- Ну и пусть увольняют! - воскликнул он возбужденно и положил на столешницу какие-то бумаги. - Посмотри.
Я взглянула. "Happy Travel", было написано в путевке, приглашает нас в Египет, на Красное море.
Послезавтра.
- Ты ведь мечтала туда поехать! - сказал он и обнял меня.
Я не могла возразить, что не сейчас, не с рукой в гипсе, ведь я не смогу даже плавать, - у него был такой радостный вид, что я тоже крепко обняла его.
- Ты мой любимый! - сказала я.
Мы полетели в этот Египет. Отель был хороший, бассейн, в котором я не могла плавать, при отеле тоже был хороший, коралловые рифы, которые он показывал мне на снимках - он специально купил небольшую камеру для подводных съемок - были потрясающие, море, в которое я не могла окунуться, было теплое… Зато я увидела пирамиды, хотя мы добирались на них четырнадцать часов автобусом.
В целом все было прекрасно. И хотя у меня мелькнула мысль, что он мог бы подождать, пока мне снимут гипс, я не хотела портить ему радость от сюрприза.
Теперь нам вполне хватало друг друга. Теперь я хотела быть с ним, с моим хорошим мужем, который что-то понял, который уже все осознал.
И я начала думать о ребенке иначе. Приближалось время, когда я могла бы стать матерью, и у моего ребенка был бы хороший отец. Мы занимались любовью каждый день, как никогда прежде, хотя это было непросто из-за гипса.
- Красивый гипс, - заявил он, когда я положила больную руку на живот. И мы расхохотались и никак не могли остановиться.
В одну из ночей он поцеловал меня в плечо:
- Может, на этот раз получилось?
Я знала, что он имеет в виду.
- Может быть, - сказала я. - Я перестала принимать таблетки в прошлом месяце.
Осталась не разобранной еще маленькая комната, там мне не хватает смелости распоряжаться свободно. Я не знаю, что делать с лекарствами, - должно быть, они все просроченные, с письмами, с фотографиями людей, мне незнакомых. Я испытываю неловкость, заглядывая в коробки, в ящики стола, в шкатулки, в которых что-то спрятано, в том числе и от меня.
Но это надо сделать, я знаю.
Когда я сказала ему про таблетки, он встал и вышел из спальни. Но у меня не было ни капли беспокойства. Еще нет. Я лежала, изнемогая от наслаждения, уже сонная, и ждала, когда он вернется. Он долго не возвращался, поэтому я поднялась.
Он сидел в комнате перед телевизором, звук был выключен, на экране двигались люди.
- Что ты делаешь? Ложись спать, - сказала я, но он не повернул головы.
Я подошла к дивану. Он сидел неподвижно и молчал. Я села рядом, положила ладонь на его руки.
Ко мне повернулся мистер Хайд. Этот взгляд, это выражение лица…
Как будто бы и не было этих трех недель.
- Что, сучка, довольна собой?!
Я все пишу, и меня не остановить. Уже поздно. Но я не сплю и не делаю вид, что сплю, я пишу тебе обо всем.
Я просто удивляюсь, что в состоянии это делать.
И рада этому.
Я больше не позволю себе оставаться безучастной. Это совсем не сложно. Почему я пришла к этому так поздно? Ведь я могла бы поговорить с тобой раньше, прежде чем…
Если я тебе все расскажу, ты расскажешь мне о себе? Как? Как ты это сделаешь?
Я многих вещей не знаю, но догадываюсь кое о чем, особенно теперь. И не буду тебя осуждать. Я люблю тебя. В самом деле.
А потом он оделся и ушел.
Несмотря на то, что была ночь.
Я не спала, бодрствовала. И молилась, чтобы не быть беременной, не сейчас, не от него. Молилась об этом так горячо, как никогда прежде. Молилась и просила у Бога прощения за то, что об этом молюсь.
Он вернулся на следующее утро.
- Где ты был? - спросила я.
- Не твое дело, - сказал он и исчез в спальне.
