Среди суматохи этих дней в нашем отеле появился молодой, веселый, жизнерадостный японец с массою прелестных черепаховых изделий. Он нас приветствовал точно родных, с выражением знаков величайшего почтения. Он прибыл из Нагасаки и оказался сынок Изаки, известного во флоте "черепахи–человека", как прозвали его отца на нашей Тихоокеанской эскадре в былое время. Его отцу принадлежала знаменитая фраза, определяющая в понятии японцев характер нас, русских.
Изаки–отец был маленьким торговцем черепаховых вещей в Нагасаки, и когда туда приходила русская эскадра, он появлялся на кораблях, предлагая свои изделия. Как и другие торговцы, он развертывал где‑нибудь на левом шкафуте маленький коврик, раскладывал на нем свои товары и терпеливо объяснял ломаным русским языком каждому подходившему матросу качество, пользу и дешевизну своих черепаховых вещей. Этого "черепаху–человека" знала и любила вся наша эскадра. Однажды на одном из кораблей, где производил свой торг Изаки–отец, поднялся какой‑то "аврал", не то тревога, не то прибытие начальника эскадры, не знаю, но только старший офицер приказал всех торговцев убрать со шкафута и отправить на берег. Изаки–отец замешкался, и шканечный унтер–офицер начал его торопить: "Ну, собирайся скорей, вались к трапу, отваливай! Скорей!"
Изаки, торопясь, раздраженный тем, что не удалось продать свой товар, бросился к трапу и вдруг на верхней площадке разразился тирадой, вызвавшей общий хохот:
"Русска всегда так. Ничего! Ничего! Параздник! Параздник! А потом сакарей! Сакарей! Сакарей!"
Появление у нас в отеле Изаки–сына напомнило мне этот забавный рассказ. Торговля Изаки–отца на нашей эскадре оказалась прибыльной, и его сын в Нагасаки получил в наследство большой магазин черепаховых изделий. Узнав из газет о нашем приезде, он примчался в Токио, и как мы ни отбивались, принудил каждого из нас купить по черепаховой вещице.
Наконец, наши переговоры с Мицубиши, Окура и другими фирмами выяснили, что все нами заказанное может быть доставлено для осмотра нашей комиссией не ранее, как через две недели, после чего все принятое нами будет отправлено во Владивосток.
В течение этих недель нашей комиссии волей–неволей приходилось бездействовать. Наш председатель решил, что лучше всего использовать свободные дни на ознакомление с Японией. И вот мы, не разделяясь, систематически стали приводить это в исполнение.
Мы начали жить точно среди волшебного калейдоскопа: задумчивые аллеи в парках Токио… Знаменитые вишневые деревья, лотосы на каналах… Полные глубокого мистицизма буддийские храмы… Поразительные своей красотой и своеобразием храмы культа "Шинто". Японский национальный театр "Кабукиза". Пляски и пение гейш в японских ресторанах… Меланхолические звуки "самсинов" и "кото" - все это погрузило нас в атмосферу видений, настроений и звуков, которые можно пережить, слушая оперу "Мадам Бетерфлей" или читая полную соблазнительной прелести, книгу Пьера Лоти. Охваченные этими чарами, мы выехали в экскурсию в Камакуру.
Здесь - опять та же непередаваемая прелесть японских пейзажей, на фоне которых повсюду находишь произведения искусства этого удивительного по своеобразию и тонкости вкуса народа.
Лично меня особенно поразило в Камакуре, чудной лунной ночью, созерцание статуи "Дайбудцу" (высотою 56 футов) из позеленевшей от времени бронзы. Игра света и теней в эту ночь создали впечатление, будто веки великого мыслителя Востока вот–вот приподнимутся и он взглянет на нас.
Замершая улыбка на его бронзовых сжатых устах, казалось, сейчас оживет.
Смотря на эту статую, произведение и отражение духа совсем чуждых Европе народов, невольно испытываешь удивление и восторг, перед красотою и разнообразием Божьего творения.
Затем опять новая волшебная картина… Мы в Мианошите… Это курорт близ горного озера Хаконэ. Чистенький японский отель. Повсюду проведена холодная и горячая вода, последняя непосредственно из горячих источников.
Кругом рощи криптомерий, в которых при закате солнца, точно сотни серебряных колокольчиков, звенят "хигураси" .
