- Тогда не ходи, дорогая, раз ты плохо себя чувствуешь, я скоро вернусь.
Утешает он меня или это угроза? Значит, он опять мне угрожает.
- Хорошо, дорогой. - Я закрываю глаза, а он продолжает гладить меня по голове.
Когда-то мне это было приятно.
Когда-то.
Давно.
Миллион лет назад.
Должно быть, было приятно.
И сейчас тоже должно быть.
Хлопнула дверь. Я лежала, прислушиваясь: а вдруг он что-то забыл и вернется, и застанет меня врасплох, я встану, а он меня застукает. Надо еще немного полежать в той же позе - неудобной, спрятав голову в углубление правого локтя - так, как он меня оставил, в спальне, на краю кровати, съежившись, подогнув колени, в позе эмбриона…
Лязгнула дверь лифта, было слышно, как он со скрежетом спускается вниз. Нет, еще нет, еще минуту…
Наверное, теперь уже можно?
Да.
Теперь можно подняться, осторожно подойти к окну, выглянуть из-за занавески на автомобильную стоянку, посмотреть, идет ли он к машине. Да, машина трогается, надо закрыть дверь на цепочку - на всякий случай.
Какое счастье остаться дома одной! До чего же это приятно! Надо только помыть посуду, оставшуюся после обеда. На плите стоит кастрюля, а в ней две картофелины, картошку надо переложить в мисочку, накрыть пленкой, мисочку поставить в холодильник, а кастрюлю в мойку, вымыть, спрятать. Из сушилки убрать посуду, сушилка - не место для хранения посуды, верно? Сухую посуду сразу же расставляем по местам, правильно?
Как-то раз он сбросил сушилку на пол. Вместе с тарелками и стаканами, прежде чем я успела убрать в кухне. Поэтому я мою кастрюлю, хотя рука болит, протираю плиту и столешницы, мою раковину, прочищаю слив… Наконец можно с облегчением вздохнуть. Может, он вернется часа через три-четыре? Может, он вернется в хорошем настроении?
Рука болит, но это ничего, подбитый глаз хуже.
У кого в нашей стране бывает подбит глаз?
У проститутки?
У сумасшедшей?
У скандалистки?
У воровки?
У алкоголички?
Иными словами, у той, кто сама на такое нарывается.
У женщин, которые так сильно достают мужчин, что те, несмотря на ангельское терпение, не в силах совладать с собой.
У провокаторш.
А еще, конечно, у идиоток, которые умудряются удариться о дверцу открытого кухонного шкафчика.
Всегда найдется такая дверца.
- Пани Ханка, что случилось? - участливо спрашивает пани Магда, секретарша шефа, мимо которой я прохожу по крайней мере два раза в день. Несмотря на темную основу и бежевую пудру номер тридцать семь, синяк заметен - заметен, хотя прошло уже три дня.
- Я ударилась о дверцу…
- Ой-ой-ой! Хорошо, что глаз не выбили. Это ж надо, сколько несчастных случаев происходит дома. Гораздо больше, чем на улице. Моя знакомая так ударилась… нет, она не ударилась, она вешала занавески, а стул закачался, и, представляете, бедняжка зацепилась обручальным кольцом за карниз… Это к счастью, не то она выпала бы из окна. Муж подбежал и подхватил ее, правда потом, чтобы снять кольцо, пришлось делать операцию, ну, и палец теперь изуродован… Но обручальное кольцо спасло ей жизнь… Наверное, это первый случай в истории, когда брак спас кому-то жизнь, - смеется она, и я тоже улыбаюсь, из вежливости.
- Ханка, что у тебя с глазом? Боже мой, какой ужас! Ты была у врача? Что случилось?
- Ничего.
Камила из отдела маркетинга смотрит на меня недоверчиво.
