Нет, неправда, он очень красивый, но… Насилие с начала и до конца света, и неважно, что они развлекают меня, зрителя, какими-то аллюзиями, неважно, что изначально, по сценарию, храбрый главный герой перестает быть главным, - нет, мне фильм не понравился, я от него не в восторге.
И я поддакиваю.
Потому что мне пришлось измениться.
Не перечить. Не настаивать на своем. Компромисс для хорошего семейного союза необходим.
Тогда все будет хорошо.
Ведь лучше хотя бы иметь надежду, чем ничего не иметь.
У меня была когда-то подруга, она выбросилась из окна. Возможно, в момент прыжка, а возможно, уже во время падения с десятого этажа дома в варшавском предместье Мокотов, она пожалела о своем решении. Летела она недолго, были такие, кто это видел, и умерла она не сразу, нет.
Она лежала на газоне, а лето в тот год было сырое, газон пушистый, августовский, он скрывал собачье дерьмо, кусочки хлеба, выбрасываемые из окон, пластиковые пакеты и другой мусор; газон был мягкий, но слишком твердый для ее молодого тела. Она лежала с подвернутой ногой, должно быть, сломанной в бедре, а может, в каком-то другом месте, потому что, собственно говоря, нога лежала рядом, и говорила людям, которые подбежали к ней, их собралось на удивление много:
- Я не хочу умирать, спасите меня, пожалуйста, я больше так не буду делать…
И правда, не будет - ей не представится такая возможность.
Приехала "скорая" - довольно быстро, но все равно поздно.
Так выяснилось, что она не вечна.
Выбросилась она из-за парня. Это было неумно, потому что парню от ее поступка стало только лучше.
Девушки шушукались:
- Гляди, это тот самый, из-за которого…
И:
- Что в нем такого, что она предпочла умереть, чем жить без него?
А в нем ничего такого не было.
Он красовался перед всеми: на похоронах стоял гордый и бледный. А потом уехал с кладбища раньше всех, вместе с Элькой из седьмой квартиры, ради которой бросил Басю. Ту, что хоронили.
Родители Баси горько плакали, они не понимали, почему она им это сделала.
Мать Баси все повторяла тихонько:
- Почему она мне это сделала?
А отец Баси вполголоса спрашивал:
- Почему она нам это сделала?
И не ждал ответа.
Как будто бы она сделала это им, а не себе.
На кладбище пахло скошенной травой, потому что оно примыкало к полям, не знаю, почему ее хоронили возле Пясечного, может, у них там родня? Стояла хорошая погода, мы пришли на похороны почти всем классом, с классной руководительницей, светило солнце, у ангелочков на могилах кривились лица. У одних были закрыты глаза, другие смотрели в небо. Когда гроб опускали в могилу, веревки, на которых он держался, перепутались, и гроб закачался. Я слышала, я могла бы поклясться, что слышала, как Бася в последний раз попыталась встать, крышка гроба дернулась, но четверо мужчин, опускавших гроб в могилу, выровняли его горизонтально, а потом засыпали землей, которая так сильно пахла, и положили сверху цветы, от которых шел дурманящий аромат. Басины родители отошли от могилы, повторяя свои "почему, почему", кто-то подошел к ним, но Басин папа поднял руку так, как будто стоял на "зебре" пешеходного перехода и вел через дорогу детей: Стоп!
И все остановились, и никто уже не набрался смелости подойти к ним.
Люди постепенно расходились, украдкой, как сонные черепахи, делая вид, что никуда не спешат, хотя спешили, ведь что им делать на кладбище после похорон? За воротами они доставали сигареты, закуривали, говорили громче, подбегали к автобусу. Все возвращалось на круги своя.
Басины родители думают, наверное, что что-то упустили, не уследили за дочерью, чего-то для нее не сделали. Чего-то не заметили вовремя. Может быть, думают они, если бы они были другими, то и она тоже была бы другой и не решилась бы на самоубийство.
Но это неправда.
Теперь я знаю: родители не виноваты в том, что мы от них что-то скрываем.
