Я был рад, что он заговорил об этом: давно хотелось поделиться, а самому начинать жаловаться как-то не с руки.
– Все в порядке, – сказал я, и Илья тут же понял, что все не в порядке. – Просто Вадим настойчиво навязал нам дружбу со своим шефом, действующим генералом одной из служб. Это тот самый, что отмазал нас с Долинским от дурацкой истории с взяткой. Так вот, Генерал теперь активно вмешивается в нашу жизнь. Не хочу пока что вдаваться в подробности, но мне сложно понять, чья у нас крыша – правоохранительная или бандитская, поди отличи одних от других…
Илья не был впечатлен глубиной проблемы, поскольку не видел, да и не мог видеть ее в комплексе. Я тоже был далек от полного понимания, но я видел глаза Долинского, когда они с тестем вернулись со встречи с Генералом (меня не стали брать на столь важное мероприятие) – консильери не был так взбудоражен даже во время допроса, когда мы с ним сидели в наручниках, а сержант УБЭП стучал мне по шее.
– Разве это плохо? – развел руками Илья. – Крыша не помешает. Зато теперь можно не бояться никого. Правда ведь?
Я пристально посмотрел на друга. Не, ничего подозрительного – спокойный и улыбающийся препод престижного вуза, успешный предприниматель, не обремененный лишними заботами и тяжелыми мыслями. Но это был все тот же Илюха Виноградов, с которым мы курили на моей кухне в майках-алкоголичках, тот же парень, который когда-то работал на износ, не спал сутками, чтоб купить Инне подвеску к годовщине. По его проницательным глазам и по-прежнему грустной улыбке я понимал, что ни деньги, ни образ жизни его не изменили.
Пожалуй, ему и впрямь не стоило переживать – по крайней мере за свое дело. "Грифон-сервис" никто не тронет. На вотчине Ильи, в которую он вложил всю душу и максимальные предпринимательские усилия, было тихо, как ночью в бане.
Вот о жене бы я на его месте побеспокоился… В последнее время Инна фактически заняла в смагинской финансовой империи второе место – после Долинского. Разумеется, она "всего лишь" бухгалтер моего Фонда, но если консильери был занят, болен или в отъезд, Инна справлялась с делами не хуже его. И наверняка она владела почти всей информацией о финансах, что была у Долинского. А владеть информацией – большая, огромная ответственность…
– Не все так просто, – махнул я, разрывая эту цепочку непростых размышлений. – Давай вернемся в Институт. У меня аппетит пропал.
В январе, сразу после Рождества, на адрес ИПАМ пришло письмо из Швеции, от одного из вузов-партнеров. Факультет политологии в Стокгольме приглашал на стажировку кого-нибудь из перспективных молодых ученых – по обмену. Смагин отобрал это письмо у проректора по международным связям, сказал "сам разберется", кого послать, и привез письмо нам с Таней.
– С февраля – и до лета, блеск просто, – тихо восхищался он (я был поражен, что Смагин вообще способен на это чувство). – Как думаешь, без тебя тут дела не загнутся?
– Вы уверены? Может, есть кто поумнее меня? – спросил я не то из вежливости, не то от нежелания ехать в холодные края…
Но тесть вежливости не оценил, пожал плечами и резко поднялся с кресла.
– Да, ты прав. Пошлю кого-нибудь другого. Тем более тебе Фондом заниматься надо…
– Э-э-э-э… – я вскочил и сделал к нему шаг, чтобы придержать, но не решился подойти ближе и замер.
Сапфировые глаза запустили в меня луч обжигающего холода. Затем Смагин страшно рассмеялся, в амплитуде подрагивая могучей грудной клеткой, но не издавая никаких звуков. Вдобавок ко всему он ухмылялся мне, как инквизитор еретику, из которого скоро сделают шашлык.
– Сядь и слушай, – наконец произнес он, скрестив руки на груди.
Я поспешил исполнить приказ.
