- Да, да, я буду есть. Я не… не… ела уже со вчерашнего дня… только вчера кусок хлеба… Ах, вино… дайте мне вина. Может быть, у вас есть… - она остановилась.
- Чего вы хотите?
- Нет, нет… ничего… может быть, у вас есть чай? Так стакан чаю.
Она ела быстро и жадно и иногда исподлобья посматривая на меня.
При свете лампы я рассматривал это лицо с нескрываемым восхищением. Это лицо было поразительно красиво. Гордое, энергичное лицо. Пожалуй, очертания подвижных ноздрей красивого носа были немного резки, резки линии подбородка, но глаза были прекрасны, а между красиво изогнутыми губами сверкали ослепительно белые зубы.
Надо вам сказать, что тогда в моду только что стал входить так называемый style moderne, и ее худенькая, стройная фигура, казалось, выпорхнула из современной виньетки.
Поношенное, темное платье, как видно, было с чужого плеча, но это неуклюжее платье, состоящее из суконной блузы и ветхой юбки, не могло все-таки обезобразить этой фигуры. Руки ее были немножко велики, но тонки и изящны.
Когда первый голод был удовлетворен, она залпом выпила стакан вина, со вздохом откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.
Я продолжал смотреть на это странно-красивое лицо - и она, словно почувствовав на себе мой взгляд, быстро выпрямилась и посмотрела на меня пристально. В ее глазах блеснул как будто испуг, она схватилась за ручки кресла, словно готовясь вскочить.
- Что вы так на меня смотрите? - резко, почти грубо спросила она.
- Простите, - смутился я, - я… видите ли я… я невольно залюбовался вами, не сердитесь за эти слова.
Это лицо менялось мгновенно. В эту минуту прищурились ее глаза, губы улыбнулись не то ласково, не то насмешливо.
- Даже теперь? Даже в этих лохмотьях? - спросила она, опуская ресницы.
- Я восхищаюсь вами, - воскликнул я пылко, - я восхищаюсь вашим спокойствием, вашим присутствием духа! Другая на вашем месте падала бы в обморок, в истерику, плакала бы… а вы… Ведь, наверно, с вами случилось что-то ужасное…
- Да, да ужасное! Такое ужасное… и мне надо спрятаться и потом бежать. Поймите - бежать!
- Куда? Отчего?
- Я все, все расскажу вам, все… Только, если можно, завтра - а теперь позвольте мне заснуть, я так ус… устала. Можно мне лечь тут? - указала она на диван. - Сюда никто не войдет?
- Нет, нет, я могу устроить вас гораздо удобнее. Вы ляжете у меня в спальне, а я здесь.
Она на минуту задумалась.
- Хорошо. Дверь спальни закрывается на ключ?
- Вы не доверяете мне? - с упреком сказал я.
- О, нет, нет! Могу ли я не доверять вам. Вам! Моему спасителю, моему доброму гению! - заговорила она восторженно, протягивая обе руки. - Я боюсь, что меня найдут, увидят…
- Кто?
- Ах, завтра… Завтра я все расскажу! Прошу вас, если хотите меня спасти, достаньте мне завтра платье. Хорошее, но не слишком нарядное… Вот такое, что носят на прогулку… с жакетом что ли… юбку подлиннее… я дам мерку… не можете ли и немного денег? И еще парик. Парик с темными волосами… От этого все зависит… зависит моя жизнь, - она с мольбою смотрела на меня, сложив руки.
- Хорошо, хорошо - все будет исполнено, - бормотал я, смущенный этим взглядом лучистых глаз, - лягте, засните спокойно, никто не знает, что вы здесь, никто вас не потревожит.
- Да, вы правы, кому придет в голову искать меня у вас! - вдруг рассмеялась она. - Слушайте, можете вы мне дать приют на несколько дней… на неделю, может быть… пока заживет нога, и чтобы никто, ни одна душа не знала этого и не подозревала даже моего присутствия у вас?
- Конечно! - воскликнул я, и сердце мое радостно забилось, сам не знаю почему.