- Честное слово, ничего. - Чести у меня уже давно нет, так что можно клясться без зазрения совести. - Ничего особенного, просто я протирала шкафчики, пооткрывала все, вынула посуду, устроила генеральную уборку, хотя не намечается никаких праздников, и вот вам результат. - Слова текут стремительным потоком, чтобы никто меня не перебил, не заметил, как это глупо звучит. - Свекровь спросила, сколько раз в год я мою шкафчики изнутри, представляешь? - Говорить, говорить, и не смотреть на лица - сочувствующие или полные жалости. - Муж, впрочем, помогал мне застилать их пленкой, я не заметила, как он открыл тот, что возле плиты, и обернулась - хорошо, что он меня придержал, а то бы я упала с табуретки. Угол дверцы угодил мне прямо в глаз. Да ладно, в моем возрасте… Такая у меня реакция… Классно я теперь выгляжу? - со смехом. Я ничего не забыла рассказать: и что муж хороший и мне помогает, и про свекровь… - Что ж, в следующий раз надо быть осторожнее…
- Это выглядит ужасно…
- Эх, видела бы ты меня два дня назад! Муж то же самое сказал, обложил меня льдом, как спящую царевну, и сказал: "Теперь можешь звонить на "горячую линию"… - Что за чепуху я несу? Спящая красавица не лежала во льду! Ладно, ничего страшного, это просто оговорка.
Теперь я могу делать, что хочу. Он уехал. Можно включить телевизор и посмотреть какой-нибудь милый фильм. Но по телевизору нет милого фильма. Можно почитать… нет, пожалуй, я лучше запущу стиральную машину. Грязных вещей не так много, но лучше те, что есть, будут постираны. Итак, стиральная машина, на короткую программу. Он так любит порядок.
Я могу позвонить куда хочу, и поговорить с кем хочу. Даже долго.
Только о чем? Что мне рассказывать? Можно, конечно послушать то, что мне скажут, а главное, тщательно избегать неприятных вопросов.
- Как ты там? Давно не звонила…
- У тебя что-то случилось?
- О, Господи, разве какой-то праздник?
Нет, не буду никому звонить. Лучше почитать.
Раз он ушел, я могу почитать даже какой-нибудь любовный роман.
Уже семь.
Может, позвонить Иоасе?
Нет, нельзя, чтобы телефон был занят, - он может мне позвонить: "Ты больна, но у тебя нашлись силы болтать, а со мной пойти не захотела!" Нет уж, лучше не надо.
Впрочем, Иоася удивилась бы: мы не общались уже два месяца с тех пор, как последний раз навещали их. Не было времени.
Мы тогда очень славно провели время. Выходя из дома, он сказал:
- Знаешь что? Сегодня я поведу машину.
Я обрадовалась: это значило, что он не будет пить, а под действием алкоголя он всегда становился очень раздражительным.
Муж Иоаси был очень мил. К сожалению, он был мил со мной. Подавал, угощал, спрашивал о чем-то.
И это, по всей видимости, моему мужу не понравилось, потому что он ответил за меня:
- Хане уже достаточно.
И муж Иоаси опрометчиво, но весело заметил:
- Зачем ты ограничиваешь нашу Ханечку, старик? Она сама скажет, хочется ей еще или нет.
Я не помню, о чем шла речь: о том, чтобы налить мне еще борща или о выпивке, к которой у меня и так не лежала душа, а может, о том, чтобы мы еще посидели.
Когда мы возвращались домой, он затормозил на площади Конституции, вышел из машины, подошел к окошку с моей стороны и сказал:
- Ты им на меня жаловалась, да? Я чувствовал себя идиотом. Ты выставила меня на посмешище! Возвращайся домой сама. - И он ушел, оставив меня в машине с включенным двигателем.
Я хотела объяснить, что он ошибается, что не было ничего подобного, но он не слушал, и я поехала домой.
