Он молчал. Ему снова захотелось провалиться сквозь землю или повернуть время вспять, чтобы дать себе возможность подумать прежде, чем сказать. Но повернуть время вспять невозможно, и провалиться сквозь землю невозможно тоже, при всем желании. Поэтому пришлось отвечать за сказанные слова.
- Ну, знаете, я даже подумал… И все зрители тоже подумали, что вы с Лорой… Ну, в общем, пара.
- Пара, говорите?
Она снова застыла с полотенцем в руках. Замерла, словно перед прыжком, и Иван сразу понял, что что-то изменилось. Тонкая невидимая ниточка, которая протянулась между ними и связала их в тот момент, когда она надевала на него фартук, положив ему руки на плечи так, как кладет женщина руки на плечи мужчине, когда собирается его обнять, вдруг натянулась, превратившись в струну, и готова была разорваться.
Если бы он мог себя ударить, он бы ударил себя сейчас. Размахнулся бы и врезал со всей силы кулаком промеж глаз, да посильнее, чтобы расцвел потом на этом месте огромный багрово-фиолетовый синяк, который еще долго напоминал бы ему о том, что прежде, чем что-то сказать, нужно как следует подумать. А она все смотрела на него, молчала и отдалялась от него с каждой секундой. А потом спросила изменившимся голосом:
- Зачем вы меня искали, Иван?
Он не знал, что ответить.
- Зачем? - повторила она. - Если вы решили, что мы с Лорой - пара, зачем вы меня искали? Вы ведь искали меня, вы не случайно в тот вечер возле входа меня встретили. Ведь не случайно же?
- Не случайно.
- Откуда вы узнали, что я в школе тренером работаю?
Иван опять не знал, что ответить. А поэтому ответил правду:
- Брат одного моего друга… Юркин брат, он помог узнать, через паспортно-визовую службу. Он сам работает в ФСБ.
- В ФСБ?
Глаза у нее потемнели и теперь снова были какого-то незнакомого цвета. Кажется, на этот раз она ему поверила. И отступила на шаг, словно чего-то испугавшись.
- Значит, вы знали и про то, что я замужем?
- Знал. И про это знал тоже.
- И… и про все остальное?
Она ждала ответа с таким напряжением и была такой испуганной, что Иван окончательно растерялся. Он ведь и сам тысячи раз задавал себе этот вопрос: "зачем?", но так и не смог на него ответить.
Тонкая прядка волос выбилась у нее из прически. Тонкая, светлая и нежная прядка волос упала на лицо. Захотелось убрать эту прядку, но руки были мокрыми. Поэтому он дунул на прядку, а руки вытер о фартук. Прядка взметнулась вверх, подхваченная струей воздуха, а потом снова упала на лицо.
И в этот момент он вдруг понял. Он понял, что с ним случилось то, от чего меняется мир. То, от чего мир исчезает, становится неважным и почти невидимым.
Мир исчезает, и остается только один человек, ради которого хочется жить в этом исчезнувшем мире. И ужасно хочется, чтобы этот человек был рядом. Чтобы он был близко-близко. Чтобы можно было чувствовать его дыхание и вдыхать легкий цветочный аромат волос. Чтобы можно было дунуть на легкую и нежную прядку, выбившуюся из прически, и увидеть, как эта прядка взлетает вверх, а потом снова падает на лицо. И после этого почувствовать себя совершенно счастливым.
Кажется, люди даже успели изобрести название всему тому, что с ним случилось.
Надо же, ведь все оказалось так просто, подумал Иван, продолжая смотреть в испуганные глаза Дианы. Он не знал "про все остальное", и ему совсем не хотелось этого знать. Может быть, в прошлом она совершила акт международного терроризма или какое-нибудь серьезное экономическое преступление. Может быть, она была агентом иностранной разведки или идейным вдохновителем забастовочного движения. Все это было абсолютно не важно.
Потому что теперь она стала центром его вселенной.