Когда я заглянула туда, он лежал с книгой поперек кровати и даже не взглянул на меня.
Он встал вечером. Я уже ожесточилась.
- Прости, - сказал он, - такое больше не повторится. Мне стало чертовски неприятно, что ты меня обманывала… Это было невыносимо. Дай мне аспирин, у меня болит голова…
И я дала ему аспирин.
Все постепенно возвращалось в норму. Когда мне сняли гипс, оказалось, что сломанная рука стала тоньше, чем другая, и мне показали всякие упражнения: сжимать мячик, например. И я тренировалась с теннисным мячиком, сидя рядом с мужем перед телевизором, когда он смотрел программу новостей.
- Ты специально это делаешь! - воскликнул он однажды вечером.
- Что?
- Ты меня никогда не простишь, я знаю! Будешь мне живым укором! Думаешь, я не знаю, зачем ты постоянно возишься с этим мячиком? Я помню, что я тебе сделал, пом-ню!!!
Он хлопнул дверью и ушел.
Я снова сделала что-то не так.
Я спрятала мячик и больше не упражнялась при муже. В телевизоре что-то мелькало, картинки сменяли одна другую, но я на них не смотрела и ничего не слышала.
- Почему ты не разрабатываешь руку? - спросил он.
Я молчала.
- Снова мне назло?! - крикнул он.
Во мне что-то затрепетало и никак не хотело успокаиваться.
Я молчала.
- Я для тебя из кожи вон лезу! Но тебе, конечно, и этого мало. С меня хватит!
Я очень скоро стала прежней, такой, как раньше.
Вот только месячные задерживались, хотя я отчаянно молилась, чтобы не быть беременной: "Боже, если Ты существуешь, не допусти этого, пожалуйста, хотя я знаю, что нельзя о таком просить…
Когда-нибудь, в будущем… Но сейчас позволь мне не иметь этого ребенка".
Почему я не помнила того, что сегодня так хорошо помню?
Почему я раньше не могла это вспомнить?
Почему сегодня я вижу тот вечер так четко, словно это произошло вчера, а не годы назад?
- А что бы ты сделал, если у меня был такой муж? - спросила я тебя после какой-то программы, какого-то очередного ток-шоу на тему насилия, какой-то очередной болтовни с жертвами, которые смело рассуждали в кадре о своих мужьях, а потом возвращались домой, к этим самым мужьям.
Ты сказал:
- Убил бы сукина сына. - И это был первый и последний раз, когда я услышала из твоих уст бранное слово.
Наверное, ты все-таки не в силах предвидеть всё, потому что тогда я не хотела, чтобы ты кого-то убивал.
А может быть, если бы я помнила, что ты сказал тогда, то рассказала бы тебе обо всем.
Но я никому не могла об этом сказать.
Потому что получилось бы, как всегда - раз он тебя ударил, значит, у него был повод.
Ведь без повода никто никого не бьет.
Внезапно.
Стулом.
Кулаком.
Наотмашь.
Ночью.
Утром.
До обеда.
В ванной.
Нет, такое невозможно.
Сама напросилась.
Может, ей это нравится.
Если бы не нравилось, что бьют, ушла бы, правда?
Неправда.
Когда тебя кто-то унижает, света Божьего не видишь. Внешний мир перестает существовать. Нет родителей, нет юристов, нет психотерапевтов, нет друзей. Есть только ты и он. Мучитель. От него зависит, выспишься ты или нет. Остановит ли он машину на автозаправке, если тебе хочется писать, или тебе придется терпеть до самого дома. Будет день удачным, и переживешь ли ты его.
Обо всем этом узнаёшь, только когда поживешь с ним. Не раньше. Это как со смертью: какова она, знает только тот, кто уже умер.