– Поедешь. Через пять-шесть лет будешь проректором по науке, и тебе непременно нужна для этого заграничная стажировка. Ничего не случится с Фондом, все равно им жена Виноградова занимается. Если квалификацию потерять боишься, эти страхи положи на полочку – тебе терять нечего. Ладно, шучу, все хорошо. За один семестр не отупеешь, тем более что ты едешь не апельсины разгружать, а преподавать эти… системы свои…
– Кстати, а кто возьмет мои курсы? – ревностно спросил я.
Да, я любил свою работу! Мне не было наплевать, какой бездарности поручат читать анализ социальных систем! А если студенты останутся без этих ценных знаний? Как я посмотрю им в глаза на выпускном?
– Какая тебе разница? – удивился Смагин. – Да хотя бы Филимончук может взять. Давай быстрее шевелись и подавайся на визу. И за теплой одеждой съезди в ТЦ.
Куда уж этому Филимончуку (помните его?). Это тебе не вишневое варенье трескать! Если теорию госуправления мог бы преподать даже такой олень как Смагин, то в тонкостях, перипетиях, взаимозависимостях и прочих плюшках анализа социальных систем, кроме меня, никто не разбирался.
Мы с тестем договорились заранее не афишировать мой отъезд в широких кругах. Я сообщил только Джихад, чтоб она занялась согласованием учебных планов, и решил уведомить Настю.
В ближайшее субботнее утро, когда Таня совершала регулярный забег по салонам красоты, я выпил крепкого чаю, закусил вчерашней пережаренной картошкой и вышел из дому. Не стал брать машину, не стал делать предварительный звонок – просто оделся потеплее и побрел по унылой и пустой Владимирской в сторону Настиной берлоги. Какие-то интуитивные нити-связи между нами сохранялись, и я чувствовал, что застану ее дома.
Свернув с Льва Толстого на Тарасовскую, я позвонил ей, чтоб перестраховаться и не наскочить ненароком на Летчика.
– Да, Коля.
– Ты не поверишь, что я хочу у тебя спросить…
– Телефон Джихад? Да, где-то был, – спокойно ответила она, – а срочно? СМС прислать?
Мое сердце дрогнуло и упало: напрасно только вышел! Летчик дома, а при тем я не хочу с ней говорить…
– Да, пришли СМС, спасибо, – тихо сказал я. – Извини, что побеспокоил.
– Да ничего страшного, – все тем же тоном продолжала она. – А Влада дома нет, не беспокойся. Что ты хотел?
Нет, она неисправимая вредина! С другой стороны, поступила совершенно правильно – чтоб человеку стало хорошо, сначала надо сделать ему плохо, а потом "вернуть как было". И она не прогадала – мне стало очень хорошо и легко, несмотря на то, что предстояло сообщить не самую легкую новость.
– Давай в "Азбуке". Надо кое-что рассказать. Я уже подхожу к твоему дому.
– А давай лучше к твоему тезке.
– "Николай"?
– Он самый.
– Время? – строго спросил я.
– Двадцать-тридцать минут. Не напьешься за это время?
– Разговорчики в строю! – рявкнул я в ответ. – Повторить.
– "Николай", тридцать минут, приду одна и без кузнеца, – очень серьезным голосом рапортовала Настя. – Но если вы, Николай Михалыч, намерились меня замуж позвать…
– Давай уже, чудо. Собирайся! – крикнул я, проглотив заодно порцию холодного ветра.
– Конец связи! – брякнула она и отключилась.
Пироговая "Николай" – в двух-трех кварталах от Настиного дома.
В золотые дни нашей с Настей "передружбы-недоотношений" далеких студенческих лет мы приходили туда поиграть с трехцветным котенком, жившим в корзине на подоконнике. За прошедшие годы котенок превратился во взрослую солидную кошку, но почухать себя эта красавица позволяла все с той же охотой.
– Замерзла, mein herz? – спросил я, увидев румяные от мороза щеки любимой и взяв ее за еще более холодную, чем обычно, руку.
– Это от жары, – стрельнули в меня замечательные глаза. – Заказал уже водку?
Я постарался непринужденно рассмеяться, но вышло как-то зажато и неестественно:
– Да, сейчас графинчик поднесут…
Мы почти час говорили о ерунде – я рассказал пару очешуительных историй, она посетовала на Джихад и еще на кого-то – перед тем, как я перешел к основной теме беседы.
…– Надолго?