На дворе отеля в искусственном озерке, куда журча и прыгая по скалам, низвергается с высоты ручеек, плавают золотые и серебряные карпы. Они так привыкли к людям, что когда вы подходите к берегу, они толпой плывут к вам,
высовывая с нетерпением свои головки в ожидании, что вы бросите им хлеб.
Когда ночь спускается над этим горным курортом, в окружающей темноте начинаются шорох и треск различных насекомых, на фоне которых, точно мелодичные звуки стальной струны, слышно пение "сузи–муси" .
Вот по аллее, вьющейся среди высоких криптомерий, показались две изящные фигурки; у них в руках круглые бумажные фонарики: это две японки, идущие в расположенную ниже отеля деревушку. Оттуда доносятся к нам тихие звуки "самсина". Кругом ночь, с ее таинственными звуками с говором ручейков… Теплая чудная ночь.
Невозможно заставить себя вернуться в комнату. Вот взошла луна. С неба полились серебристые струи нежного света, и окружающая наш отель ночная тьма, точно занавес темного газа, при перемене декорации исчезла, а перед глазами развернулась роскошная панорама гор, озаренных лунным светом
В мягком, удобном автомобиле прибыли мы на другой день на берег озера Хаконе, в котором, как в зеркале, отражались вершины окружающих его гор.
По извилистой горной дороге с рискованными поворотами автомобиль доставил нас опять в отель, затем на станцию железной дороги, и мы выехали в Киото.
Здесь опять бесконечные осмотры.
Удивительной красоты храмы, в которых так много золота и чудного цветного лака.
Непередаваемое ощущение испытали мы, вступив в так называемый "поющий храм". Когда идешь по галерее, окружающей его, то все кругом наполняется музыкальными звуками, которые издает пол этого удивительного храма.
Последнее сильное ощущение в Киото было плавание на плоскодонной лодке через каскады и пороги реки.
Мы снова в Токио. Закупленные материалы осмотрены, приняты, запакованы в ящики и отправлены во Владивосток.
Мы проехали с прощальным визитом к Архиепископу Японскому, Высокопреосвященному Сергию .
Удивительное впечатление производит православная миссия в Токио. Какая громадная, незаметная культурная работа была сделана ею. Красивый собор на высоком холме Цуруга–дай в квартале Кандаку. Кругом все домики и лавочки населены православными японцами. У всех детишек на шейках маленькие серебряные крестики.
Как только ударит большой колокол в соборе, призывая к молитве, вы видите, как глаза всех обращаются к кресту, сияющему на золоченом куполе собора, и люди осеняют себя крестным знамением
Внутри собор совсем русский. Иконы написаны русскими художниками. Прекрасно поют два хора: мужской семинарии на правом клиросе, женской Ольгинской православной гимназии на левом Богослужение на японском языке. Священники - японцы, получившие богословское образование в России.
Простившись с Владыкой, мы выехали обратно в Цуругу. Там мы поместились на пароходе Добровольного флота "Симбирск", капитан которого, уроженец Финляндии, приветствовал нас хорошим русским завтраком.
В море ночью "Симбирск" поймал радиотелеграмму "Пересвета". Атмосферные разряды помешали восстановить полный текст, однако из обрывков его было ясно, что "Пересвет" нуждается в помощи и вызывает к себе "Чесму".
В тяжком ожидании прошла для нас эта ночь. Утром, придя во Владивосток, мы узнали, что "Пересвет" ходил на уничтожение девиации компасов. Внезапно спустился густой туман, и "Пересвет", надеясь малым ходом благополучно вернуться, выскочил на камни у мыса Ирода в бухте Патрокл. Это было для нас страшным ударом. Лучший корабль отряда выбыл из строя. Очевидно, придется менять все наши расчеты.
Моя прекрасная каюта на "Пересвете" в два иллюминатора, только что приготовленная для дальнего плавания, свежеокрашенная в светло–фисташковый цвет, которую я успел полюбить, не будет моей келией, где я мечтал отдаться научной работе по подготовке оперативной части Флотилии Северного Ледовитого океана
Сердце мучительно болело за бедного адмирала, за командира "Пересвета" и за весь его личный состав.
От меня судьбою еще было скрыто, что "Пересвет" погибнет на германской мине близ Порт–Саида 4 января 1917 года, догоняя Отряд.