И снова вокруг - четыре стены и никакой возможности вернуть к жизни доктора Джекила. Он, правда, порой появляется, но лишь на миг. Зато со мной уже свершилось чудо. Или проклятие. Как мне смириться с тем, что ребенок уже обосновался в моей матке? Уже связан со мной зачатками плаценты и пуповины. Уже развиваются его крохотные клетки, формируются органы. Вероятно, у него уже есть голова, она вначале такая большая…
И мой ребенок с каждым днем растет.
А муж на вопрос: "Который час?" отвечает:
- А что? Я уже тебе мешаю? Недостаточно много работаю? Тебе мало всего этого? Что еще для тебя сделать? Ну!!!
Поэтому я не говорю ему о ребенке. Пока. Не хочу, чтобы он меня дергал, берегу себя, стараюсь не переутомляться, поливаю цветы и чищу столовые приборы. Возвращаюсь с работы усталая и хлопочу по хозяйству. И снова все делаю не так.
- Что ты хочешь мне доказать?! К черту! Я сыт всем этим по горло! Ты еще пожалеешь!
Так шли неделя за неделей.
- Купи продукты, - говорил он и оставлял двести злотых на черной столешнице в красной кухне, которую я ненавидела.
Я шла в магазин.
- Ты не отчиталась, сколько потратила, - говорил он.
Я мысленно, по памяти, складывала в столбик: крупа, говядина, помидоры…
- Я хочу знать, к примеру, сколько стоили помидоры, - заметил он. - Неужели так трудно все записывать?
Помидоры я покупала вместе с зеленью, солеными огурцами для рассольника и яблоками. Всего заплатила около ста злотых.
- Ты не понимаешь, что я спрашиваю? Сколько стоили помидоры?
- За помидоры, яблоки и огурцы я заплатила около ста злотых.
- Вот сучка! Притворяешься, опять притворяешься!
Я вся сжималась от ужаса. Мой муж - образованный, владеющий двумя языками, воспитанный человек, который обращается к своей матери на "вы", а ведь такое редко нынче встречается: (Мама, позвольте…, Вы не хотели бы?..), - уважителен с другими. Но я для него - сучка.
Кухня была вся такая глянцевая, чужая, в ней негде спрятаться. Я готова была врасти в стену и стать невидимой.
Я смотрела на него и переставала что-либо слышать.
Я понимала, что злотые, выброшенные на ветер, с каждым метром теряют право на существование. Метры, поделенные на сантиметры, разбухают. Сантиметры делятся в воздухе на миллиметры и опадают в виде мелких кристалликов. Ускорение "g", равное "mc квадрат", деленное на два, перестает действовать в секунде до квадрата, квадраты размягчаются, прямые углы округляются, парят, как небольшие шарики мыльных пузырей…
- Теперь ты понимаешь, что я имею в виду?
Я киваю, что, да, понимаю. Понимаю, а как же. Кое-какие из квадратов не успели округлиться и превратились в трапеции. Не ощущая времени, несутся они световыми годами в пространство. Рядом шагают беспомощные килограммы, они разливаются широким потоком и начинают просачиваться и капать. Напряжение и сопротивление падает. Свободе атомов, хаотически перемещающихся во времени, можно лишь позавидовать. Бац, бац, отскакивают они от дна, как пустотелые шарики, и устремляются вверх… Пространство кренится то в одну, то в другую сторону…
- Зачем ты вынуждаешь меня на это?!
Я знаю все это наизусть.
Это ничего.
Это пройдет.
Еще немного.
Не поднимать головы: из носа капает кровь.
Это ничего.
Мне больно, но я выдержу. Это не такая страшная боль.
Бесконечность извивается, как змея.
Прирученные восьмерки отползают…
Я лежу в кровати и жду. Что он сделает, когда войдет в спальню? Может, ничего? У меня закрыты глаза, я - сама настроженность.
Он забирается в кровать, гасит свет.
Поворачивается ко мне, притягивает меня к себе. Я лежу, как бревно, он ведь должен это чувствовать, нельзя же получать удовольствие от секса с деревянной колодой.
- Что ты опять задумала? Обиделась? Злишься на меня?
- Нет, нет, я просто устала.