– До лета…
…– Вот как…
– Это Смагина идея…
…– Это хорошо.
"Это хорошо". Она улыбалась и немного грустила. Но нет, почти не грустила – это все мне привиделось. Этого не было, да. "Казни не было".
– Быть может, там ты будешь на своем месте, – добавила она.
– Насть, ну что ты, я же не на всегда еду, на полгода?
– А если можно было остаться – ты бы остался? – вдруг спросила она и заглянула мне в душу. – Остался бы?
– Почему ты спрашиваешь? – удивился я.
– Знаешь, там, наверное, так хорошо, в тех краях, – говорила она. – Там рядом и Норвегия, и до Исландии можно доплюнуть… Фьорды, жирные чайки, лоси бегают…
– Ты хочешь туда? – громко и уверенно спросил я.
– Я ничего не хочу.
– Не может быть такого.
– Я хочу сидеть под дождем и пить пиво из бутылки, – ответила Настя. – А тут можно курить, не помнишь?
Вместо ответа я достал подаренный ею портсигар и задымил. Кошка паслась где-то далеко от нас, а здоровье остальных немногочисленных посетителей мне было побоку.
Настя присоединилась. Она смотрела в одну точку, не мигая – в лимончик на краю моего бокала из-под грога.
– Со мной?
– Что? – очнулась она.
– Со мной? Под дождем, из бутылки? Со мной? – я даже чуток переигрывал, придав своему голосу нарочито надорванные интонации, но она этого не замечала.
– А знаешь… у меня нет ответа на этот вопрос.
– У тебя кризис идентичности, – продиагностировал я. – Это не я, это ты не на своем месте.
– И че? – уронила она.
– Я надеюсь, что…
– Нет ничего хуже надежды. Особенно в твоем случае.
– Настя…
– Чего ты хочешь? – почти прошептала она. – Коля?
– Пальцев не хватит, чтоб посчитать, чего я хочу! – жестко, насколько позволяли опустошенные мной четыре стакана грога сказал я. – Считай.
Я начал загибать пальцы, Настя ошалело глядела в мои полубезумные глаза и не дышала:
– Я хочу всего. Не хочу тебя ни с кем делить. Пить с тобой пиво под дождем, вести с тобой одни предметы, просыпаться с твоей ногой, закинутой мне на плечо, успокаивать тебя, если ты кричишь по ночам. Хочу, чтоб у меня была дочь, похожая на тебя. Хочу разложить тебя на столе в Зале Ученого совета и трахнуть так, чтобы ты сознание потеряла…
Ее рука с сигаретой вздрогнула.
– Я хочу, чтобы моя история закончилось хорошо, – внятно произнес я. – Без криминала, без суицида, без психиатрической лечебницы, без хронического алкоголизма. Я готов отдать все, чтобы быть на месте твоего Влада. Гарантирую это. Я не буду продолжать. И знала бы ты, как я боюсь услышать твой ответ.
– А, страшно, да? – подрагивающим голосом спросила она, выбившись из онемения и сверля меня сильным взглядом.
Но в этот раз ей не удалось смутить меня. Я знал, что сказать:
– Да, Настя, мне страшно. Когда-то, на балконе Стежняк, ты сказала, что есть вопросы, на которые лучше не искать ответы. Знаешь, может, я и мазохист, но надо все же уметь рассчитывать дозу. Возможно, пришла пора понять, что я тебе не нужен. По крайней мере, сейчас. А мой небогатый жизненный опыт все же научил не предлагать людям того, что им не нужно. Я говорю не про макроизмерение наших жизней, а про текущий их этап. От твоего ответа никому из нас двоих не станет лучше. Я не желаю бороться с тем дьяволом, что засел у меня в голове и в сердце после встречи с тобой – а дополнительная сложность в том, что мне приходится с ним бороться. И это тот еще… кризис…
Настя молчала и не моргая смотрела мне в глаза. Видимо, меня слишком уж занесло, но даже если она и хотела, чтоб я замолчал, молчать уже было неправильно.