Сначала пыталась угадать, что с ним происходит,
потом просто злилась,
потом злилась на мужа Иоаси. Зачем он вмешивается в чужую жизнь? У него есть своя! Кто его просил за меня заступаться? Все было так хорошо, пока…
А потом я испугалась: вдруг с моим мужем что-нибудь случилось, вдруг на него кто-то напал, вдруг его задавила машина, вдруг он уже мертв…
А потом я испугалась, что с ним ничего не случилось, что он вернется и…
Он вернулся под утро, с букетом роз. Положил его мне на подушку, пробормотал:
- Это тебе. Прости, дорогая, больше такое никогда не повторится… Я только за цветами поехал, на вокзал… Я так тебя люблю…
Утром он вскочил и начал собираться на работу, бодрый, как всегда. Кофе был уже заварен и полупроцентное молоко приготовлено. Я не спросила, где он провел ночь, потому что не хотела его сердить: надо уметь прощать ошибки, не стоит возвращаться к прошлому.
Это была ошибка.
Он, не взглянув на меня, залпом выпил кофе, а уже в дверях обернулся и сказал:
- Ты даже не спросила, где я был. Я не желаю больше поддерживать с этими людьми отношения. Они настраивают тебя против меня. Все произошло из-за них! Впрочем, поступай, как сочтешь нужным.
И я решила с ними не общаться.
Потом было несколько звонков.
- Как дела?
- Все в порядке. А у тебя?
- У меня тоже.
- Может, встретимся?
- Отличная идея, как-нибудь созвонимся, ладно?
- Конечно.
- Ну, до встречи.
Хочу тебе похвастаться, вчера я наконец выполнила последние формальности: надо было внести некую сумму, чтобы стать членом кооператива, и я внесла. Через две недели будет собрание правления, и тогда меня примут в кооператив. Я заплатила еще и налог: представляешь, его насчитали с того самого дня, с двенадцатого февраля, а ведь прошло уже два года.
Знаю, все это надо было сделать гораздо, гораздо раньше.
Но я притворялась, что меня это не касается.
Когда-то, очень давно, я потерялась в пионерском лагере. Отстала от группы. Я, конечно, не стала никого звать, кричать в панике, нет-нет, ничего подобного. Все было таким же, как раньше, когда все остальные были рядом. Почти таким же. Только деревья стали толще и выше, а небо более далеким. И кусты можжевельника напоминали притаившихся людей.
На пересечении просек я свернула направо. Когда я не знаю, куда идти, всегда иду вправо. Конечно, таким образом можно ходить по кругу. Но лучше круг, чем ничего. Я все брела и брела, начался совсем другой лес. Тропинка поросла травой, я даже нашла на ней два красных подосиновика. Мне не было страшно. Я знала, где Большая Медведица и что мох растет на деревьях с северной стороны. Я знала, как добраться домой и многое другое знала, хотя никто об этом не догадывался.
Когда стемнело, я подумала, что найду место, где люди обладают лучшим зрением.
Не нашла.
Ребенок? Мне казалось, он хотел ребенка. Ведь он уговорил меня сменить работу, на прежней у меня был ненормированный рабочий день, иногда приходилось засиживаться допоздна (ты сможешь проводить больше времени дома, а когда родишь мне ребенка…).
Мне.
Такое чудесное местоимение. Тогда я не обратила на это внимания. Родишь мне.
Это местоимение - мягкое и теплое, означающее близость, заботу, нежность.
- Ты мне так дорога.
- Мне не жить без тебя.
- Смотри, не заболей у меня.
- Что-то ты у меня плохо выглядишь.
И резкое, недружелюбное, грозное:
- Смотри мне, не опоздай!
- Ты мне этого не сделаешь!
И наконец:
- Ты родишь мне ребенка.
Но он заботился о том, чтобы я не забеременела.
- У нас еще есть время, насладимся друг другом… Я позабочусь обо всем, - говорил он, гладя меня по спине, - тебе не надо ни о чем беспокоиться.