Не знал я и того, что, прощаясь во Владивостоке, с командиром "Симбирска" в июне 1916 года, мне придется встретиться с ним в 1920 году в Белграде в Югославии, где он окажется финляндским консулом…
Тогда же, на портовом буксире, охваченный мрачными мыслями, я шел на бедный "Пересвет", стремясь скорее узнать, что решил адмирал.
Владивосток - Гонконг
Грустная встреча на бедном "Пересвете". Адмирал за эти дни осунулся, похудел. Печально смотрят глаза офицеров и команды несчастного корабля. В них видны страдание и стыд за свой корабль и тоска, что, по–видимому, не придется им идти вместе с "Чесмой" и "Варягом".
Обследование условий аварии "Пересвета" показало, что фактически никто не был виноват в ней. Разве лишь, что командир не отдал немедленно якоря, как только нашел туман. Но он находился в этот момент как раз на фарватере для входа на рейд, и стань он на якорь в проходе, он мог бы рисковать тем, что любой корабль, входящий на рейд, был бы опасен для него возможностью столкновения.
С другой стороны, оказалось, что после пробы машин и котлов еще не уничтоженная девиация именно на этом курсе была столь велика, что корабль прямо вышел к бухте Патрокл.
Так или иначе, съемка "Пересвета" с камней оказалась очень трудной. Корабль плотно засел носовой частью на каменной гряде. Ни буксиры, ни даже попытки "Чесмы" сорвать его успеха не имели, равно как и размывка винтами "Чесмы" дна около "Пересвета".
Пришлось начать снимать грузы. Работая день и ночь, выгрузили уголь, освободили патронные, бомбовые и пороховые погреба. Наконец начали своими средствами снимать носовую 10–дюймовую башню. Эта работа заняла массу времени. Люди надрывались, чтобы скорее исполнить ее. Но, видимо, Господу Богу было угодно испытать до конца их терпение. Даже съемка носовой башни и всех якорей не помогла - "Пересвет" по–прежнему прочло сидел на гряде.
Тогда вызвали из Японии спасательную партию и поручили ей работы по съемке корабля.
Адмирал решил, что пойдет с "Чесмой" и "Варягом", а лишних чинов штаба отправит на Мурман для производства там всех нужных работ.
Только что это решение было принято и собирались телеграфировать об этом морскому министру, как от последнего пришла телеграмма с предписанием немедленно отправить весь Штаб в Петроград для дальнейшего назначения на Мурман, оставив у себя лишь одного флаг–офицера; поручить "Пересвет" заботам Владивостокского порта и идти по назначению с "Чесмой" и с "Варягом".
Хотя все это было совершенно логично и ясно, но получение этой телеграммы было очень больно и адмиралу и чинам его штаба, ибо показывало, что все происшедшее у нас принято в Петрограде с величайшим неудовольствием и, конечно, ставилось в вину штабу Отряда.
Одновременно стало известно, что командир "Пересвета" отзывается в Петроград вместе со старшим офицером, на их места назначаются другие офицеры, и все дело обороны Мурмана и Белого моря переходит под непосредственное руководство морского министра.
Следовательно, наше опоздание на Мурман уже учтено в Петрограде и вся организация изменена согласно создавшейся обстановке. При этих условиях приход наших двух кораблей на Мурман вряд ли сильно менял там дело; оставалась единственная надежда, что, может быть, по пути они пригодятся в Средиземном море в случае совместных действий с союзниками против Дарданелл.
С этим расчетом адмирал просил морского министра оставить на Отряде корпуса морской артиллерии генерал- майора Петрова , который только что прибыл к нам, доставив из Петрограда просимый ранее боевой запас.
Адмирал перебрался на "Чесму", где и был поднят его флаг. Я лично пока жил в моей каюте на "Пересвете", уложив свои вещи для отъезда обратно в Петроград.
В день нашего отъезда на "Чесме" состоялся завтрак Экспресс отходил в Петроград вечером в 10 часов 20 минут.
Невесело проходил этот завтрак. Все чувствовали себя подавленными и расстроенными, видя, что все расчеты оказались разбитыми аварией "Пересвета" и задержкой Отряда во Владивостоке.
После завтрака ко мне подошел командир "Варяга" и предложил пойти на "Варяг" на должность младшего артиллерийского офицера. Я невольно заколебался, ибо, с одной стороны, чудный поход, предстоящий кораблю, слишком меня соблазнял, в то время как на Мурмане мне предстояла тяжелая и очень неблагодарная работа, а с другой стороны, все дело обороны Мурмана перешло в Петроград, и мне пришлось бы, вероятно, вместо того, чтобы быть в самом центре этой новой борьбы, сидеть далеко в тылу и работать в Морском генеральном штабе.
