В некоторых местах, как, например, на 3-м бастионе, блиндажи устраивались относительно роскошными. Стены были обшиты досками, обиты парусиной и потом оклеены голубыми обоями. Прямо перед входом стоял небольшой шкаф, наполненный тарелками, стаканами и прочими хозяйственными принадлежностями. Это был буфет и вместе передняя. Дверь налево вела в офицерское отделение, направо – в длинную подземную казарму, в которой располагалась прислуга от ближайших орудий. Потолок этого здания составлял толстый накатник, уложенный в три ряда и сверху засыпанный футов на шесть хорошо утрамбованной землей, так что неприятельские бомбы не пробивали его. Впоследствии от сотрясения, производимого бомбами, парусина лопалась, обои отклеивались, так что к концу осады остались только одни лохмотья. Свет проходил через четырехугольное отверстие, проделанное в стене и вместо стекол завешанное кисеей, в защиту от мух и пыли.
Небольшое офицерское отделение блиндажа было всегда переполнено офицерами: одни пили чай, другие хором напевали песню, там играли в карты, здесь – в шахматы.
Песни и порой музыка продолжались иногда далеко за полночь. На 6-м бастионе были фортепиано и там довольно часто устраивались музыкальные вечера, скрипка и кларнет приходили с 4-го бастиона, а с 5-го – флейта. Шумное и веселое общество можно было встретить в блиндаже во всякое время дня и ночи.
Одни приходили в блиндаж, другие уходили из него подышать чистым воздухом и полюбоваться тихой темной южной ночью.
До самого рассвета почти никто не ложился спать, и ночь проводили с особой осторожностью. Цепь и секреты охраняют бастион снаружи, прикрытие не сходит с банкета, а орудийная прислуга находится непременно возле своих орудий. Черные тела чугунных пушек угрюмо смотрят в амбразуры, и, наведенные на случай нового штурма, они таят в своих огромных жерлах тяжелую картечь, готовую осыпать наступающих при первом их движении. Воткнутые возле орудий зажженные фитили светятся, как заостренный и раскаленный уголь.
Ночная тишина нарушается редким полетом бомбы или ядра да свистом пули, то звенящей, как струна, то отрывисто пощелкивающей, попадая во что-нибудь твердое. В глубине батареи тянется смена солдат, назначенных в прикрытие. Солдаты, выделяясь из рядов, поодиночке подбегают к освещенному батарейному образу.
Теплящиеся у божницы восковые свечи бросают вокруг причудливый матовый свет, полуобрисовывая лишь на ночном фоне энергические спокойные лица подходящих молиться солдат. "Осеняя себя крестным знамением, каждый из них творил краткую молитву, иногда тихо, иногда во весь голос, а потом, задумчиво отодвинувшись назад, совершенно терялся во мраке".
Возле амбразуры сидит матрос, покуривая трубочку и мурлыча себе под нос, в отдалении видны несколько человек лежащих солдат. Они совершенно покойны. [Где же ужасы осады?] – спросите вы, смотря на эти спокойные лица. А вот подойдите к амбразуре, завешанной тросовым щитом.
– Здесь не ходите, ваше благородие, – скажет вам сидящий возле матрос, – как бы того…
– А что такое? – спросите вы.
– Пульки-с!.. – проговорит он, как бы нехотя.
– Ну, так что ж?
– Да вишь, как садит-то, эта амбразура нехорошее место.
В самом деле, пули так и барабанят по тросовому щиту, иная прорвется внутрь бастиона и зазвучит, как струна, тонким приятным звуком.
– А как же ты сидишь? – спросит подошедший.
– Мы ведь здешние… – проговорит он совершенно равнодушно, по-прежнему потягивая трубочку и сплевывая на сторону.