– Я меньше всего хотел бы причинить тебе боль. И если вдруг так случается, то мне в итоге все равно больнее, чем тебе. Я боюсь навредить тебе. Ты ведь… Я не знаю, кто ты. Но если ты сейчас меня слышишь и понимаешь – это хорошо. Быть может, мост между нами не потерян. Хотя надежды на это у меня с каждым годом все меньше.
Я протянул руку, по возможности мягко взял Настю за холодную ладонь – она не отозвалась даже подрагиванием, даже шевелением. Тогда, поддавшись непреодолимому желанию, я заплел ее пальцы между своих и сжал уже гораздо крепче.
Настя глядела на меня. Не плакала, нет. Просто. Ее глаза и мои.
– Не грусти, солнышко, – мой голос предательски дрогнул.
– Я покурю и пойду. Хорошо? Ты меня простишь?… Я пойду.
– Хорошо, – согласился я. – Ты на меня…
– Нет. Я не умею на тебя обижаться. А ты?
Умела она или нет, но даже если и обижалась, никогда этого не показывала… Наконец-то я все сделал правильно. Кажется…
– Все в порядке, Насть.
– Спасибо, Коля.
Она ушла уже через минуту.
Я шатался по заведениям Киева и пил весь день и весь вечер. Но в тот день мне не хотелось ни умереть, ни пропасть. Мне хотелось жить. Я знал, что буду жить, что надежда – нет, не самое страшное, что есть на свете… Самое страшное – это ее лишиться.
Часов в восемь я завалился в квартиру, мыча что-то идиотское в ответ на Танино щебетание, упал на диван в гостиной, уткнулся лицом в подушку и, даже будучи изрядным грешником, заснул сном праведника, не разуваясь и не раздеваясь.
Визу, разумеется, дали без проблем, и я отчалил, так и не увидев Настю. И мне, и ей нужно было переварить и осознать все, о чем мы говорили в "Николае".
В аэропорт меня, по традиции, провожал Леша, но на этот раз ехали из Института, и с нами совершенно случайно зацепился Долинский – прокатиться за компанию. Он сидел на заднем сиденье, тыкал пальцами в планшет и время от времени вставлял многомудрые комментарии в беседу.
– Ну что, хроник, хоть пить наконец-то бросишь, – радовался Леша. – Там алкоголь дорогой. Хотя… в твоем-то случае это не проблема. Все оплачивает принимающая сторона?
– И еще сверху добавляют. И это, к счастью, не шутка, – удовлетворенно признался я.
– Да, Логинов, а вот меня никогда на такие стажировки не отсылали, – проскрипел Долинский. – Почему жизнь такая несправедливая, мм?
Леша развел руками, на мгновение выпустив руль:
– Это потому что ты воду не рубил, дрова не варил, за печкой не ходил и кашу не носил. А еще ты не зять ректора.
…– всего только его лучший друг, правая рука и гениальный финансист! – скромно заметил консильери. – И этого достаточно. Все, спето-выпито. Уволюсь, и пусть Виноградовы его бизнесом ворочают. Хотя живым меня вряд ли выпустят из этого серпентария.
– Почему Илья с нами не поехал, кстати? Я с ним не успел попрощаться нормально…
– Почетный глава Комсомола сильно занят – спасает мир и снимает кошечек с деревьев, – уныло ответил Долинский. – У него куча дел по "Грифон-сервису", пусть разгребает кучу.
– Да он даже на похороны не придет, когда ты допьешься и подохнешь! – сказал Леша. – Гроб с твоим безмозглым телом понесем мы с Долинским. А Илья напишет СМС из Интернета: "Печалька. Ну, туда ему, козлу вонючему, и дорога. Приезжайте в офис, пиццы с пивом поедим". А на похоронах мы будем кидать венок через спину – как букет на свадьбе, мол, кто следующий?
– Скажи, пожалуйста, а когда кувшин твоего похоронного юмора покажет дно, и поток твоих столь остроумных шуток о моей скорой кончине иссякнет? – осведомился я, с трудом сдерживая смех.
– Думаю, ты сам знаешь ответ на этот вопрос. Он звучит так: ни-ког-да.
– Я так и думал.
– Смешно ведь, – признался Долинский. – Леша, ты молодец, так с ним и надо!
– Да я еще вас обоих переживу, вурдалаки! – пригрозил я.