Потому что этот голубой халат и синяя резинка в волосах делали ее убийственно привлекательной.
Потому что сейчас, стоя возле мойки на ее кухне, в красном фартуке в огромный белый горох, с мокрыми руками, он наконец понял, что любит ее.
- Я не знаю всего остального, - хрипло проговорил он. И подумал с облегчением, что теперь его руки, наверное, стали уже совсем сухими. И добавил: - Не надо меня бояться, Диана. Я не причиню вам зла. Я искал вас, потому что снова хотел увидеть. Потому что, как оказалось, вы мне нужны.
Он положил ладони ей на плечи и почувствовал, как она напряглась. Как сжалась почти в комок и совсем перестала дышать. Но рук его все же не сбросила. И не сказала ему, чтобы он убрал руки с ее плеч.
У нее были тонкие ключицы. Тонкие и такие же хрупкие, как у ребенка. Он провел пальцами по этим тонким ключицам, а потом ладони его стали медленно подниматься. Он уже задыхался и с трудом сдерживал себя, умолял свои руки, чтобы они не натворили глупостей, чтобы они вели себя разумно и не торопились.
Но руки не слушались.
У нее была удивительно нежная кожа. Пальцы скользили по ней так, будто эта кожа была из атласа.
Он обвел кончиками пальцев изгиб ее шеи и контур лица. Потом снова взял за плечи и притянул к себе.
Диана по-прежнему не дышала. По-прежнему была напряженной, и, если бы она не была такой горячей, он подумал бы, что она каменная. Иван уткнулся носом в хвост на ее макушке, так похожий на верхушку ананаса. И снова ощутил этот волшебный цветочный запах, который источали ее волосы. И в первый раз прикоснулся к ним губами.
В этот момент внезапно остановилось сердце. И тогда он понял, что ему нужно поторопиться, потому что долго вот так, с остановившимся сердцем, он не протянет. Он может умереть, так и не успев поцеловать ее.
Он, едва касаясь, стал покрывать поцелуями ее волосы, лоб, глаза, щеки. Потом влажная дорожка его поцелуев спустилась вниз - сквозь сомкнутые ресницы он увидел тоненькую синюю жилку, которая билась у нее на шее, и приник губами к этой жилке, поцеловал - так же нежно и медленно.
Она вдруг обмякла. Как будто оттаяла под лучами невесть откуда появившегося в кухне-прихожей горячего летнего солнца. Сдавленно прошептала:
- Иван…
И обхватила его руками за шею. Прижалась к нему крепко-крепко, запрокинула голову - и теперь уже невозможно было заставить себя сдержаться и не поцеловать ее в губы.
Передумавшее умирать сердце бешено колотилось в груди. Иван даже не помнил, когда у него в последний раз так сильно стучало сердце. Он целовал ее в губы, и не мог оторваться от этих губ, и отрывался иногда только затем, чтобы не задохнуться. В эти редкие моменты передышки она успевала широко распахнуть глаза, пробормотать что-нибудь типа "О боже мой" или "Я сошла с ума" или просто сказать "Иван". Он снова целовал ее в губы. Она обнимала его за плечи, ее пальцы стискивали эти плечи так, что ему хотелось стонать.
Отпущенные на волю руки бродили но ее жесткой спине, одна рука скользнула по талии наверх и замерла в тот момент, когда Иван почувствовал в своей ладони ее сердце. Оно билось так же быстро и громко, как и его. Открыв на миг глаза, он увидел, что все вокруг движется - пол, потолок, кухонные шкафы и микроволновая печь, - все кружится, все взлетает и падает, и снова закрыл глаза, чтобы не видеть больше этого безобразия.