Рассветает. Солдаты, оставив дежурных у орудий, отправляются отдыхать одни в блиндаж, другие в разные поделанные ими норки и конуры. Прикрытие также сходит с банкета, оставляя там одних штуцерных. Половина людей приискивает себе место отдыха на батарее, где и располагается, не снимая амуниции; другая половина отправляется во вторую линию в ближайшие блиндажи, устроенные позади бастионов в соединительных траншеях. Как пещерные кельи, идут они, "углубляясь по обеим сторонам траншеи, выглядывая длинной вереницей дверок, дверец и дверей, порой створчатых, со стеклами даже. Когда бы ни приходилось проходить этой траншеей, постоянно можно было видеть ставившиеся в ней, у дверей блиндажиков, самовары, самоварчики или просто медные чайники – так что вверху траншеи беспрестанно вился дымок, точно бомбы рвались там поминутно".
С наступлением дня все оживает на бастионе: в разных направлениях работают солдаты – кто чинит амбразуры, кто платформу, а там заменяют разбитые туры новыми. У входа в блиндаж видны два офицера: один сидит на картечи для бомбового орудия и читает книгу, другой поместился возле, на обрезке дерева, и то с наслаждением тянет через соломинку лимонад, то напевает любимую песенку; в стороне сидят два солдата, из которых один тачает сапоги, другой, усталый и измученный, тянет из-за голенища чубук и трубку. По площадке расхаживают несколько кур и петух, содержимые солдатами в полном довольстве. На батарее Шварца был особенно знаменитый петух, прозванный Пелисеевым (Пелисье – французский главнокомандующий). Однажды бомба так напугала Пелисеева, что он с ужасным криком перелетел через вал и скатился в ров. Недолго думая молодой матрос бросился спасать офицерского петуха. Не обращая внимания на сыпавшиеся пули, он вскочил в амбразуру и, подобно петуху, тем же путем покатился в ров. Французы, увидя из своих траншей всю эту проделку, прекратили огонь, захлопали в ладоши сначала петуху, а потом и матросу. Пелисеев был спасен и долго потом расхаживал по батарейной площадке, служа предметом забавы для солдат в их однообразной жизни.
Проделки, подобные той, которую выкинул матрос, догоняя петуха, повторялись нередко. Мы приведем некоторые из них.
Был май месяц. В ложементах наших, возведенных перед 3-м бастионом, сидела команда штуцерных Камчатского егерского полка.
– Смотри, смотри! – закричал егерь Евсеев. – Что-с катится мимо!
– Чего тебе катится? Аль не видишь – заяц бежит.
– Катай его, Кузнецов, – на тебя бежит!
– Не замай его, – заметил четвертый солдатик, – может, оборотень какой…
Но Кузнецов прицелился: выстрел грянул – заяц убит.
В английских ложементах послышался смех.
Заяц лежал на средине между нашими и неприятельскими ложементами.
Ефим Кузнецов перекрестился и вслед за выстрелом схватил у товарища заряженный штуцер, выскочил из ложемента и побежал к убитому зайцу. Командующий отделением унтер-офицер и опомниться не успел, как Кузнецов был уже за валом. Наши и англичане забыли на время перестрелку, высунулись из ложементов и смотрели на удальца. Кузнецов схватил зайца за задние ноги, поднял ружье наизготовку и стал задом отходить к своим ложементам.
Англичане встретили смелую выходку удалого егеря единодушным "Ура!" и хлопали в ладоши. Кузнецов приостановился, снял шапку и, показав врагам зайца, скрылся в ложементах.
Головы спрятались – перестрелка закипела.
Кузнецов представил зайца командиру полка – и посыпались рубли удалому стрелку… А Кузнецов? Он с удивлением смотрел и понять не мог, где же тут молодечество: убил зайца, известное дело – не бросить же убитого зверя!..
