"Организация -мать победы". Этот принцип неуклонно проводился нашим Морским генеральным штабом, и плоды его мы ясно видели в минувшую войну.
Эскадренные миноносцы: "Лейтенант Сергеев", "Капитан Юрасовский", "Бесшумный", "Беспощадный", "Властный" и "Грозовой" (350 тони, 26 узлов, 2-75 мм, 6 пулеметов и 2-3 надводных минных аппарата) уже вышли из Владивостока и находились в пути на Мурман.
Их плавание, учитывая их небольшую величину, предполагалось более долгое и с большим числом остановок в пути.
Состояние, в котором японцы сдали нам "Пересвет", "Чесму" и "Варяга", было столь запущено, что выходить немедленно в дальнее плавание нечего было и думать. Детальный осмотр судов показал, что масса приборов и вспомогательных механизмов испорчено и проржавлено и только снаружи чисто закрашено японцами. 12'' пушки "Чесмы" могли делать только 1 выстрел в 4 минуты, а 10'' "Пересвета" -1 выстрел в 2 минуты.
Для современной стрельбы это было совершенно недостаточно. Приходилось переделывать своими средствами .
Жилые помещения на всех трех кораблях были сделаны на японский рост, и наша команда, особенно гиганты гвардейского экипажа "Варяга", совершенно не могли поместиться в них. Бань для команды тоже не оказалось, а вместо них на всех трех кораблях было много грязных крошечных японских ванн, для нас совершенно непригодных.
Надо было заменять во многих местах электрическую проводку. Пришлось озаботиться улучшением вентиляции погребов и принять особые предосторожности для хранения японского нитроглицеринного пороха, который, в отличие от нашего, разлагается не только при высокой температуре, но и при низкой.
Наконец, японцы оставили на судах только старые бронебойные снаряды, снаряженные черным порохом.
Поэтому в первую голову адмирал решил привести корабли в порядок средствами Владивостокскою порта, а за это время выписать из Петербурга полный комплект боевых припасов для 12'', 10'', 6'' орудий, а для 6'' и 75 мм выписать, кроме того, запас ныряющих снарядов, изобретенных в нашем флоте для борьбы с подводными лодками .
Но на это требовалось время и время большое; мы к июлю 1916 года должны были быть уже на Мурмане, а между тем задержка во Владивостоке отнимала всякую надежду на это .
Дух личного состава начал падать. Сознание, что там, в Черном и Балтийском морях и на фронтах, идет борьба, в то время как мы тут, во Владивостоке, заняты безнадежной работой на старых непригодных к бою кораблях, приводило офицеров и команду в отчаяние. Непонимание личным составом задач, возложенных на Флотилию Северного Ледовитого океана, незнание им всех бывших предположений и причины, почему корабли были куплены именно у Японии, вызывало глухой ропот.
Обвиняли, как всегда и во всем, штаб, и в первую голову его оперативную часть. Плавание Отряда на Мурман стало казаться никому не нужным пикником, преступным во время войны.
Сравнивая эти настроения наших офицеров и команд с таковыми же французов и англичан, с которыми мне пришлось много плавать, становится теперь ясным, как сильно мы, русские, отличаемся характером от европейцев. Мы
легко воодушевляемся, горячо беремся за дело, но также быстро охладеваем и легко теряем голову при неудаче. Наше стремление всегда критиковать других приводит к разброду действий, и сколько несчастья приносили нам эти наши отрицательные черты.
Однако, несмотря на все, непрерывный треск пневматических зубил, грохот молотков массы рабочих на судах Отряда показывали, что дело подготовки его к походу двигается вперед.
Совместными усилиями офицеров и команд, полным напряжением всех мастерских Владивостокского порта удалось приготовить к дальнему походу машины и котлы, произвести нужные переделки по части артиллерии, насколько возможно оборудовать по современному боевые рубки и переделать жилые помещения для команд.
