Ему ничего не оставалось, кроме как подняться и уйти. "Я тоже люблю тебя, Игнат", – шелестело, казалось, во всем теле, как шелестят осенние листья перед падением с веток. А Елена чувствовала себя слегка отдохнувшей в юношеской наивности. "Двум типам" встречу в ресторане она не назначала. С их незапланированным явлением ей повезло – нужны были для дела. Но опытная Калистратова действительно сконцентрировалась на Игнате, придав своему лицу выражение крайней заинтересованности, чтобы ребята попереживали. Их внутренностям надлежало замереть от страха, что у нее не хватит времени перекинуться с ними несколькими фразами.
Игнат Смирнов брел по жаркой людной улице в состоянии, какое всегда накатывало на него в первый снегопад: чудилось, что вокруг ни души, всюду бело навсегда и снегом пахнет остро и непоправимо. Он ощущал грусть и радость как единое и неделимое и легкий зуд потребности разделить их, чтобы не выпасть из реальности, не сойти с ума.
"Елена – высшее существо, – думал Игнат. – Она признается мне в иной любви и устраивает мое счастье – какое-то настоящее, очищенное страданием. Я о таком и представления не имею. У нее не родственная моей грешной, но святая душа. А я совсем не хочу этого счастья. Я хочу той самой физической близости, и дальше будь что будет – дурдом или петля. Надо же, числил себя в способных к духовной жизни, а оказался душевным уродом. Елена воспарила, а я пал. И мечтаю о безалаберности, легкомыслии, соответствии собственному возрасту, что ли. Я не смогу целую молодость карабкаться по мукам все выше и выше, чтобы в старости с наслаждением съехать с горки на заднице прямо в гроб. Наверное, Елена снова надо мной поиздевалась. Она сама-то покорила свой Эверест боли? Или еще лезет вверх? Сейчас я с удовольствием загадал бы желание, чтобы Маша стала для меня не врачом, но лекарством. Нескладно, неладно все получилось".
Тем временем Елена Калистратова, бодро и сурово проведя совещание, пила в кабинете кофе и думала об Эдуарде Шелковникове. Он с недавних пор был отстранен, рассеян и замкнут. Неужели его действительно так сильно тянет к первой жене? Неужели уйдет?
– Я еще поборюсь за свое, – сказала Елена вслух.
Сказка про недосягаемое была предназначена лишь Игнату. Вернее, не совсем сказка. Елена искренне считала, что на экране мальчик выглядит не очень убедительно. Ему словно не хватало послевоенного голодного и зябкого детства или столичных мытарств деревенщины. А уж если женщина решила добавить кому-то мужественности, пощады ждать не стоит.
На следующий день Игнат Смирнов попросил Лизу почитать вслух последнюю рукопись.
– Не надо, – прошептала ему на ухо Маша. – Ты еще не знаешь, что это такое.
– Но хочу узнать, – пробормотал он. И снова в присутствии невесты и ее матери начал верить, что хочет сам, а не Елена Калистратова за него.
Но опытная наставница была права, рекомендуя ему "заказать читку текущей нетленки". Ибо еще Лев Николаевич Толстой томился: "Пишешь, пишешь, дело-то одинокое. А потом так хочется, чтобы похвалили".
Лиза, случалось, читала рукописи паре приятельниц, которые называли себя истинными ценительницами ее творчества. Надо признать, что, выслушав главу из начала, главу из конца, они дожидались выхода романа и с легкой душой, не открывая тома, ставили его на полку. Соприкосновение с черновиком было их платой за дармовой авторский экземпляр. Ясно, что чаще всего материнская потребность в озвучивании очередного сочинения прибойной волной накрывала Машу. Методом проб и ошибок дочь вывела для себя несколько правил, которых придерживалась неукоснительно во избежание ссор. Ни при каких обстоятельствах нельзя было поддаваться на Лизины провокации в виде невинного вопроса: "Ну, как тебе? Не слишком пресно?" и касаться сюжета или стиля. Почему-то мать обижали даже похвалы, видимо, дочь порола несусветную чушь, демонстрируя, насколько не трудилась вникать в сокровенное. Маша предпочитала скороговорку: "Мам, не отвлекайся, давай дальше, интересно же". Высказываться о героях было не столь рискованно, однако вечная отличница по мере возможности отмалчивалась. А бдительная Лиза что-то важное для себя определяла по дочкиным глазам и вдруг останавливалась:
– Твоя правда, звучит не очень.