Так разнообразили штуцерники свое скучное сиденье в ложементах. На 4-м бастионе почти в то же самое время явился большой бумажный змей, который долго летал над французскими траншеями, вызывая со стороны неприятеля батальный огонь и всеобщий смех. На других пунктах оборонительной линии появлялись на валу батарей на одном мельница, на другом – солдатик, ворочающийся по ветру, а на третьем – пильщик, установленный так, что постоянно находится в движении. Бывало, как появится такая забава, так и посыпятся из неприятельских траншей выстрелы. Солдаты смеются, а французы или англичане тешатся до тех пор, пока не собьют выставленной фигуры или начальник бастиона не прикажет снять из опасения, что она привлекает выстрелы. Потешившись над французами и томимые невыносимой жарой, солдаты расходятся в разные стороны, отыскивая прохлады: кто уходит в блиндаж, кто ищет хоть клочка тени. Мириады мух не дают покоя. В жаркие дни мухи сильно одолевали живущих на батареях. Это был второй внутренний враг, невыносимый в особенности для раненых. "На бастионах посредством так называемых камуфлетов уничтожали мух беспощадно. Когда в блиндаж набиралось их много, рассыпали по столу дорожки пороха и делали вспышку. Таким образом уничтожались мириады мух".
С наступлением дня пуля за пулей так и шмыгают повсюду, распевая на разные голоса. Навстречу этим пулям идет иногда солдат, неся ведро щей на обед товарищам и тихо переваливаясь с ноги на ногу. Часто пуля подымает струю пыли не более как на вершок от его ступни, а он как будто не замечает и продолжает переваливаться. Теперь нет места, в особенности на Корабельной, где бы не шмыгали эти гости. Тот, кто видел Малахов курган еще в марте, теперь не узнал бы его совершенно: он как будто сжался, сбился в кучу. Малахов курган и многие другие укрепления похожи были на лабиринт, в котором человек непривычный мог запутаться, заблудиться. Вся площадка кургана изрезана траншеями и всякими насыпями, поделанными сколько для защиты от неприятельских снарядов, столько же и для ружейной обороны внутренности кургана на случай занятия передовой его части неприятелем. Башни нет, она разбита и как будто ушла в землю от нагроможденных вокруг ее построек. Прежде выглядывай из-за вала сколько хочешь, теперь нельзя и подумать о том, чтобы высунуться хотя на минутку: пули, как шмели, так и реют со всех сторон. Стоит только поднять фуражку на штыке или палке, как вмиг она оказывается простреленной во многих местах.
Здесь все переменилось, только русские люди остались те же. По-прежнему видны группы беззаботных солдат, то веселых и смеющихся, то лежащих, раскинувшись во весь рост, и как будто нарочно подставляющих себя всяким снарядам. Тут же, в местах двух-трех, видны бабы, торгующие луком, хлебом, вяленой рыбой. В стороне, на площадке одной из батарей, пользуясь хорошей погодой, обедают офицеры; один сидит на пружинном кресле, занесенном сюда из города еще с начала осады, другой поместился на картечной жестянке, подложив под нее несколько поддонов или деревянных кружков. Возле них стоит русский мужичок-разносчик, являющийся на батареи раза два в день, несмотря ни на какую опасность. На груди его висит на георгиевской ленточке медаль с надписью "За храбрость". В сотый раз он рассказывает одним и тем же офицерам, что пожалован был этой медалью за то, что ходил с Хрулевым Степаном Александровичем во французские траншеи 10 марта.
– Пришел я, – говорит он, – на курган с корзинкой – заказ был от офицеров. Ну а наши "Ура!" кричат, так и заливаются – погнали, стало быть, француза. Резервы проходят, солдатики говорят: бери ружье, сходи-ка в траншею, – что тут сидишь без толку… Бросил я корзину, добыл ружье – да в траншею. Не помню, что было, только как в чувство пришел – в госпиталь положили…
Таких охотников-волонтеров было много в Севастополе, не только взрослых, но и детей, преимущественно сыновей матросов. Посещая часто бастионы, они оставались на них и в минуты самого жаркого боя помогали солдатам: то воду таскали, то заряды подавали. На 1-м бастионе долго служили два мальчика, один 14, а другой не более 6 лет. Старшему в июне оторвало обе ноги, но он остался жив; младший же вышел из Севастополя целым и невредимым. Более других прославился десятилетний сын матроса Николай Пищенко. Отец его Тимофей служил комендором на одной из батарей близ 5-го бастиона. Молодой Пищенко, известный под именем Николки, жил на батарее и прислуживал отцу. В день второго бомбардирования Тимофей Пищенко был убит, но Николка все-таки остался на батарее. Забежав однажды на редут Шварца, он увидел там девять небольших мортир.