- Ну-ну, мы сейчас, быстренько, ну…
И он скатывается с меня, отворачивается, а я боюсь пойти в ванную и смыть с себя отвращение, которое заполнило меня до краев, потому что он, может быть, еще не спит, может, набросится на меня, может, сожмет изо всех сил.
- Я тебе противен? Скажи правду, шлюха, ты брезгуешь мной?!
Я брезгую им.
Поэтому очень осторожно, так, чтобы он не уловил никакого движения, я беру гигиеническую салфетку, осторожно подношу ее к бедрам и очищаюсь от него медленно, очень медленно, чтобы он не заметил.
У моего ребенка уже есть веки. Его сердечко бьется в два раза быстрее моего. У него уже есть малюсенькие реснички и махонькие бровки. Все тельце покрыто пушком, как будто бархатное. Скоро я начну ощущать, как он шевелится.
Я не одинока.
Мне необходимо бежать.
Я хотела бы быть жеребенком. Им неведомы ограды и обязанности, они носятся по кругу или валяются в теплом песке, улыбаясь, убегают от матерей, бархатистыми мордами тянутся друг к другу и, едва коснувшись, фыркают, отскакивают, гоняются друг за другом в клубах золотой пыли, в зелени трав. У некоторых вырастают крылья. Тогда они поднимаются в воздух, исчезают в небесной лазури, и их невозможно отличить от звезд, и след их пропадает. Они становятся пегасами, ангелами лошадей.
А где ты, мой Ангел-Хранитель? Где ты?
Я не знаю, что мне делать. Нет ни дверей, ни окон. Я нахожусь в атомном бомбоубежище: могу дышать, есть, спать, но не могу выйти.
Отсюда нет выхода. Мне некуда пойти. Я могу только еще больше стараться. Стараться выжить.
У него на пальчиках уже, кажется, есть ноготки. И он радостно плавает в околоплодных водах. Он не знает, что у него такая мать. Ущербная. Урезанная.
Это мальчик или девочка. Но я еще не знаю, кто, и никакое УЗИ не опеределит. Середина третьего месяца. Я похудела. Я должна что-то сделать, я должна что-то сделать, я должна что-то сделать…
Что мне делать?
Я ничего не сказала. Никому. Но я знаю, сердечко уже бьется, я это видела и слышала на У3И, у моего ребенка уже есть ручки, они немножко похожи на плавники, и позвоночник уже есть. По крайней мере, у моего ребенка есть позвоночник. И скоро исчезнет хвостик.
Может быть, этого бы не произошло, если бы я сказала ему. Может быть, я опять совершила ошибку. Я хотела сказать ему, но выжидала момент, когда он будет в хорошем настроении. Тогда я сяду рядом, возьму его за руку и скажу:
- Ты будешь отцом! Я так рада, что ты будешь отцом моего ребенка. Давай начнем все сначала…
Но такой момент все не наступал.
Снова леденящий холод, напряжение прочно обосновалось в нашей квартире, оно проникло в отношения, затаилось по углам комнаты, на столе, на диване, висело на карнизах… Я не могла от него освободиться. Липкое, как жевательная резинка, оно опутывало меня постоянно. А у меня был ребенок в животе и поджатый хвост.
Мне пришлось снять перед сном перстенек и обручальное кольцо - у меня начали отекать пальцы. Я с трудом справилась с этим вечером, пришлось даже намылить руки, но следы все равно остались.
Он влетел в ванную с обручальным кольцом и перстеньком. Я стояла под душем. Он сунул мне под нос кулак, разжал пальцы - на ладони лежали перстенек и кольцо. Опять я была неосторожна!
- Ты что задумала?! - крикнул он.
Я присела в ванне, потому что была голая. Безусловно, это был не самый подходящий момент, но я хотела объяснить, что в этом нет ничего плохого, что я сняла кольца, не имея ничего против него, просто у меня отекли пальцы, потому что я беременна… Я хотела все это сказать, но он не позволил мне проронить ни слова, рывком вытащил из ванны, и я вскрикнула, потому что он схватил меня за ту самую, сломанную руку, а она еще иногда побаливала.
