовлетворит?
Если я скажу "да", это его разозлит?
Если я скажу "нет", он взбесится?
Внимание! Внимание! Внимание!
- Не знаю, дорогой… Я хотела бы пойти с тобой, но очень плохо себя чувствую. Боюсь, что испорчу вам вечер…
Хороший ответ, сегодня этот ответ правильный.