– Позвольте мне выстрелить из мортирки, – упрашивал он командира редута.
Тот дозволил. Пищенко выстрелил, и весьма удачно. Ему так понравилось это, что он, поселившись на редуте, поступил на мортирную батарею под команду одного из матросов. Впоследствии матрос этот был убит, а Пищенко стал самостоятельно заправлять мортирой. В коротких брюках, в отцовской куртке, хватавшей до колен, и босиком, он неутомимо трудился над своей мортирой. Главнокомандующий наградил Пищенко сначала медалью, а потом и Георгиевским крестом. Все любовались, как Пищенко изо дня в день копошился возле своих орудий. Бывало, подойдут к нему офицеры и прикажут выстрелить из мортирки для потехи. Пищенко в восторге и с особой любовью смотрит за полетом своей бомбы, в ответ на которую пролетит из неприятельских траншей или "темное" – ядро, или посыпятся ружейные выстрелы.
Подобными проделками жители бастиона разнообразили свою жизнь. По воскресеньям и другим праздникам на батареях и бастионах служили молебны. Благоговейное спокойствие и величие божественной службы проливали надолго успокоительную отраду, заставляя защитников забывать их трудное положение. Особенной торжественностью отличалась служба, совершенная посетившим Севастополь высокопреосвященным Иннокентием, архиепископом Херсонским и Таврическим, по случаю праздника, даваемого главнокомандующим Брянскому полку, наименованному егерским генерал-адъютанта князя Горчакова 2-го полком.
В ночь 25 июня егерский князя Горчакова полк был перевезен на Северную сторону. На другой день со всех бастионов и батарей было собрано по нескольку человек от каждой части для присутствования на празднике. Все они собрались утром 26 июня в церковь, где и услышали из уст красноречивого пастыря слово правды и истины о своих заслугах. После литургии при звоне колоколов и гремевшей усиленной канонады архипастырь, с жезлом в руке, вышел из храма на площадь к собранному на ней войску и остановился перед рядами воинов, только что сошедших с бастионов и батарей. Все смолкло. Черные загорелые лица защитников в молчаливом благоговении ожидали благословения. Перед ними стоял архиепископ в святительских ризах. Величественна была картина площади, еще более торжественны были слова архипастыря.
– Не поучение говорить вам мы прибыли сюда, – сказал высокопреосвященный Иннокентий, – нет, мы явились учиться у вас, славные защитники града, учиться, как исполнять заповедь Христа Спасителя: оставь отца, матерь свою и дом свой, возьми крест и приди ко Мне! Впредь, поучая паству свою, мне не надобно далеко искать примеров добродетели: я скажу им: "Иди в град сей и поучись у первого встречного из братьев твоих – защитников веры и мест, откуда впервые разлилось православие на родину нашу: пади ниц, место бо сие свято есть!"
С глубоким умилением слушали храбрые воины эту высокую оценку своих подвигов и, возвратившись на бастионы, передавали товарищам благословение архипастыря.
В 11 часов утра на Северной стороне, в виду осажденного города, были разбиты шатры и накрыты столы для нижних чинов. Построенный в колонны полк встретил главнокомандующего.
Генерал-адъютант князь Горчаков приветствовал храбрых егерей следующими словами:
– Государь Император, в высокой милости ко мне, Высочайше повелел храброму Брянскому егерскому полку именоваться полком моего имени.