Она тихо застонала в тот момент, когда он накрыл ладонью и легонько сжал ее грудь. Оторвавшись на миг от ее губ, он слегка отстранился и быстро нащупал пуговицу у нее на халате. Расстегнул одну, вторую. Пальцы не слушались, были совсем деревянными и двигались слишком медленно. Он нахмурился. Диана тихонько засмеялась и сама расстегнула третью пуговицу. И сама притянула его к себе, запрокинула, давая возможность приникнуть губами к лоскутку восхитительного горячего шелка. Он целовал ее шею, ее нежное и круглое белое плечо, медленно спускался все ниже и ниже. А она торопила, тянула вниз его голову, хотела, чтобы он поцеловал ее грудь, и совсем не собиралась этого скрывать. И даже прошептала:
- Ну, пожалуйста…
И задрожала всем телом в тот момент, когда он наконец добрался до соска и, втянув его в себя, нежно скользнул языком.
Он забыл обо всем на свете. Ему казалось, что, кроме этой секунды, кроме реального "здесь и сейчас" и кроме них двоих, на свете не существует ничто и никто. Что помешать ему любить ее может только не вовремя случившийся апокалипсис.
Поэтому не сразу понял, почему она вдруг вздрогнула, напряглась, как струнка, быстро оторвала его от себя, стремительно схватилась за кухонное полотенце и повернулась к мойке. Из-за стены донесся звук шагов - Иван слышал этот звук, но все-таки не понимал, какое он может иметь к ним отношение. И только в тот момент, когда скрипнула дверь и в проеме показалось лицо Тани, наконец сообразил, в чем дело.
- Ой, Иван, - сказала Таня. - Какой ты смешной в этом фартуке. Ты что, помогаешь маме мыть посуду? Мам, а я журнал уже дочитала.
Иван кивнул, зная, что голос у него сейчас будет хриплый, а пугать Таню ему не хотелось.
- Представь себе, он помогает мне мыть посуду. - Диана продолжала стоять к Тане спиной, потому что три пуговицы у нее на халате по-прежнему были расстегнуты. Потом повернулась вполоборота, перекинув для маскировки через плечо полотенце, и потихоньку застегнула пуговицы. - Потому что больше помогать мне мыть посуду некому. Потому что моя родная дочь помогать мне мыть посуду не собирается. Вот и приходится просить о помощи чужого человека.
- Иван не чужой, - возразила Таня и спросила, обращаясь к Ивану: - Ты ведь не чужой, правда, Иван?
Иван все еще опасался, что его голос может быть хриплым, поэтому снова обошелся молчаливым кивком.
- И вообще, с каких это пор вы с Иваном перешли на "ты"? - поинтересовалась Диана.
- С сегодняшних, - ответила Таня. - Иван мне сам разрешил. Правда, Иван?
Третий молчаливый кивок выглядел бы, наверное, подозрительно. Поэтому все же пришлось решиться и пробормотать себе под нос короткое "угу".
- Интересный был журнал?
- Ужасно интересный. Спасибо, мам.
- Тебе спать не пора? Уже одиннадцатый час.
- Пора, наверное.
- Тогда пойдем стелить постель. И укладываться. А Иван, я думаю, с оставшейся посудой и без меня справится. Раз уж он нам не чужой. Правда, Иван?
- Угу, - кивнул Иван.
- Спокойной ночи, Иван, - сказала Таня.
- Спокойной ночи, Таня, - ответил Иван.
Голос на самом деле был хриплый, но Таня даже не заметила. А если заметила, то, по крайней мере, не испугалась.
- А мама мне всегда говорит "Спокойной ночи, заяц". Мне так больше нравится.
- Тогда спокойной тебе ночи, заяц, - улыбнулся Иван.
Довольное лицо Тани скрылось в дверном проеме. Следом за Таней скрылась Диана, и Ивану не оставалось ничего иного, как выдавить из банки очередную каплю ядовито-зеленого моющего средства и намылить очередную грязную вилку.
Когда Диана, тихо прикрыв дверь, снова к нему вернулась, он уже закончил с мытьем посуды, почистил порошком раковину, сполоснул ее и вытер сухой тряпкой. И сидел на табуретке, поджидая Диану, только фартук снять забыл.