- Спасибо. А потом, - тихо и нежно сжимая мою руку, сказала она, - а потом вы дадите мне возможность бежать! Уехать… Ведь правда? Дорогой… хороший… правда? Я сразу, когда увидела вас, решила, что вы добрый, благородный и я сразу… сразу…
Она смутилась, опустила глаза и, пробормотав - спокойной ночи, - взялась за ручку двери.
- Скажите мне, как ваше имя?
- Меня зовут… Лаурой.
- Что?
- Конечно, я шучу, - засмеялась она, - меня зовут Марья Николаевна - зовите меня Маней. Покойной ночи.
Всю эту ночь я не спал.
Это приключение взволновало меня своей необычайностью.
Кто эта женщина? Женщина во всяком случае интеллигентная, хотя манеры ее очень странные… Что с ней случилось? Чего она боится? От кого прячется? Может быть, у нее что-нибудь темное в прошлом? Но с такими ясными глазами нельзя быть дурной женщиной, она, очевидно, жертва.
Я восхищался ее мужеством и вспоминал ее глаза.
Кроме того, забота, как скрыть ее в доме, мешала заснуть.
Старик сторож и его жена, на попечение которых был оставлен дом, могли удивиться, если бы я запретил им убирать комнаты…
Отослать их? Подкупить, чтобы они молчали?
Только к утру я обдумал все.
Я решил спрятать мою гостью в кабинете деда, который с его смерти стоял всегда запертый.
Платье купить не трудно, парик я надеялся если не найти, то заказать. А деньги? В эту минуту в моем столе лежало около двух тысяч рублей отцовских денег, которые мне надо было внести в казначейство. Вышли какие-то задержки - и деньги эти остались пока у меня. Если я их спрошу у отца? Конечно, он мне их даст, но начнутся расспросы… придется лгать, выворачиваться… я решил взять из этих денег некоторую часть, а потом, после отъезда Марьи Николаевны, я бы рассказал все откровенно; не могу же, думалось мне, из щепетильности подвергнуть опасности женщину, доверившуюся мне.
Только под утро я заснул.
На другой день я постучался тихонько к ней в дверь.
Скрипнула постель, но ответа не было.
Я скорее догадался, чем услыхал, что она, сдерживая дыхание, стоит за дверью.
- Марья Николаевна, это я…
- Ах, это вы… простите, я не… не одета.
- Я сейчас иду покупать вам платье, дайте мне мерку.
- И, пожалуйста, парик.
- Постараюсь…
- Нет, нет, парик необходим!.. Вот мерка… ах, вот еще, купите мне туфли побольше… нога страшно распухла.
- Хорошо, все сделаю. Будьте покойны, сидите тихо, вернувшись, я вас устрою удобнее.
- Какой вы добрый…
Мое сердце дрогнуло от этого ласково-печального шепота.
Я купил ей темно-синий костюм тальер с пышной белой жилеткой, большую черную шляпу, не забыв густую вуаль. Я купил ей немного белья, дорожный несессер, плед в ремнях и… красивый сиреневый капот.
Оправдывал я себя тем, что надо же ей ходить эту неделю в чем-нибудь дома. Как я это вспомню… Впрочем, я продолжаю свой рассказ.
Мне повезло, к у театрального парикмахера я достал красивый темно-каштановый парик с длинными локонами, - я помню, что заплатил за него очень дорого, что-то около ста рублей.
Бывают в жизни человека такие периоды, когда все вокруг завертится вдруг в каком-то фантастическом танце… Так случилось и со мной!
Все завертелось, все запуталось…
На другой день она мне рассказала свою историю. Она бежала из родительского дома и повенчалась с неким Федором Ивановичем Малыганьевым. Этот господин оказался негодяем, темным авантюристом - торговцем живым товаром. Он хотел торговать ею и сделать из нее свою сообщницу. Она не соглашалась. Он связал ее, запер в какой-то погреб, бил, обрезал ей волосы, грозил зарезать. Она показала мне кровоподтек на шее около плеча и следы веревок на локтях. Наконец вчера ей удалось бежать.
- Если бы видели мое тело! Оно все в синяках, - сказала она, опуская голову.