– Мама, смотрится прекрасно. Ты взгляни – текст же напечатан – шедевр. Люди читают не ушами, между прочим. Вот когда будешь переделывать это в сценарий, тогда ломай графическую красоту. Да и то сначала хорошенько подумай.
– Все шутишь? Все издеваешься? – вспыхивала Лиза.
– Ни-ни, – молитвенно складывала ладони Маша.
Но мать что-то быстро исправляла на бумаге и читала до следующего промелька неизвестно чего в затуманенном невольничьими слезами взгляде дочери.
Маша прекрасно знала, что перед просьбой актера почитать рукопись неизбалованная Лиза не устоит. Девушке пришла в голову бедовая идея напялить на себя и Игната темные очки.
– Ну, для развития знакомства, пожалуй, стоит помучить тебя первой главой, – согласилась Лиза Шелковникова. – Только, если будет скучно, не терпи. Я не обидчива. Через начало всегда приходится продираться. Потом при желании прочитаешь что-нибудь изданное. Или возьмешь у Маши диск с сериалом "по мотивам моих произведений". Прямо сейчас приступим?
– У меня вечером съемка. Сейчас в самый раз.
"Только не увлекайся, – предостерегла саму себя Лиза. – Быстренько ознакомь человека с образчиком твоего творчества и отпусти их с Машкой целоваться в ее комнату". С этим светлым намерением она достала несколько распечатанных на принтере листов и плюхнулась в кресло, которое под ее весом даже не спружинило.
Жених с невестой уселись на диване напротив. "Это испытание номер один, – подумала Маша, – артист оценивает писателя. Затем грядет второе – писатель неизбежно возжаждет посмотреть фильм, в котором снялся артист. Игнат, наверное, такой же странный, как мама. То, что человек сыграл, спел, сочинил, спросил у кого-то в интервью, она совершенно серьезно считает его потаенной сущностью. И ей уже все равно, каков он в реальности. Мы все в опасности: из-за текста, который она еще сто раз будет переделывать, отношения могут пойти наперекосяк". Ей оставалось лишь надеяться, что Игнату понравится первая глава, а Лизе – он на экране. На сей раз Маша ловила каждое слово матери, чтобы исправить любую оплошность Игната, если тот ляпнет какую-нибудь обычную, с точки зрения нормального человека, и бестактную, с точки зрения автора, фразу.
Лиза начала читать – сухо и монотонно. Девушка с беспокойством покосилась на актера, но его эта манера явно не тяготила. Он очень внимательно слушал.
* * *
"Я всегда ощущала, что сращена с сыном, потому что бесконечно его люблю. Он – единственное, что мне удалось в жизни. И вот дожила до того, что в свои сорок лет готова втиснуть между нами деньги, которые всегда трудно зарабатывала и легко тратила в основном на него же. До сих пор не улавливаю связи между этими цветными бумажками и едой, проездом, мебелью, посещением театра, церковной свечкой и прочим. Знаю, что она есть. Среди ночи разбуди – объясню, какая именно, с экскурсами в историю и философию. Но только теоретически. Стоит открыть кошелек, как перестаю понимать. Так зачем мне деньги понадобились? А в трудоспособном, цветущем возрасте я очутилась в нахлебницах у сына. Богомерзкая ситуация – образование высшее, здоровье крепкое, но сижу у двадцатилетнего мальчика на шее. И еще ропщу. К примеру, очков "для близи" у меня нет. И пишу я это отвратительным почерком, потому что разлиновки на листе толком не вижу. А почерк у меня с детства превосходный, и, переворачивая исписанную страницу, я привыкла испытывать эстетическое удовольствие. Придется отвыкать. Собственных денег на очки, вероятно, уже никогда не случится, выпрашивать их я не осмелюсь. Сын отдал мне свой старый ноутбук. Но я не различаю буквы на клавишах, особенно по вечерам. Плюс к тому я графоманка, мне необходимо ежедневно написать от руки хоть несколько строк. Печально. Я ведь хочу не просто денег, чтобы сделать своему мальчику подарок на день рождения, купить себе какую-нибудь дешевую мелочь в киоске Союзпечати, вроде шариковой ручки, прокатиться в метро, когда захочется. Даже если сын начнет делать миллионы и обеспечивать крупными купюрами мои карманные расходы, я буду рада только за него, но не за себя. Нет, я хочу денег, заработанных собственным честным неустанным писательским трудом. Учитывая мой возраст, ясно, что очередную чистую тетрадь портит не мечтательница, не наивная девочка, а клиническая сумасшедшая. Ну что ж, и мы имеем право самовыражаться. Любым почерком. И кстати, когда доводится выписывать буквы при дневном свете, я еще урываю свою толику визуального наслаждения.