Вероятно, я тоже была другой. Только меня подменили. Отрезали настоящую, а оставили ту, которая им была не нужна. Откуда мне знать…
А та, отрезанная, куда-то подевалась.
Но у меня бывали проблески понимания, как не должно быть. Даже когда я была еще ребенком.
Однажды летом, в июне, уроки закончились раньше. Солнце палило вовсю, было градусов тридцать, не меньше. Я возвращалась домой, над асфальтом стояло прозрачное дрожащее марево. Пахло выхлопными газами, и сквозь это марево я видела машины, которые тоже дрожали, и дрожащие фигуры людей. До колен они дрожали, а выше уже были нормальные.
Я не хотела дрожать всю жизнь.
Дурман растет повсюду. Говорят, это растение было добавлено в любовный напиток, который выпили Тристан и Изольда, и поэтому они не могли жить друг без друга. Что химическое вещество было причиной такого сильного чувства. В состав этого напитка, кроме дурмана, должны были еще входить белладонна и какие-то другие растения, тоже пасленовые, названий которых я не помню. Ученые проанализировали проявления любви и у Тристана, и у Изольды - и пришли к такому выводу.
Дурманом можно убить: он вызывает сильные галлюцинации, и дело может кончиться смертью.
Если бы я заварила достаточное количество дурмана, мой муж умер бы?
Как-то мы ехали в Краков через Кельце ("Поехали со мной, у меня всего лишь короткая встреча, зачем тебе сидеть дома одной?"), а не по Катовицкой автостраде - она забита транспортом, особенно в районе Ченстоховы, а потом на этой пресловутой, прости Господи, автостраде всего одна полоса, потому что вторую ремонтируют, да еще платить надо, и получается крюк почти в сорок километров, поэтому мы ехали к Кельце через Груец по дороге номер семьдесят семь.
Я боялась, а он смеялся и поддавал газу.
- Не бойся, - говорил он. - Почему ты не доверяешь мне? - говорил он и прибавлял скорость, хотя там было ограничение до семидесяти километров.
Мои ноги давят в пол, словно там запасной тормоз, а он едет все быстрее. За Груецем дорога резко сворачивает влево, и на миг появляется ощущение, что стена здания, на котором висит реклама строительного склада, стоит прямо на дороге, хотя она не стоит, вовсе нет. Перед этой стеной, задолго до нее, он сказал:
- Мне моя жизнь не дорога, - и газанул.
Мое сердце бешено бьется, набирая скорость, как спидометр автомобиля, трепещет, в голове стучит, я чувствую выброс адреналина; я кладу руку ему на ширинку и шепчу:
- Но ведь я так люблю заниматься с тобой любовью. - Мне не пришло в голову ничего другого.
И он сбавил скорость, и засмеялся:
- Вот видишь, ты не боишься, и когда захочешь, умеешь сделать мне приятное. Ну, не убирай свою руку, я буду ехать спокойно, такой ты мне нравишься.
И я не убирала руки до самого Кракова.
Я не хотела быть плохой. Но понимала, что меня бес попутал, коль скоро хотя бы на секунду мелькнула в голове мысль об этом дурмане.
Тогда я начала молиться.
И хотела понять, почему.
Возможно, если бы я умела его любить, он был бы другим?
Но я его уже не любила.
Уже только боялась.
И когда я поняла, что так будет всегда, все стало меняться с каждым днем, без моего участия. Не из-за меня. Не потому, что я чего-то не сделала, и не потому, что сделала что-то.
Знаешь, вчера я наконец взялась за уборку здесь, в кухне, и выбросила почти все. Крышки от кастрюль, которых давно уже не было, кастрюли без крышек, сковородки без ручек, которые когда-то должны были быть, по-видимому, припаяны и которые уже никогда никто не починит, баночки с домашними заготовками, неизвестно когда сделанными. Я оставила только сахар, потому что в муке были черные червячки. Вылила лимонный сок. Вымыла окно.
Я даже газовую плиту отодвинула, чтобы почистить. Теперь она выглядит намного лучше. Правда, все равно очень старая, надо будет ее заменить.