Я был возмущен до глубины души! Я хотел сейчас же ехать к губернатору, но она, схватив меня за руку, молящим голосом заговорила:
- Что вы! Что вы! Ради всего для вас святого никому не говорите - пока я не уеду. Вы не знаете… ведь у моего мужа огромная шайка, у них шпионы и убийцы; пока их будут ловить - они меня убьют. А если не убьют, и вы всех их переловите - тогда тоже ужасно. Ведь они меня запутают, ведь я все знала… Скажут, что я их сообщница… Ах нет, нет, сжальтесь надо мною - дайте мне уехать, а потом… потом вы отомстите за меня. Я не буду вас долго стеснять, вот заживет нога… чтобы я могла ходить… и…
- Марья Николаевна! Как вам не стыдно! - заговорил я пылко. - Вы не стесняете меня ничуть - напротив, я счастлив, что могу служить вам, что вы доверяете мне.
- Значит, вы жалеете меня? - нежно спросила она, улыбаясь и заглядывая мне в глаза.
- О! я… я… - я смутился и поспешно спросил: - А подумали ли вы о том, что у вас нет паспорта?
Она еще ближе нагнулась ко мне - и в сумерках надвигающегося вечера я увидел устремленные на меня лучистые глаза и полураскрытые яркие губы, - руки ее опустились на мои плечи.
- Милый, вы достанете мне паспорт, - шепотом, почти страстным, произнесла она и вдруг губы ее легко коснулись моей щеки.
Я вздрогнул, как под электрическим током.
- Каким образом? - смущенно пробормотал я.
- Вы говорили, - тем же шепотом продолжала она, - что ваша сестра имеет заграничный паспорт… Она могла его потерять - я найти.
Я отшатнулся… но… но через два дня я взял - ну если хотите - украл паспорт сестры. Я не знаю, какой огромный гипноз был в этом существе, но я действовал тогда под гипнозом, не иначе как под гипнозом.
Она целый день сидела, запершись в кабинете, куда я ей относил еду за завтраком и за обедом, и все умоляла меня скорее уходить, чтобы прислуга не догадалась о чем-нибудь, и попросила только дать ей книг.
- Дайте мне каких-нибудь романов поглупее и поинтереснее, - улыбаясь, сказала она. - Можно и французских - я знаю французский язык; лучше что-нибудь из уголовных романов.
Я однажды пошутил - не боится ли она этой комнаты, где, по рассказам прислуги, нечисто.
- Напротив, это мне на руку, - поспешно сказала она, - если услышат что-нибудь - можно свалить на тень вашего дедушки.
Она только поздно вечером решалась спускаться ко мне, когда сторож и его жена уже уходили в свое помещение.
Блаженные вечера.
Мы засиживались почти до рассвета.
Что за умная женщина! Какие широкие взгляды, какие оригинальные суждения обо всем.
Образование ее было какое-то неполное и странное: она, например, знала немного латынь и греческий, а между тем почти не имела понятия о русских классиках и, кажется, никого из них не прочла толком.
Первые три дня она говорила мало, как бы принужденно, словно обдумывая каждое слово. Но потом стала разговорчивее, а иногда даже делалась весела и оживленна.
Меня коробили в ней резкие выражения и грубые слова, но она сейчас же спохватывалась, смущалась и смотрела робко, словно стыдясь и извиняясь.
На десятый день своего пребывания она задумчиво сказала:
- Ну, Андрей Осипович, - завтра возьмите мне билет - я еду.
- Завтра? - растерянно спросил я. - Уже?
- Да, голубчик, пора. Мне жаль уезжать, но это необходимо - тяжело прятаться.
Я с тревогой смотрел в ее печальное лицо.
Она сидела у окна, облокотившись на подоконник и смотря в глубь сада. Как она была хороша, вся облитая лунным светом! Лампу мы потушили, и только эта луна освещала комнату.
- Так скажите же мне, куда вы едете и что вы будете делать?
- Еще не знаю… Отдохну там за границей - огляжусь. Радости жду мало больше горя… Ах, Андрей Осипович, иногда думаешь, как скверна жизнь - для чего мы живем… Я еще мало на свете прожила, а уж так устала. Одно хорошо, что у меня нет матери - давно умерла моя мама… а, впрочем, может быть, если бы она была жива, - все было бы иначе… все…
Она сложила руки на подоконнике, уронила на них голову и заплакала - заплакала не по-женски, а по-детски - со всхлипываньем, горько, горько, как обиженный ребенок.