Мне было бы жалко себя. Если бы я не пила несколько лет, забросив сына, не заботясь о пенсии. Ни о чем не думая, кроме прекращения внутренней боли в забытьи…"
Далее шла история востребованного мальчика-компьютерщика с намеками на то, что талантлив-то он в неудачливую, слабую мать.
Текст в духе святочного рассказа: муки описывались навязчиво и ярко, а радости упоминались скупо и блекло. Лиза чего-то добивалась от изнуренного читателя. Чего именно, было тайной повествования, которую вряд ли удастся раскрыть.
"Я умирала по частям. Я всю свою жизнь умирала и чувствовала это. У меня с детства было сначала раздвоение, а после растроение личности. Первой в корчах скончалась та, которая была наиболее приспособленной к миру, – амбициозная, упивавшаяся лидерством, выносливая, не сомневавшаяся в себе, уверенная в том, что если не пересилит, то обязательно перехитрит рок. О, она умела льстить, врать, интриговать. И почти всегда, да что там, всегда добивалась от людей того, чего хотела. Ее звали так, как записали в свидетельство о рождении, а затем в паспорт.
В ее тени жила вторая. Этой ничегошеньки не надо было, кроме возможности придумывать и записывать разные истории. Ее физически выворачивало наизнанку от лжи даже во спасение. Она бредила настоящей любовью и дружбой и свято верила, что талантливый человек обязательно преуспеет. Вторая была совестью первой, не позволяла ей выскакивать за рамки порядочности и отступаться от справедливости. Она придумала себе имя в раннем детстве. Так делают многие. У большинства оно забывается. У нее стало литературным псевдонимом.
Третья, которая обрела имя лишь через двадцать лет, приняв крещение, тоже уже существовала. Она родилась в грозовую воробьиную ночь в деревенском доме бабушки, куда ее сплавляли на лето. Было страшно, она плакала, и бабушка рассказала ей про Бога и научила двум молитвам: "Отче наш" и еще одной, малороссийской, крестьянской, древней, "Матерь Божья в головах, Иисус Христос в ногах, ангелы-хранители по бокам. Храните мою душечку с вечера до полночи, с полночи до света, со света до самого века". А осознала она свое существование, когда, вернувшись в город осенью, играя, взяла без разрешения губную помаду и потеряла. До прихода строгой мамы оставалось полчаса. Та могла основательно выпороть. Десять минут лихорадочных поисков в игрушках и книжках – тщетно. Еще пятнадцать минут панического "второго круга" – помады нигде нет. Тут она вспомнила про Бога. И настали пять минут первой горячечной молитвы. В дверном замке уже шебуршал ключ, когда тюбик вдруг оказался прямо перед глазами, потом в дрожащей потной ручонке, потом в маминой коробке для косметики. Третья, долго оставаясь безымянной, служила верой и правдой и первой и второй. Обе воспринимали ее как часть себя. Первая считала, что она сильная, умная и сама преуспеет. А если нет, ей обязательно поможет Бог. Вторая вообще долгое время отождествляла себя с третьей. Она полагала, что талантлива, талант – от Бога, и Бог создаст ему все условия, лишь бы проявился…"
Взаимоотношениями трех ипостасей одной женщины и отношениями их с миром романистка увлеклась не на шутку. Разумной "первой", в сущности, была она сама. В "третьей", истово верующей в то, что все от Бога и надо кротко вытерпеть до конца, чтобы спасти душу, можно было узнать лучшую ее подругу. Маша поразилась, насколько трудно, но безжалостно мать отдавала и "первую", и "третью". В няньки, служанки, жертвы таланту "второй", то есть Веры. А та собственное дарование пропивала. И отказывалась признавать, что терзает не только себя. Ничего аморальнее Лиза еще не писала.