Товарищи! Первая моя боевая служба в чине генерала была совершена со славным Брянским полком – в 1828 году. В войне с турками с двумя батальонами брянцев мы совершили боевую переправу через Дунай. Уверен, что испытанные в боях брянцы, нося имя своего главнокомандующего, будут служить примером для армии!.. Защищая родной наш Севастополь, мы сумеем победить кичливого врага и сделаемся достойными высокой чести, которую почтил меня монарх наш.
Преосвященный архиепископ, свидетель нашего праздника, благословил нас на новый праздник – на бой кровавый за веру православную, за царя русского, за Отчизну святую!..
Ребята – нашему батюшке царю – "Ура!"…
Громкий крик, вырвавшийся из могучей груди богатырей, огласил прибрежные ущелья и, смешавшись с гулом выстрелов, отозвался в неприятельских траншеях. Составив ружья и сняв боевую амуницию, солдаты отправились к столам, и первая чарка русского воина при громких криках "Ура!" была выпита за русского царя:
"И чаша первая, и первый гимн, Тебе!"
Затем на середину братского кружка вышел командир полка, полковник Ганн.
– Ребята! – сказал он, высоко подымая чарку. – В день грозной атаки неприятеля 6 июня на бастион наш (бастион № 3), когда густые колонны врага лезли на бруствер, я напомнил вам, брянцы, что шеф полка и главнокомандующий смотрит на нас! Атака отражена, Государь Император, повелев брянцам называться именем генерал-адъютанта князя Горчакова, оказал нам новую высокую милость. Покажем врагу и нашим доблестным товарищам, что полк достоин носить имя вождя русской армии – имя князя Горчакова!..
И новое восторженное "Ура!" огласило окрестность.
Веселый пир продолжался до поздней ночи. На следующее утро полк переправился на Южную сторону и снова расположился на 3-м бастионе.
Все пошло по-прежнему, по-старому…
На Корабельной производились усиленные земляные работы: позади оборонительной линии, в укрытии резервов и для обстреливания Малахова кургана.
Среди работ самая живая перестрелка продолжалась днем и ночью.
На третий день после штурма, 8 июня, был ранен заведующий инженерными работами генерал Тотлебен. Рана скоро приняла опасный характер, так что он принужден был оставить южную часть города и передать заведование работами на Городской стороне командиру 3-го саперного батальона полковнику Гарднеру, а на Корабельной сначала инженер-штабс-капитану Тидебелю, а потом вновь прибывшему полковнику Геннериху. При этом генерал Тотлебен хотя и сохранял за собой главное руководство работами, но был лишен возможности следить за их ходом.
Неудачный для союзников штурм 6 июня произвел на них весьма невыгодное впечатление, так что у англичан явилась даже мысль о совершенном прекращении работ против 3-го бастиона. Английский генерал Джонс доказывал, что батареи их не в состоянии преодолеть огня 3-го бастиона и смежных с ним укреплений и что войска при вторичном штурме будут точно так же отбиты. Это мнение встретило опровержение со стороны начальника французских инженеров генерала Ниеля, настаивавшего на том, чтобы англичане не останавливали своих работ. После продолжительного обсуждения этого вопроса союзные главнокомандующие решились вести подступы и приближаться к нашей оборонительной линии. К 28 июня они подошли к Малахову кургану на 110 саженей и устроили двенадцать новых батарей для действия по кургану, по 1-му, 2-му и 3-му бастионам. Близкое положение неприятеля и постоянная ружейная перестрелка отзывались значительной потерей в людях. Со дня штурма и по 28 июня мы лишились одного генерала, 65 штаб и обер-офицеров и 3163 человек нижних чинов. Кроме того, был легко контужен начальник штаба севастопольского гарнизона свиты Его Величества генерал-майор князь Васильчиков. Неприятель потерял за это время 1710 человек.
В четыре часа пополудни 28 июня Севастополь понес горестную утрату – он лишился доблестного адмирала Павла Степановича Нахимова.