Из моего сомнения меня вывел сам командир "Варяга", высказав уверенность, что мне, как ведающему оперативной частью флотилии, было бы тяжело вернуться, не увидев лично, как дойдет Отряд до Мурмана, и не добившись того, чтобы пережить с ним до конца все его горести и все его надежды.
Это вывело меня из нерешительности, и я ответил, что согласен, но прошу, чтобы на назначение мое на новую должность было бы испрошено согласие морского министра, дабы это не носило характер, что я уклоняюсь от исполнения прежней должности, как только она стала менее боевой и интересной.
Вечером чины штаба, кроме меня, флагманского артиллериста и двух младших флаг–офицеров, уехали в Петроград. Грустно мы простились на вокзале, и я вернулся на "Пересвет".
Через день пришла телеграмма от морского министра с согласием на мое назначение на должность младшего артиллерийского офицера на "Варяг", "временно", как указывалось в телеграмме, "впредь до прибытия Отряда на Мурман".
Этой же телеграммой в распоряжении Адмирала оставлялся еще один младший флаг–офицер по имени Феликс .
Старший флаг–офицер послал флаг–капитану вдогонку условную телеграмму, сообщающую все эти новости в таком виде
Флагарт наш вызван в Петроград,
А генерал Петров не рад.
До Дарданелл флагартом он
Идет, Минмором наряжен.
Апрелев, Феликс остаются,
Но с нашим штабом расстаются.
Флагманский артиллерийский офицер лейтенант барон Фитингоф оставался еще на Отряде, чтобы облегчить работу по съемке орудий с "Пересвета".
В телеграмме, вызывающей его, указывалось, что ему срочно надо прибыть на Мурман для установки там орудий на береговых батареях и на уже пришедших противолодочных судах.
Во исполнение этого барон Фитингоф 16 июня вечером со скорым поездом выехал в Петроград.
18 июня 1916 года в 11 часов 30 минут утра я перебрался со своими вещами с "Пересвета" на "Варяг".
Новая обстановка, новое дело. Я сразу почувствовал, как будто упала с души тяжесть. Ответственность моя уменьшилась до размера той должности, которую я теперь принял. Большие планы, большие надежды остались где‑то позади, теперь в голове только забота о патронных и бомбовых погребах, которые находятся в моем ведении, да о противоминной артиллерии, огнем которой, в случае боя, мне надлежит управлять. Нас, артиллеристов на "Варяге", было всего двое, и работы было очень много.
Каюта моя оказалась в нижнем жилом помещении по правому борту. Каюта маленькая, которую так и не успели переделать. Поэтому и шкапик, и умывальник, и койка - все японское. Один маленький иллюминатор и тот так низко над ватерлинией, что на ходу его открывать было нельзя, дай на рейде его можно было держать открытым лишь в тихую погоду.
Зато меня приятно поразил состав кают–компании и команды.
Все вахтенные начальники были из прекрасных офицеров Гвардейского экипажа. Вахтенные офицеры частью тоже из офицеров Гвардейского экипажа, частью прикомандированные к нему.
Команда казалась прямо гигантами после сравнительно малорослых матросов "Чесмы". Громадные люди, с красивыми чистыми лицами, с георгиевскими ленточками на фуражках, с золотой надписью - "Варяг", хорошо одетые, дисциплинированные, производили отличное впечатление. В кают–компании на переборке был помещен большой портрет Августейшего Шефа Гвардейского Экипажа Е.И.В. Вдовствующей Государыни Императрицы Марии Федоровны. На корабле уже был сформирован прекрасный хор песенников и балалаечников, причем в число песенников вошло несколько юнг , которые своими еще детскими звонкими голосами очень украшали этот хор.
Только что я успел разложиться в своей каютке и наскоро осмотреть корабль, как наверху раздалась команда: "унтер–офицеры к люкам. Все наверх, с якоря сниматься".
Топот ног и трели дудок показали, что пора выходить на свое место наверх.
Обычная картина съемки с якоря. Команды: "пошел шпиль", "караул наверх". Наконец, последняя связь с родной землей порвана - "стал якорь" и затем: "чист якорь".