Игнат Смирнов смотрел на замолчавшую бесстрастную Лизу Шелковникову с неподдельным ужасом. Слегка побледневшая и сильно обеспокоенная Маша тихо спросила:
– Мама, с тобой все в порядке? Хотя бы с нервами? Это же непереносимо. Ну да, китайцы говорят, только бы не жить в эпоху перемен. Да, миллионы людей лишились привычного статуса и обнищали, потеряли себя. Да, работай твоя писательница, скажем, в библиотеке хоть на десять ставок, ей светит крохотная пенсия. Сыну так и так придется ее содержать. Я трагедии не вижу с сидением на его шее. Она счастливица, у большинства малоимущих дети в двадцать лет получают копейки. А эта может себе позволить лечиться в частной клинике от алкоголизма. Потом творить и контактировать с издательствами. Зачем ты нагнетаешь отчаяние? Пощади тех, кто это пережил. По-твоему выходит, что талант – это проклятие и обладателя, и его близких, а не дар Божий. У тебя слишком убедительно получилось.
– Исповедально, – осторожно вставил Игнат. Взглянул на Машу и уважительно подумал: "Писательская дочка – складно глаголет".
– Значит, ощущение предельной откровенности есть? А это на самом деле исповедь, только не моя, – торопливо сказала Лиза. – Я не вправе открывать чья, поэтому и пишу от первого лица. Но поверь, Игнат, я не алкоголичка, никогда ею не была и за гранью нервного срыва не нахожусь. У Маши тоже наследственно здоровая психика, что она своей реакцией сейчас и доказала. Но героиня решится отправиться в наркологическую клинику. Там познакомится с богатым издателем, тоже пациентом, они полюбят друг друга, и оба восстанут из пепла. Я гарантирую счастливый конец. Именно потому, – повернулась она к дочери, – что в этой стране настрадались все под завязку.
– Конец? – изумилась явно не привыкшая легко переубеждаться Маша. – Мама, до второй главы после такого начала дойдет только закоренелый садомазохист.
– Я хотел бы сыграть ее сына, – вдруг мечтательно признался Игнат. – Я бы жалел ее и ненавидел.
– За что ненавидел? – живо поинтересовалась Лиза.
– За то, что ради меня, якобы обожаемого сыночка, не бросает пить. Какая же это материнская любовь? И вот я взрослею, мужаю и начинаю прозревать: ей деньги на водку нужны, а не я.
– Погоди, погоди, она многим пожертвовала, чтобы поднять своего мальчика. Алкоголизм – болезнь. Моя героиня хочет остановиться. Но самостоятельно уже не может.
– Болезнь, – мрачно согласился Игнат. – Настаиваешь на том, что она излечивается лекарствами в специализированной клинике. А после выписки оттуда реабилитацию облегчает новая любовь к мужчине. "Старая" любовь к сыну не считается, да? Мне уже давно прабабушка рассказывала. Жили-были пятеро малолетних детей – она средняя, их нежная мать и умеренно пьющий отец. Двадцатые годы, деревня, голод. Мать забеременела шестым, пошла к знахарке избавляться и через две недели умерла от заражения крови. Вдовец год, год, Лиза, напивался каждый день до невменяемости. Без единого выходного увеличивал дозу. Уходил с утра на трясущихся ногах и ночью приползал назад. Чем эти сироты питались, каково им было, прабабушка не описывала. Только крестилась и умывалась слезами. К вечеру, когда становилось невыносимо тоскливо и жутко, они все забирались в… как его… не подвал, а…
– Подпол, – завороженно подсказала Лиза, смакуя забытое, неизвестно как всплывшее в памяти слово.