Иван сидел на табуретке и боялся. Он ужасно боялся, что теперь, когда Диана вернется, все то, что было совсем недавно между ними, окажется неправдой. Что она отшатнется, если он попытается ее обнять, или залепит ему пощечину, если он рискнет прикоснуться к ее губам своими губами.
Потому что сам до конца не мог поверить в то, что все случилось на самом деле.
Диана на минуту задержалась в дверном проеме, закрыла дверь, прислонилась к ней спиной и молча смотрела на Ивана. А он подскочил со своей табуретки, как вскакивал в детстве со стула, когда в класс входил директор, или завуч, или просто любой взрослый человек.
- О господи, - сказала Диана. - Нет, Иван, ты себя в зеркале видел?
- Нет, - честно ответил Иван. То, что она сказала ему "ты", немного обнадежило - значит, и правда что-то такое случилось между ними, что позволило забыть о формальностях.
Они разговаривали шепотом, потому что за стеной спала Таня.
Диана прошла мимо Ивана в ту часть кухни-прихожей, которая была прихожей. Остановилась напротив подвешенного на стене зеркала и велела ему подойти.
Иван послушно подошел, встал напротив зеркала и уставился на свое отражение.
В зеркале отражалась помятая физиономия растрепанного мужчины, одетого в красный фартук с большими белыми горошинами. Вид у мужчины был счастливый до неприличия и вместе с тем чуточку взволнованный.
Диана стояла рядом и тихо смеялась. Он смотрел на ее смеющееся отражение и улыбался, той самой глупой улыбкой, которая просто прилипла к нему в этот вечер.
- Надо его снять, - прошептала Диана. - Он тебе идет, конечно, но все-таки ты в нем ужасно смешной.
Она шагнула ему за спину и развязала тесемки. Теперь фартук повис на Иване, отчего он выглядел еще более смешным. Оставалось только снять петлю с шеи. Но в тот момент, когда Диана подняла руки - так, как поднимает руки женщина, когда хочет обнять мужчину, - Иван вдруг забыл про фартук, жадно притянул ее к себе и снова стал целовать.
И все повторилось - сперва он целовал ее нежно и осторожно, и она была чуточку каменной. Потом она расслабилась и стала почти неистовой - ее руки, забравшись под фартук и джемпер, скользили по его телу, гладили грудь и спину. В те редкие секунды, когда губы ее были свободны от поцелуя, она постоянно что-то говорила. Она болтала почти без умолку, шептала ему "Ах ты мой хороший" и "О господи", и он сходил с ума от нежности, от этой ее способности разговаривать в такие минуты, когда разговаривать невозможно. Когда невозможно дышать, думать, видеть и слышать. Когда можно только чувствовать.
Снова, как в прошлый раз, его деревянные пальцы смогли расстегнуть только две пуговицы на ее халате. Снова она расстегнула третью и сразу же с жаром притянула его к груди, не позволив насладиться круглым и белым плечом и тонкой шеей. И даже не стала просить ни о чем, просто притянула, прижала и не отпускала, вцепившись в его волосы, как кошка, до тех пор, пока пальцы сами не разжались бессильно, а руки не упали вдоль тела.
Он на миг отстранился. Ему хотелось видеть ее, окинуть взглядом лицо, губы, глаза, тонкую шею, круглое белое плечо и розовый мокрый сосок. Этого было мало, ужасно мало, и он расстегнул четвертую пуговицу на ее халате, потом пятую, последнюю, распахнул халат и снова отстранился, снова стал рассматривать, а потом опустился на колени и стал целовать ее живот и узкие мальчишеские бедра.
Голова кружилась так, как будто он только что спрыгнул с карусели.
- Ах ты, - прошептала она, - ах ты мой хороший…
И снова потянула его наверх. Он послушно поднялся, прислушиваясь к движениям этих рук, уже легко понимая по этим движениям, чего она сейчас хочет. И стал выполнять ее желания, целуя, лаская, сжимая там, куда направляли его ее руки.