Тут все вокруг меня словно обрушилось.
Я стоял на коленях, целовал ее руки, ее мокрые от слез глаза, клялся ей, что полюбил ее больше всего на свете - предлагал ей всего себя, всю свою жизнь.
Просидели мы с ней эту ночь до рассвета.
Решение наше было таково: она едет завтра в Бельгию, там мы спишемся, и я займусь ее делом, т. е. узнаю, где ее муж, - куплю или вытребую у него ее вид на жительство и, взяв отпуск, приеду к ней.
Что будет дальше - я об этом не думал и не давал себе отчета в эту минуту.
Повторяю - я был под гипнозом.
Она слушала весь этот бред, пересыпанный страстными словами, улыбалась, тихо поглаживая мои волосы, и молчала.
- Марья Николаевна, Маня, - спрашивал я, кладя голову на ее колени, - отчего вы молчите? Неужели вы не верите в будущее? Не верите мне?
- Верю, милый, вам верю… но будущее… оно темно… Кто знает, может быть, потом вы меня проклинать станете.
- За что, Маня?
- Да так. Ворвалась я, незваная, в вашу жизнь. Как бомба упала… с забора… - улыбнулась она, - и кто знает?.. у вас невеста…
- Не надо, Маня, не говорите, это кончено… - тихо сказал я.
Какой бледной, неинтересной показалась мне Любочка. Кисейная барышня.
Даже фигурка Любочки, женственная и нежная, с высоким бюстом и широкими бедрами, казалась мне такой неизящной рядом с этой высокой худенькой женщиной, гибкой, как змея.
И эта женщина с загадочными глазами, то жестокими, то ласковыми… Женщина смелая, ловкая… Вчера, когда в дверь неожиданно постучали - пришла телеграмма - как красив, как ловок был ее прыжок к окну, к которому она прислонилась с револьвером в руке. Когда тревога прошла, она гордо закинула свою красивую голову и, пряча револьвер в карман, сказала:
- Я свою свободу дешево не продам.
И вот в этот прощальный вечер я плакал, припав к ее коленям, я чувствовал, как она стала дорога мне и необходима.
Голова моя кружилась, горела, мои руки невольно обвились вокруг ее стана, и губы невольно искали ее губ, но она быстро вскочила, выскользнула из моих объятий.
Я закрыл лицо руками.
- Маня, - с мольбой произнес я, оставаясь у ее ног.
- Ах, милый, милый… не надо… я люблю, люблю вас - я это говорю вам прямо… но… вы еще не свободны… Слушайте, лучше не думайте обо мне - женитесь. Я не хочу зла ей… вашей невесте… будьте счастливы. Ведь что же я… я не для вас… Андрей Осипович, милый… Ну, потом… потом, когда вы приедете ко мне… мы поговорим тогда… на свободе, а теперь… ах, дайте мне сохранить в чистоте ваш рыцарский образ. Если судьба не даст нам счастья, то воспоминание о вас останется светлым и незапятнанным.
Ее рука опять с каской опустилась на мою голову и, нагнувшись, она поцеловала меня в лоб и быстро ушла.
Наутро сторож и его старуха разинули рты, когда увидели Марью Николаевну, совсем готовую к отъезду, в шляпе под вуалью и с дорожной сумкой через плечо.
Они смотрели растерянно и едва поняли, когда я их послал за извозчиком и велел выносить вещи.
- Боже мой, вот-то рожи они сделали, - сказала она весело, когда мы остались одни.
Она была оживлена и смеялась.
- Вы веселы, Маня, - сказал я с упреком.
- Ах, Андрей Осипович, я весела сквозь слезы! Я радуюсь, что наконец буду далеко, на свободе и в то же время готова плакать… разве мне легко уезжать от вас?.. - она быстро вынула платок и приложила его к глазам.
- Вот ваш паспорт, Маня, а вот деньги - тут тысяча рублей - вам хватит на первое время, потом я вышлю еще или, Бог даст, сам привезу.
- Да, да, спасибо, какой вы добрый, - поспешно пряча деньги и паспорт, сказала она. - Я телеграфирую сейчас же, как приеду… Извозчик приехал, едемте, - заторопилась она.