– Точно, в подпол. И тихонько выли и шепотом причитали по матери. Однажды забыли закрыть крышку. Отец приволокся, заглянул. Несчастные дети чуть от страха внизу не умерли: у него сосуды полопались, и белки глаз были алыми. И еще он сильно качался. Их чудо спасло – упал бы вниз, себе шею свернул и их раздавил. Минуты три он на них смотрел. И тощие, с опухшими лицами, грязные маленькие оборванцы едва дышали. Потом отошел, рухнул в углу на пол и захрапел. Но с того момента до самой своей смерти лет тридцать не выпил ни капли. Пахал с рассвета до полуночи. Женился на какой-то вдове, чтобы за детьми ухаживала. У нее тоже трое ребятишек было. Он и своих и приемных поднял – выучил в училищах, женил, замуж выдал. Вот так.
– Игнат, я же героиню не оправдываю, – искренне смутилась Лиза. Актер сыграл прабабкино воспоминание только голосом и немолодежной манерой речи, а писательнице даже зябко стало от его вдохновения. – У каждого регулярно возникают поводы запить, уйти из действительности, но большинство держится. Я ее просто жалею.
– А я больше не могу-у-у, – призналась Маша. – Вы – два сапога пара. Господи, зачем дети в этот самый подпол залезали?
– Отец лупил, если заставал их плачущими, – объяснил Игнат. – И еще прабабка странно говорила о матери. Понимала – рожать в голод было нельзя, все ходили к знахаркам на аборты, часто умирали. Но, знаете, винила она покойницу за то, что в такое-то время не отказала мужу, забеременела, рискнула и оставила свой выводок сиротствовать.
Его невеста разрыдалась. Жених обнял ее и принялся еле слышно успокаивать. Но где-то в глубине себя был доволен произведенным на женщин впечатлением.
– Двадцатые годы, – задумчиво протянула Лиза. – Почти век прошел. Слушайте, а которая моя героиня в списке с учетом революции семнадцатого? Даже не по себе.
– Мне от другого не по себе, – серьезно откликнулся Игнат. – Впервые с тех пор, как я услышал ту историю, возникла причина ее рассказать. Некому было. И незачем.
– Ну, пожалуйста, не нагнетайте безысходность, – взмолилась Маша. – Почему люди искусства вечно ищут страданий? Банальное плохое настроение раздувают в отчаяние? Вы когда-нибудь радуетесь?
– А то нет, – печально ответила Лиза. – Только скажи, что в страданиях и отчаянии мы были неподражаемы…
– И из нас попрет позитив, – весело заверил Игнат.
– Люди, опомнитесь! – призвала Маша угрожающим голосом, будто давала матери и жениху последний шанс выжить. – Читатель и зритель хочет отвлечься от невезухи и бедности. Он склонен мечтать, а не надеяться, веселиться, а не радоваться, получать удовольствие и не обретать благодать аскезой. Искусство сейчас – плацебо, пустышка, обманка. Но ведь облегчает боль.
Лиза, прекрасно освоившая границы терпения дочери, почувствовала, что пора закругляться.
– Спасибо вам, ребята, – растроганно проворчала она. – Честно, не ожидала, что вас моя писанина заденет. Я еще поразмышляю у себя в комнате. А вы развлекайтесь. Пока, Игнат. Отдельная благодарность за образ твоего сильного прапрадеда.
Она легко выскочила из кресла, в которое, пока читала, незаметно для себя и слушателей забралась с ногами, и оставила жениха с невестой в покое.
Маша искоса поглядывала на Игната, будто впервые увидела. Желание сыграть компьютерного гения, который в студенчестве гребет деньги лопатой, ей нравилось. Но сына сломленной неудачами алкоголички, жертвы собственных амбиций и смены государственного строя? "Это судьба, – думала она. – Вероятно, я люблю не просто маму, а маму-выдумщицу, маму-сочинительницу. И замуж выйду за ей подобного типа. И папочке моему подобного тоже, между прочим. Он, когда эскизы рисует, на этом свете отсутствует. Только мне необходимо специализироваться в психиатрии, терапевт им всем не помощник".
– С чего это ты приуныла? – затормошил ее Игнат. – Еще успеем чаю попить, и я исчезну.