- Как только я попаду на эту передачу…
- Как только мы встанем не ноги…
- Как только наступит подходящий момент…
Поэтому я улыбалась, когда мама спрашивала меня, думали ли мы о ребенке.
Конечно, я думала о ребенке, и даже слишком часто. Я думала о нем все время. О крохотных ручках, ножках, глазках, о прелестном голоске, который повторяет:
- Мама, тики, тики…
Так лепетал ребенок Иоаси, протягивая ручонки к часам.
Я думала о привязанности, думала о заботе и ласке, о правильном воспитании, о любви, о нежности, о детских ручках, обвивающих мою шею, думала о теплом тельце, засыпающем у меня на руках, о влажном поцелуе, отпечатанном на щеке.
О да, я думала о ребенке.
Как же без ребенка?
- Тебе было хорошо? Ну, может, из этого что-то получится, - говорил он, отодвигаясь от меня после секса, а я молчала, уткнувшись головой в синюю цветастую подушку. - Почему ты молчишь? Хочешь спать? В чем дело? Чем ты вечно недовольна?
Как-то раз я осмелилась сказать:
- Не говори со мной так, давай будем разговаривать нормально.
Больше я никогда не совершу подобной ошибки.
- Нормально?! Что значит "нормально"? - Он приподнялся на локте и включил ночник. В его глазах была неприкрытая ненависть. - Давай, объясни мне. Значит, у тебя ненормальный муж? Я с удовольствием послушаю, давай.
- Я не это имела в виду… Ты неправильно понял… - Я вжималась головой в подушку, как будто бы она могла меня спасти. Она была такая мягкая, и мне хотелось быть всего лишь синей цветастой наволочкой и ничем другим.
- Ах, я тебя плохо понял?! Все ясно! Я вообще мало что понимаю, зато ты слишком умная! Разумеется, я идиот. Что ж, просвети меня…
- Я хотела только сказать, что люди…
- Ах, люди? Как мило услышать, что жена не считает тебя человеком. Это очень интересно, продолжай, говори.
И подушка начинала пылать, все вокруг пылало, жар становился все сильнее и нестерпимее.
- Если бы у тебя был ребенок, тебе бы не лезли в голову всякие глупости. - Он поворачивался ко мне спиной, и я с облегчением выдыхала в синие цветы - осторожно, тихо, чтобы не выдать себя, не разозлить его.
- Если бы у тебя был ребенок, ты, конечно же, была бы совсем другой, - сказал он с упреком, когда я в очередной раз покупала прокладки.
Он не ошибался. Я была бы другой.
Я была бы не одна.
Но я не могла устроить такое собственному ребенку.
И он откладывал вечером на тумбочку Фолкнера, а потом поворачивался ко мне, засовывал мне руку между ног и говорил:
- Ты опять не хочешь?
К сожалению, он лежал ко мне не спиной, нет, и у меня вставали дыбом волоски на коже, и я молила Бога, чтобы муж этого не заметил. Я очень не хотела злить его - тон у него был холоден, как лед. Я не знала, что сказать, бедра сами собой сжимались от этого ледяного тона, он замораживал меня и там, внутри, хотя принадлежал не чужому человеку, а моему мужу, которого я поклялась не покидать до самой смерти. И я хотела умереть. Чтобы сдержать слово.
Поэтому я притворялась, что сплю, и так, как будто ворочаясь во сне, пыталась отвернуться. Но он зажигал свет. Я щурила глаза, словно очнулась от крепкого сна, а он всматривался в меня нескончаемо долго и говорил:
- Я же вижу, что ты не спишь.
И его голос уже не был ледяным, в нем вибрировало предвестие силы, и я знала: через минуту он докажет мне, что я не сплю, что я хочу его, что мечтаю о том, чтобы он занимался со мной любовью, и я улыбалась непослушными губами, которые отказывались служить мне в такой важный момент.