Так как боевой запас и кое–какие механизмы еще не прибыли из Петербурга, то адмирал решил закупить в Японии целый ряд недостающих мелочей. По одной только артиллерийской части требовалось: 3 амперметра, 6 мегеров, (для испытания изоляции), 3 батареи элементов, 3 ламповых реостата, 150 огнетушителей, 150 аккумуляторных фонарей, запасного провода, слесарный инструмент, ударный и гальванические трубки Для закупки всего этого материала была назначена комиссия под председательством командира "Варяга", в состав которой вошли: помощник флаг–капитана по строевой и распорядительной частям старший лейтенант барон Клодт фон Юргенсбург, ревизор "Варяга", старший минный офицер "Пересвета", инженер из порта, один чиновник порта и я.
Заказали места на отходящем в Цуругу японском пароходе "Хозан–мару".
На "Пересвете" в адмиральском помещении было собрано совещание всех специалистов со всех трех кораблей, чтобы еще раз проверить списки всего того, что нужно закупить в Японии.
Накануне отхода "Хозан–мару" в Цуругу команда "Вярага" и "Чесмы", гулявшая на берегу, принесла на корабли и передала офицерам несколько пачек прокламаций, отпечатанных от имени партии социал–демократов - большевиков с пораженческими призывами:
"Поражение Царской России есть победа революции", "Долой войну", "Долой Царских офицеров–опричников", "Да здравствует социализм" и т. д.
Это были первые цветочки "великой и бескровной" - ягодки ее наш несчастный народ видит теперь.
На вопрос, кто им дал эти прокламации, матросы угрюмо ответили: "Какие то вольные жидочки".
Когда об этом случае было заявлено коменданту крепости, последний пожал плечами и сказал, что уж несколько месяцев, как казармы и рабочие районы Владивостока забрасываются массой подобных летучек, но что место, где они печатаются, так пока и не найдено, а ловить "вольных", которые их разбрасывают, - это значит прибегнуть к слишком жестоким мерам - ибо крепость на военном положении и все подобные дела должны разбираться военными судами .
Невольно мысль моя переносится к нынешнему времени, и хочется спросить: "Что было бы, если бы сегодня во Владивостоке кто‑нибудь стал разбрасывать прокламации? Как бы на это реагировало ГПУ?
Почему при "кровавом царизме" комендант крепости не решался арестовывать людей, подрывающих власть, боясь подвести их под военный суд, который мог бы приговорить их к смертной казни?
Почему в нынешнем СССР, где "отменена" смертная казнь, тысячи невинных людей подвергаются "высшей мере наказания", заключающейся в насильственном отделении души от тела, и притом способами, которые у всех цивилизованных народов считаются варварскими?"
Но, мои дорогие читатели, я боюсь вам наскучить своими вопросами, тем более что вряд ли кто‑нибудь может на них ответить в наше страшное время.
"Хозан–мару", дав три гудка, отвалил от стенки.
Наша комиссия, стоя на верхней палубе, любовалась роскошной панорамой Золотого Рога.
Среди публики мы заметили человека в сером костюме, с золотисто–рыжими кудрями.
"Или художник, или поэт?" Это оказался поэт Бальмонт.
Скоро все с ним познакомились. Пока мы разговаривали, любуясь закатом, произошел случай довольно редкий в море: на плечо одному из нас села синичка и начала чистить носик
об его щеку.
"Какой вы счастливый, лейтенант, - воскликнул Бальмонт. - Это редкое счастье".
Испуганная птичка вспорхнула, трепетно запорхала вокруг парохода и села где‑то на мачте.
Соленый ветерок дул навстречу пароходу. Кровавокрасный диск солнца медленно катился к горизонту; окрашивая розоватыми тонами полосу белой пены, оставляемой за кормой… Бальмонт писал что‑то карандашом в своей записной книжке. После долгих уговоров он показал нам начало своего нового стихотворения:
Япония, Ниппон, Нихон.
Основа солнца, корень света,
Прими от русского поэта
Его струны певучий звон…
Горькая мысль мелькнула в моей голове - прокламации владивостокских пораженцев несомненное варварство, Бальмонт - явление русской культуры; почему же это не русское варварство называется прогрессом, вызываемая им революция - желанной, а русская культура так бессильна, что не может с этим бороться? Почему?