Диван и два кресла я отдаю Марте, потому что она сняла квартиру и у нее пока нет мебели, ей они пригодятся. Вот видишь, помаленьку-полегоньку, но я все привожу в порядок.
Все стало меняться с каждым днем, когда я сломала руку.
Он ударил меня сильно, что есть мочи, спортивной штангой, полуторакилограммовой.
Он только на минуту вышел в спальню, я думала, что он закончил заниматься и пошел переодеться, что он не смотрит телевизор, и переключила на другой канал.
- Ты всегда все делаешь мне назло!! - заорал он и схватил меня одной рукой, а в другой у него была эта штанга, или что-то там, не знаю, как это называется.
И ударил.
Я ощутила такую резкую боль, что поняла: рука сломана. Я упала на колени, без слов, а рука опухала прямо на глазах. Я видела носки его обуви, он был в кроссовках, и штанины спортивного костюма, потому что он делал гимнастику, и не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой.
- Не притворяйся, черт побери!
Я застыла на коленях неподвижно, и видела только эти кроссовки, эти штаны. А потом его всего, целиком. Он присел.
Рука стала вдвое толще, я не думала, что она так быстро, так моментально опухнет, думала, что, может, поболит немного или что будет синяк, она еще никогда не распухала так сильно.
- Боже, что я с тобой сделал… - прошептал он.
И тогда я отважилась взглянуть на него.
Он был бледен.
Он подал мне руку, я вся съежилась.
- Ханя, Ханя… - сказал он тихо.
Я поднялась. Рука повисла плетью и заболела еще сильней. "Надо немедленно снять обручальное кольцо, - подумала я, - потом будет поздно", и с трудом стащила его с распухающего пальца.
- Едем в травмпункт. Господи, прости меня… - пробормотал он себе под нос.
Мы поехали в травмпункт. Он вел машину медленно и сосредоточенно. Сейчас у него было лицо человека, с которым я когда-то познакомилась, а потом полюбила и за которого вышла замуж. А не того, с которым потом жила.
В травмпункте мы были через пятнадцать минут. Какая-то женщина велела нам ждать. Мы сидели в приемном покое, возле человека с окровавленным лицом, он прижимал ко лбу какую-то тряпку, но несмотря на это, кровь шла и шла не переставая.
Мой муж сидел рядом со мной, опустив голову, а потом встал и подошел к той женщине, которая велела нам ждать.
- Вы не понимаете, что моей жене больно? - сказал он, и я убедилась, что он действительно беспокоится обо мне: в его тоне было нечто такое, что та женщина ушла в кабинет, а затем сразу же пригласила нас к врачу.
- О, как это ужасно выглядит, - сказал доктор. Я охнула, когда он осторожно прикоснулся к моей руке. - Сначала надо сделать рентген, - и он начал выписывать направление, а потом поднял на меня свои серые глаза и спросил: - Как это произошло?
- Я поскользнулась и ударилась о смеситель, - ответила я, не моргнув глазом.
Мой муж сидел вместе со мной в кабинете, потупив взор. Услышав это, он поднял на меня свои карие глаза.
У него был взгляд до смерти избитой собаки.
Когда мы вернулись домой, я с рукой в гипсе и с больничным листом на девять дней - пока, а потом, пожалуйста, обратитесь к семейному доктору, - к несчастью, это была правая рука, села на диван в большой комнате. Я сидела, уставившись в одну точку, и ничего не чувствовала: ни боли - мне сделали два укола перед тем, как наложили гипс, - ни грусти, ни страха. Я не чувствовала ничего.
- Сделать тебе чаю? - спросил мой муж. Давненько он мне такого не предлагал.
- Нет, спасибо, - сказала я, потому что мне не хотелось пить.
Мне не хотелось есть, не хотелось пить. Мне не хотелось жить.
Несмотря на это, он принес из кухни кружку горячего чая, в котором плавали два ломтика лимона: я люблю чай с лимоном.
- Спасибо, - сказала я.