- Маня, - нерешительно проговорил я, - простимся здесь - там на вокзале будет народ - простимся хорошенько, милая.
Она улыбнулась, и, приподняв вуаль, крепко поцеловала меня в щеку.
- Не так, Маня, не так, - умоляющим голосом сказал я, и с отчаянием, охватив ее плечи, припал к ее губам.
Эти губы были покорны, но холодны, словно мертвые.
Я не выдержал, упал к ее ногам и зарыдал, спрятав голову в складках ее платья.
- Андрей Осипович, Андрей… дорогой… верьте, верьте, я люблю вас, - растерянно говорила она. - Я очень люблю вас, только, только… пора ехать… ведь уже восемь часов.
На вокзале она не захотела оставаться в зале, и мы вышли на платформу.
Она шла рядом со мною, опираясь на мою руку, еще слегка прихрамывая и молча слушая меня, а я все говорил, говорил, как в бреду, о моей любви к ней.
Не буду описывать этих минут, тяжелых для всякого провожающего. С каким отчаянием я прижал к губам ее руку!
Она высунулась из окна, и ее последние слова были:
- Спасибо - не поминайте лихом.
Поезд уже скрылся, а я все стоял на конце платформы, смотря в темноту.
Не знаю, сколько времени простоял бы я, но громовый бас вывел меня из оцепенения.
- Андрей Осипович! Мое почтение!
Я вздрогнул. Бас принадлежал нашему исправнику.
- А, Иван Ильич, здравствуйте, - рассеянно сказал я.
- Провожали? - лукаво улыбнулся он, покручивая усы.
- Да… подруга сестры…
- Гм… Когда же вы к папаше? Я утром, как ехал в город, был у вас, там все беспокоятся, чего вы пропали - нарочного посылать хотят.
- А… я думаю ехать завтра утром.
- Зачем завтра? - едем сейчас, вон у меня тройка стоит - ночью-то не так жарко.
- А вы опять в уезд?
- Я, батенька, только и вытребован был для реприманда. Генерал вызвал меня, чтобы распушить. И уж распушил, скажу вам. Кричал, кричал.
- За что? Все за Иваньковскую шайку?
- Не говорите вы мне о них, с… детях! Кажется, поймаешь, держишь, а они, как у Лескова говорится, как Спинозы промеж ног проскользнут - и ау!
Он долго жаловался и ругался, но я его не слушал, я ехал, как в чаду: одна мысль была у меня в голове - скорей, скорей покончить со всем прошлым, сказать Любочке, что я не могу быть ее мужем. Если нужно, порвать все - со всеми и начать дело освобождения Мани.
- Иван Ильич, - обратился я к исправнику, - есть у вас в уезде Федор Иванович Малыганьев?
- М-м… нет, как будто нет. Да кто он такой?
- Отставной поручик - личность темная.
- Г-м, нет такого. Может быть, в городе живет.
Мы опять замолчали.
- А вот и Никоновская роща! - оживился исправник. - Сейчас ваша маменька нам водочки, закусочки…
- Иван Ильич, - вдруг спохватился я, - пожалуйста, вы там… не рассказывайте о сегодняшних проводах.
- Эге! - прищурился он. - Хорошо, хорошо. Значит, совсем не сестрицина подруга? - подтолкнул он меня локтем.
- Нет.
- А я знаю, кто это! - весело крикнул он.
- Кто? Вы знаете?
- Я бы да не знал. Да ее узнал сию же минуту, даром что она вуальку надела. Это Пахомова - податного инспектора жена.
Я молчал.
Для меня это был роковой вечер, одно из самых неприятных воспоминаний.
С Любой я объяснялся в саду… она горько, горько плакала, но гипноз был так велик, что я почувствовал не жалость, а, стыдно сказать, презрение к бедной девочке и, прислушиваясь к ее рыданиям, думал:
- Стала бы "та" плакать? Нет - сверкнула бы глазами и отошла… или вынула бы револьвер и…
Да, я был под гипнозом, в бреду, я был маньяком.
На другой день - отъезд Любочки, тяжелая сцена с родителями, все эти упреки, жалобы матери, резкие слова возмущенного отца.