Но довольно вопросов. Русская культура ныне раздавлена тяжелым сапогом нерусского социализма...
А тогда на "Хозан–мару" зажглись огни. Солнце спустилось за горизонт. Море почернело. На небе бесчисленными алмазами засверкали звезды.
Спустилась ночь. Пассажиры разошлись по своим каютам и мирно заснули там крепким сном, каким можно спать только в море, вдыхая воздух, наполненный кислородом и ароматом морских испарений.
В Японию и обратно
Яркое солнце заливало своими жгучими лучами море и берега, когда "Хозан–мару" входил в Цуругу.
В то, хоть и не столь отдаленное от нас, время мы, русские, могли путешествовать по всему миру так же легко и с теми же удобствами, как и люди всех остальных цивилизованных наций. В частности, нам лично, как только японцы узнали, что на "Хозан–мару" находится "Русская миссия", была оказана особая любезность. Маленькие, желтые, подвижные, как ртуть, люди забрали наш багаж. На набережной оказался прекрасный лимузин- и вот мы на вокзале. Билеты куплены, и чистенький, кажущийся игрушечным после наших больших вагонов скорый поезд помчал нас, то ныряя в туннели, то вылетая на волю, по направлению к столице Японии - Токио.
На меня пахнуло грезами и мечтами далекого детства. Будто какая‑то фея коснулась своей палочкой моих глаз и перенесла меня из мира реального в мир сказки.
Все кругом казалось уменьшившимся в размерах; точно мы попали в страну лилипутов. В открытые окна вагона виднелись красивые, яркие пейзажи, точно набросанные тонкой кистью - акварельные рисунки: мягкие складки местности, отсутствие диких скал и обрывов. Все угловатости, все резкости, обычно наблюдаемые в природе, все здесь было сглажено. Если за окном виднелись поля, то они были меленькие, четырехугольной формы, где, кажется, и повернуться невозможно, но между тем они были обработаны буквально человеческими руками. Невольно напрашивалось сравнение с нашими типичными русскими жалобами, что у нас "негде куренка выпустить". Один вид этих японских полей даже профану показывал, насколько выше культура обработки земли японского крестьянина, чем нашего.
Если перед глазами проносились селенья, то они состояли из крошечных, точно картонных, домиков, в которых вместо стекол в окнах была провощенная бумага, а стены могли раздвигаться, как ширмы. Бели виднелись, сравнительно редко, незаселенные места, то свободная природа здесь поражала нас своею миниатюрностью. Для нашего глаза-их клены, камелии, каштаны, савара (род кипариса), лавровые деревья - казались маленькими, и только задумчивые, таинственные криптомерии, обычно растущие около храмов, выделялись своим большим ростом. Но что особенно поражало-это цветы и дети. Недаром Японию называют страной детей и цветов.
Цветы виднелись везде близ жилища человека. Яркие, они были изумительно красивы: пионы, ирисы, глицинии, лилии, лотосы и хризантемы.
А дети!
Как они были приветливы, как доверчиво бросались даже к нам, иностранцам. По воспитанию детей было видно, как высока культура широких масс населения.
На одной из станций нам попался поезд с учениками и ученицами народных школ Вокзал был наполнен точно щебетаньем птичек. Мальчики в пестро–сереньких кимоно с круглыми, бритыми головенками, девочки, как бабочки, с яркими бантами. Учителя и учительницы, воспитатели и воспитательницы в национальных костюмах со спокойными, строгими лицами.
Ни одного грубого окрика, ни драки, ни ссор.
Особенно врезалось мне в память, как при этой встрече один из ехавших в нашем поезде русских, с густой шевелюрой волос и в синих очках - тип Чеховского интеллигента, взяв горсть цветов, с аффектированной сладенькой улыбочкой поднес их прыгающим на перроне детишкам. Те, как стая воробьев, с шумом и писком окружили его и расхватали цветы.