- Я не сплю, конечно, не сплю…
Я поворачивалась к нему, чтобы это произошло поскорее. Чтобы его не уязвить. Чтобы он не ушел в другую комнату, чтобы не сидел там одиноко, и чтобы потом он не возвращался в постель, когда я, устав от полуночного бдения, вдруг засну и не проснусь, пока он рывком не вытащит меня на середину комнаты, как в предыдущую ночь, крича, чтобы я убиралась отсюда, и бормоча, что я его любовь, что он из-за меня наложит на себя руки, но сначала докажет, кто здесь главный, и что я не могу ему такое сделать, и я помню боль и его тяжелое тело, навалившееся на меня, и отпечатавшийся на спине след от кромки ковра.
Поэтому я не защищалась от голоса своего мужа и склонялась над ним, вынужденная быть хорошей женой, и иногда это помогало - он не делал ничего, что могло причинить мне боль.
А иногда нет.
На этот раз, когда он уже был сверху, он посмотрел мне прямо в глаза и, видимо, разглядел то, что я так старательно пыталась скрыть, потому что сдавил мне горло и прохрипел:
- Я убью тебя.
Но не убил.
Тогда еще нет.
Я не понимала, что происходит. Сразу же после восхода солнца на мир опускались сумерки. Вроде бы ничего такого не происходило, вроде бы солнце светило, все вокруг сияло, искрилось, золотилось и серебрилось, но в каждой капле росы скрывалось предвестие темноты. Словно какой-то занавес отделял меня от остального мира. Я видела людей, слышала слова, но все это происходило только в двух измерениях. Третье измерение для меня внезапно исчезло. Мир стал плоским, как лист бумаги.
Едва просыпаясь, я начинала бояться.
Как он на меня посмотрит?
Посмотрит ли вообще?
Заметит ли меня?
Или его взгляд легко скользнет сквозь мое тело и остановится на окне?
- Помыть бы надо, - скажет он.
Я поворачивала голову: струи дождя оставили на стекле следы. Да, надо бы помыть.
Как же сильны должны были быть струи дождя, если они проникали в мою кровь и запросто делали меня прозрачной?
Я переставала существовать. И должна была что-то сделать, чтобы вновь возникнуть.
Я исчезала.
Предикатив.
Что это такое?
Это слова "следует", "надо", "нужно".
Осколки каких-то глаголов? Обломки?
Обломки, которые вырастали до гигантских размеров и отнимали у меня жизнь, волю, радость…
Надо выдержать. Следует идти на компромисс. Нужно быть взрослой.
Раз я не услышала тревожных звонков раньше, значит, сама во всем виновата.
Я так сильно хотела найти свою вторую половинку, что судьба дала мне ее.
Нечего жаловаться.
Но хорошая пара понимает друга друга с полуслова.
- Ты видел?..
- …Вот умора, смотри, она точно из немого фильма…
- …Братья Маркс.
- А походка, как у Чарли Чаплина!
- Разве ты знаешь, как ходил Чаплин?
- Покажи.
- Нет, пожалуй, так.
И дружный смех, а маленькая пожилая дама в манто и элегантной шляпке довоенных времен движется в сторону автобусной остановки, опираясь на зонтик, и мы выделили ее из толпы нашей общей ассоциацией, нашим общим смехом, обращением к тому, что нам обоим хорошо известно, нашим желанием развлечься.
А мы?
А я?
На ужине по случаю именин (Никаких гостей, мы же хотим побыть вдвоем, правда? Нам никто не нужен, ведь другу друга есть мы) мы сидим за столиком, перед нами рыба в лимонном соусе, поданная официантом, - отличный, нежный морской язык, и соус превосходный, я бы не сумела ничего подобного приготовить дома… И кислое лицо моего мужа.
- Посредственная рыба, очень посредственная.
- А мне нравится, - говорю я неосторожно.
Нелояльно.
Ему наперекор.
А ведь могла бы поддакнуть, что мне мешало?
- Вы видели новый фильм братьев Коэнов?
- Великолепный, правда? Мы были в восторге.