- Осторожно, - вырвалось у меня с невольным стоном. Если бы я хорошенько подумала, то не охнула бы, а стиснула покрепче зубы.
- Ты, сучка, - сказал он очень спокойно, - всю жизнь будешь мне про это напоминать? - И выволок меня из ванной,
и втолкнул в большую комнату.
Я оставляла мокрые следы на ковре и на полу,
вся сжималась под его взглядом
и под обстрелом его слов, но спрятаться было негде.
- Ты, ёбаная сучка, - сказал он. - У тебя ко мне какие-то претензии?! Что ж, сейчас у тебя будет повод! Погляди на себя, на кого ты похожа!
Я наверняка выглядела смешно: мокрая, нагая, покрытая гусиной кожей.
- Думаешь, такая хитрая? Хочешь мной манипулировать?!! Да ты только погляди на себя! Что я вообще рядом с такой дрянью делаю?.. Ты только погляди на себя!!
И тогда я оттолкнула его, и бросилась в ванную, и закрыла дверь на задвижку, и закуталась в халат, и, съежившись, села на опущенную крышку унитаза. Мое тело начало дрожать, все его клетки взбунтовались против меня и дрожали, каждая отдельно. У меня дрожали руки и ноги, и голова, я вся дрожала так, как во время жары дрожат улица и машины, я никогда не хотела так дрожать…
- Открой! - услышала я из-за двери.
- Нет, - сказала я впервые.
- Прошу тебя по-хорошему, открой. - Этот спокойный голос словно парализовал меня. Дрожь прошла. Я сжалась в комок.
- Нет, - повторила я.
Он ударил по двери ногой, стекло задребезжало, но замок выдержал, а дрожь вернулась, еще более сильная. Мне стало дурно, но я не могла позволить себе потерять сознание - только не сейчас, сейчас мне надо быть сильной…
- В последний раз прошу, - просочилось сквозь дверь.
Теперь у меня есть силы, чтобы ему противостоять. Теперь я могу об этом говорить.
Я, безусловно, совершила грех, грех бездействия.
Я пренебрегла собой.
А потом посыпались стекла. Вторым или третьим пинком он высадил дверь ванной и выволок меня в комнату. По пути я хваталась за все:
за тумбочку,
и с этой тумбочки упала ваза, в которой уже не было роз,
за дверную ручку,
но он рванул меня что есть сил,
халат распахнулся, и я боролась за этот халат, может, не надо было, может, если бы я смирилась, как когда-то, когда он пинал меня, а я невозмутимо лежала, этого бы не произошло, но я вырывалась, сопротивлялась, укусила его за руку, и он выпустил меня на миг, удивившись -
я была уже в прихожей, всего несколько шагов отделяло меня от входной двери, несколько шагов от выхода, от свободы, от соседей, от лифта, от автостоянки, где я могла позвать на помощь, потому что в его глазах не было жалости, это были не его глаза, это были глаза зверя.
Он настиг меня в последний момент, у открытой двери, захлопнул ее, оттащил меня в глубь квартиры.
- Ты что, сука, делаешь? - сказал мой муж, мой образованный муж, работник общественного телевидения, известный и уважаемый, с зарплатой, превышающей во много раз среднюю по стране. - Чего ты хочешь, сука? Думаешь, можешь со мной себя так вести?!
И он посмотрел на свою ладонь, на которой остались следы от моих зубов.
- Хануся что-то перепутала, - сказал он, склоняясь надо мной, - но Хануся сейчас все вспомнит. О чем Хануся забыла?
Я молчала.
Набрала в рот воды и молчала.
- Если Хануся, моя тигрица, сейчас вежливо попросит прощения, то наказания не будет, - сказал он, и я уже хотела было сказать: "Извини", но мой ребенок, мой ребенок внутри мне не позволил.