– Охотно проверю, – сказал Леша. – Во всяком случае, доживи до весны, когда "Iron Maiden" в Швецию приедет. Сорвусь с любых дел и прискачу к тебе. Так что будь готов принимать дорогого гостя.
Эта новость меня обрадовала и успокоила: видеть родные лица на чужбине всегда приятно.
Когда я буду совсем стар, мой розыск уже отменят и можно будет засветиться в широком свете, я напишу большую и умную книгу о своей стажировке. В ней не будет таких плохих слов, как "жопа", "Смагин" или "давай останемся друзьями", и я не буду пропагандировать вредные привычки. Она будет про лосей, кофе и булочки с корицей. Но это будет "когда-когда", при соблюдении всех "если-если". А эта сказка – про другую мою жизнь, ту, что завязана на ИПАМ, бухле, бабле и нечеловеческой тоске.
"Iron Maiden" все-таки приехал в Стокгольм, и Леша сдержал слово – нанес визит в мою ледяную крепость. Правда, это случилось уже весной, незадолго до моего возвращения в благодатные стены, но радости от приезда друга это не уменьшило.
Он приехал за два дня до концерта, времени у нас было достаточно. Едва Леша распаковал шмот (я с большими усилиями уломал его остановиться в моей квартире – основным его контраргументом было "не хочу с тобой жить, алкаш"), я потащил его в бар недалеко от моего университета, чтоб спокойно обсудить то, о чем не с руки говорить по Скайпу.
Мы зашли в одно из тех редких милых кафе, в которых нет англоязычного меню, и приходится общаться с официантом. Леша огорчился, что там нельзя курить, а я уже привык к этой европейской заморочке.
– Давай, вещай, почем в Одессе рубероид? Как пишется в холодном климате?
– За всуе упомянутую Одессу – будь ты проклят…
Друг по-македонски продемонстрировал мне свои длинные средние пальцы.
…– а пожить тут – прекрасно! Еду на велосипеде по городу, и сразу мысли в голове приходят в порядок. И на душе легче, когда прокатишься. А холод мобилизирует мозг, так что нельзя сказать, что я тут простаиваю. Время с пользой проходит.
– А как со студенчеством работа? Отвычно, когда деньги грести нельзя?
– Ну что за привычка начинать с обвинений? – возмутился я. – Ты же адвокат! Вот привели к тебе клиента, а ты ему сразу: "Ты убил дворецкого?"
– Я по хозяйственным и административным делам, забыл, олененок?
– Неважно. Значит, приводят, а ты говоришь: "Ты украл клепсидру?" Так происходит?
Леша криво ухмыльнулся как всегда, когда я начинал рассуждать о его работе:
– Ладно. Вот сиди тут и пиши монографии, а в умные вещи не лезь.
– Меня умом-то судьба не обидела! – отметил я.
– Обидела-обидела, Коля. Просто ты не очень обидчивый.
– Тогда сам расскажи мне об "умных вещах", гений. Как сам? Настя, Илюха? Что с моим Фондом?
Я выделил слово "моим", и это вызвало повторение Лешиной ухмылки.
– Этот Фонд такой же "твой", как и Настя "твоя".
Такое сравнение не могло меня не огорчить, но ругаться не хотелось – слишком я рад этому длинному вредному человеку.
– Ладно, рассказывай.
И Леша рассказал. Как сам – да ничего у него нового, дела-работа-деньги…
После моего отъезда резко подскочили поступления в Фонд, ибо дела Вадима Васильевича начали приносили более стабильный доход. Кроме того, наши "сессионные" деньги наконец перестали пылиться на полках или растекаться на каждодневные нужды, а отныне аккумулировались на счетах. А еще завелись некоторые спонсоры-выпускники, которые радостно выдавали суммы на нужды Смагина и свиты ИПАМ.
Долинский и Виноградовы – спокойно и скучно. Работают, механизм отлажен.
Про Настю сказать он ничего не может. Не видел-с. Не слышал-с. Не ведает-с.
– Да, про Настю я от Ильи слышал, – махнул я. – Настроение плохое, ходит, грустит. Наверное, из-за моего отъезда?