- Хочешь что-нибудь посмотреть? - спросил он.
- Нет, спасибо.
- Может, ты хочешь лечь? - спросил он.
- Да, я прилягу, - согласилась я, поставила кружку и пошла в ванную.
- Помочь тебе? - спросил он из-за двери.
Он не вошел, хотя я никогда не запираюсь в ванной, его это раздражает (От меня запираешься? Ведь здесь никого больше нет!), поэтому я никогда не задвигаю щеколду.
- Нет, спасибо, - сказала я.
Когда помогаешь себе только одной рукой, трудно раздеться, умыться, надеть пижаму.
Когда я легла в постель, я была спокойна.
Он вошел в спальню тихо, деликатно.
- Может, съешь яблоко? - Он протянул мне порезанное яблоко на тарелке.
- Спасибо, - сказала я и сама не заметила, как заснула.
Разбудили меня чьи-то рыдания. Я открыла глаза и попыталась вспомнить, что случилось. Рука болела, и я ощутила дискомфорт. Я всегда сплю на животе, а сейчас не могла. Рядом со мной было пусто. Когда глаза привыкли к темноте, я увидела, что он стоит на коленях с моей стороны кровати, упершись в нее головой, и что это он плачет.
Я зажгла ночник, он наклонил голову еще ниже, уткнулся лицом в простыню.
И оттуда донеслись слова - совсем другие, не те, что я слышала на протяжении последних нескольких лет, и они обволакивали меня.
- Прости меня, прости меня, я не знаю, что за бес в меня вселился. Я сделаю все, только не уходи, прости, дорогая… Я сам не понимаю, что со мной происходит, ведь я не хочу тебя обижать, я люблю тебя больше всего на свете… Я буду лечиться, ты для меня все, как я мог поднять на тебя руку… Не понимаю, я действительно не понимаю, как это случилось…
Это звучало: "ействитеэ-э-э… непонима-а-аю".
Он утирал тыльной стороной ладони лицо, он и вправду рыдал.
Я впервые увидела его плачущим и поняла: что-то изменилось.
- Когда ты сказала, что оступилась и ударилась… в душе, а ведь ты могла сказать правду… Поверь мне, я предпочел бы отрезать себе руку, чем обидеть тебя… Ханя, посмотри на меня… Клянусь Богом, я изменюсь, я искуплю свою вину, я буду другим, только дай мне шанс, умоляю…
Я видела его лицо и глаза - он не врал.
Меня охватило счастье.
Видно, надо достичь крайней точки, чтобы прервать полосу неудач.
Я подала ему руку, здоровую. Он схватил ее, как утопающий хватается за соломинку, и уткнулся лицом в мою ладонь.
- Я был слеп, я был дураком, любимая, моя любимая, - шептал он в мою ладонь. - Ты никогда не пожалеешь об этом.
А я понимала, что в данный момент, сегодня, я, несомненно, не могу его оттолкнуть, потому что не приговаривают же человека к смерти из-за одной ошибки.
Никто никогда не был со мной так добр, как он после этого.
На следующий день он отпросился с работы, пришел домой с огромным букетом роз, бледно-розовых, и с коробочкой суши, чтобы я не беспокоилась из-за обеда.
Он положил розы на черную столешницу. Я повернулась к нему: у него были темные круги под глазами и тот самый взгляд побитой собаки. Он робко протянул мне коробку из японского ресторана.
Я слабо улыбнулась.
Он нежно обнял меня. Поцеловал в волосы, я почувствовала это, хотя волосы ничего не ощущают.
- Садись, - сказал он, - с сегодняшнего дня ты моя принцесса, а я - твой слуга.
Я не хотела, чтобы у меня был слуга, я хотела иметь мужа, хорошего мужа.
- Я хочу иметь мужа, - сказала я, впервые за многие месяцы, то, что думала.
- Теперь он у тебя будет, - ответил он серьезно и пододвинул мне стул. - Если ты мне позволишь, если простишь меня…
Я молчала.
Он достал посуду и впервые сам накрыл на стол.