В этот момент я поймал взгляд стоящего в стороне японца–воспитателя. На лице его была точно маска. Голова гордо поднята. Но в глазах его мелькнуло такое презрение, на губах заиграла такая улыбка, что краска стыда бросилась мне
в лицо. Невольно, в воображении моем, встал образ русского народного учителя - неопрятного, вихрастого, принадлежащего к "передовой революционной демократии" - классический тип русского социалиста–революционера. Каким он мне показался в эту минуту варваром, несмотря на свои якобы передовые идеи, по сравнению с этим японским народным учителем! Как ясно мне стало, что какой бы режим в России ни был, эта варварская полуинтеллигенция не способна поднять народ до уровня современной культуры.
Теперь, когда опыты всех режимов проделаны над нашей несчастной Родиной, когда наш народ в своем культурном развитии отброшен на уровень негров, когда отпечатком этой работы нашей полуинтеллигенции осталось только подлейшее слово "извиняюсь" - так или иначе, вопрос о народном воспитании и образовании для нас явится главнейшим. Мне верится, что тип будущего народного учителя и воспитателя будет действительно достойным России. Мне верится, что мы поймем наконец, что народный учитель и воспитатель есть основа национального развития и культуры нашей Родины.
Я отвлекся в сторону, но невольно, ибо нахлынувшие воспоминания слишком ярко восстановили передо мною эту картину, слишком больно отозвались в сердце. У меня лично нет никакой злобы к этой нашей полуинтеллигенции. Я знаю, что она такой же продукт нашей истории, как и все мы. Я знаю, сколько было истинных подвижников и тружеников среди наших народных учителей. Но мне хотелось бы напомнить русским людям, что нам надо наконец понять, что воспитание и культурность должны быть выше всяких идей, взглядов и партий. Только добившись этого, мы сможем себя уважать, и нас будут уважать.
Я уверен, что в будущей России никогда не сможет повториться тот позор, который был во время Русско–японской войны, - когда группа русского революционного студенчества послала японскому императору телеграмму с поздравлением по случаю Цусимского боя. Сколько презрения было в ответе японского Микадо, приказавшего его передать, кажется, через британское Министерство иностранных дел. Этот ответ гласил, что Микадо благодарит за внимание и гордится, что среди Японцев не нашлось бы ни одного подобного тем, кто подписал полученную им телеграмму. Такое же презрение я прочел в глазах японца учителя-вот почему оно мне было тогда так больно.
Наш поезд подошел к равнине Канто, где расположены города Иокогама и Токио. Близ станции Мианошита, слева мелькнула в красивом горном пейзаже знаменитая гора Фудзияма (12 387 футов над уровнем моря).
Прямо с вокзала в Токио мы переехали в "Империал" - отель, где каждый снял по комнатке с полным пансионом Здесь началась для нас кипучая деятельность. Прежде всего мы направились к нашему военно–морскому агенту капитану 1–го ранга А. Н. Воскресенскому .
Я не могу не сказать несколько слов об этом, ныне покойном, выдающемся офицере нашего флота. Он был морским агентом в Японии уже много лет. Владея в совершенстве французским и английским языками, он изучил японский язык так, как редко это мог бы сделать кто‑нибудь из европейцев. Совершенствование в японском языке ему облегчило и то, что он был женат на японке. Перу покойного А. Н. Воскресенского принадлежит, ставший классическим, перевод многотомного описания войны на море 1904-1905 годов, составленного японским Морским генеральным штабом .
С помощью А. Н. Воскресенского мы быстро выяснили, у каких фирм, что именно и по каким примерно ценам можно купить то, что нам нужно.
Затем состоялся наш прием в Российском Императорском посольстве, где нам был предложен завтрак и где за временным отъездом посла нас приветствовал советник посольства. Далее пришлось побывать в японском Морском генеральном штабе, где мы выяснили целый ряд вопросов относительно судов нашего Отряда.
В следующие дни в нашем отеле начали появляться представители разных фирм по нужным нам предметам.
Очень много времени уходило на переводы наших списков и на объяснения разных деталей. Наконец, выяснилось, что все, что нам нужно, имеется, и, благодаря конкуренции, по достаточно низким ценам. Всего мы заказали разных материалов и предметов примерно на сумму в 150 000 йен.