Я люблю суши, он знал об этом и раньше. Как мило, что он это вспомнил. Мы ели в молчании, я смотрела на его усталое, безобидное лицо и видела, что он старается, что он делает все, что было в его силах.
После обеда мы сели на диван. Он был очень серьезен. Достал из кармана маленькую коробочку.
- Я хочу, чтобы ты знала: я все осознал. Кроме тебя и моей любви к тебе все остальное неважно. Извини, я знаю: за то, что я сделал… - Голос у него сорвался, и я снова увидела мужчину из прошлого - светлого, хорошего и исполненного надежды на будущее. - Если ты дашь мне еще один шанс, жизнью клянусь, ты не пожалеешь…
И он посмотрел на меня, как будто искал помощи, да, помощи - у меня.
Он деликатно приблизил мое лицо к своему, и я впервые за многие месяцы ощутила сладкий вкус настоящего поцелуя, полного нежности и ласки.
Видно, плохое должно происходить, потому что ему на смену приходит замечательное.
- Ты простишь меня, правда? - сколько надежды было в его голосе.
Я погладила его по щеке.
Все можно начать с начала. Всегда.
Он поцеловал меня в ямочку на ладошке, так чувственно, что я растаяла.
А потом протянул мне коробочку.
Там лежало распрекраснейшее колечко в мире. Такое, о каком я мечтала, какого мне никогда еще не дарили.
- В знак того, что прошлое забыто, - сказал он и надел мне кольцо на палец. - Никогда его не снимай.
Я смотрела на свою руку.
- Тебе никогда не придется его снимать, - добавил он тихо.
- Знаешь, у меня сейчас такое чувство, словно кто-то сдвинул камень, который меня придавил, - так мне тебя не хватало, - говорил он и играл моими волосами. Я лежала, положив голову ему на колени, диск Барри Уайта рокотал басами. - Теперь я по-настоящему счастлив. А ты?
А мне было приятно чувствовать его пальцы в волосах, ласковые, как когда-то. Я уже забыла, что боялась за свои волосы. Вот и случилось чудо, надо было только немного потерпеть.
- Я люблю тебя, - сказал он, склоняясь к моему лицу.
- Я люблю тебя, - ответила я прежде, чем он меня поцеловал.
Я не напоминала, что он обещал куда-то пойти, что-то сделать, лечиться, - это было уже не нужно.
- Я знаю, ты хороший, - шептала я ночью, когда мы закончили заниматься любовью, и в этот раз мне было хорошо, как когда-то. - Я знаю, ты замечательный, я знаю, что теперь ты всегда будешь таким…
А он прижимался к моей подмышке, к моей руке без гипса и шептал:
- Благодаря тебе и ради тебя я хочу быть таким…
А я молилась, чтобы забеременеть.
Я приехала на работу с очередным больничным листом. Камила встретила меня на лестнице.
- Ты просто расцвела, Ханя, что же такое произошло?
- Я сломала руку, - ответила я и поняла: это самое лучшее, что случилось в моей жизни.
Когда я вернулась домой, мой муж стоял у мойки. С кастрюль на сушилке стекала вода. Я подошла к нему, он улыбнулся.
- Подгоревшую кастрюлю я тоже отчистил, - сказал он с гордостью.
- Отлично, - сказала я, - у меня не получилось.
Он вытер руки, закрутил кран. Отодвинул меня от себя.
- Что ты делаешь? - спросила я, стараясь успокоить трепет, который охватил меня.
- Я должен познать тебя заново, - сказал он. - Отдохни.
Я пошла в ванную и расплакалась от радости.
Он вошел за мной, увидел слезы, которых я на этот раз не стыдилась, обнял меня и прошептал:
- Спасибо, что ты есть…
- Как думаешь, ты можешь, будучи на больничном, поехать за границу? - спросил он меня спустя несколько дней.
Я взглянула на него, у него был лукавый взгляд, такой, как когда-то.
- Понятия не имею. Наверное, нет, я должна находиться в месте проживания, - сказала я. - Меня могут уволить с работы.