Кровь шумела в голове, а перед закрытыми глазами мелькали какие-то фиолетовые и темно-зеленые пятна. Руки уже дрожали, а внутри, обжигая, горело пламя, которое мучительно хотелось выпустить наружу. На миг оторвавшись от ее губ, он увидел перед собой ее широко распахнутые глаза.
- Я хочу тебя, - прошептала она хриплым голосом. - Я хочу тебя так, что мне кажется, сейчас внутри все лопнет и разорвется на мелкие кусочки. И я сразу умру.
Сердце рухнуло вниз и застучало где-то в районе желудка. Она стояла спиной к шкафу, и он бережно подтолкнул ее к этому шкафу, а потом стал делать то, что начинают делать уже за гранью обычных ласк. Она отрывисто и тихо стонала, туго обхватив его пальцы сильными, гладкими и влажными мышцами. Не стесняясь, направляла его руку, двигала бедрами и все время бормотала "О господи" и "Я сейчас умру".
Он не мог говорить. В горле пересохло, а язык стал совершенно деревянным. Невозможно было остановиться, и в то же время хотелось продлить удовольствие. Хотелось слышать, как она бормочет "О господи" и "Я сейчас умру", хотелось видеть, как она кусает губы, и чувствовать, какая она горячая и влажная внутри, как она насаживает себя на его пальцы и злится оттого, что ей этого мало.
Хотелось, чтобы это длилось бесконечно. Но с каждой секундой все труднее было справляться с тем, что поднималось изнутри и разрывало на части, требуя выхода. Не сдержавшись, он освободил на миг свою руку, поймал губами ее возмущенный стон, стиснул ее плечи и резко качнулся вперед, вжимаясь в нее бедрами, мечтая ощутить ее жар сквозь треклятый фартук и еще два слоя ненужной одежды.
И в этот момент снова случился апокалипсис.
Он даже не понял сперва, откуда раздался этот грохот, и всерьез подумал, что начинает рушиться земля. Грохот шел сверху - Иван успел поднять голову и даже успел понять, что от его резкого движения распахнулась верхняя дверца шкафа.
А потом из антресолей выпало что-то большое и желтое. Оно приземлилось совершенно беззвучно и осталось лежать на полу.
Диана замерла и снова стала каменной.
Приглядевшись, Иван наконец понял, что это желтое - большая мягкая игрушка. Желтый жираф.
Он снова притянул ее к себе, взял ее лицо в ладони, собираясь поцеловать. Но, увидев ее глаза, замер и отшатнулся.
Она смотрела на него, но не видела. Она была здесь, но в то же время бог знает где, ужасно далеко от этого места, от этой кухни-прихожей и от Ивана в его красном фартуке в белый горох.
- Ты чего? - глухо спросил он и понял, что она его не слышит.
Он разомкнул объятия, убрал руки с ее плеч и отступил на шаг.
Она продолжала стоять, прислонившись спиной к шкафу, в распахнутом халате. И теперь смотрела уже не на Ивана, а на жирафа. На желтого жирафа, который лежал на боку. На дурацкого желтого жирафа, в самый неподходящий момент свалившегося на них из антресолей.
В этот момент он понял совершенно точно: этот желтый жираф, который свалился из антресолей, для Дианы почему-то гораздо важнее, чем он, Иван. Что Диана любит этого жирафа или, возможно, ненавидит его - так, как можно любить или ненавидеть только живого человека. Но уж никак не мягкую игрушку. В это было невозможно поверить - И тем не менее он знал, что это правда.
- Динка, - позвал он, но она опять не услышала. Запахнула халат на груди и, сделав два шага в сторону, опустилась перед жирафом на колени. Потом присела на пятки и так и продолжала сидеть, не оборачиваясь, не говоря ни слова, не прикасаясь к жирафу и совершенно забыв про Ивана.
Происходило что-то странное. Иван не знал, как ему себя вести. Он чувствовал, что должен ей помочь, но в то же время понятия не имел чем. А поэтому продолжал стоять на своем месте и смотреть в ее неподвижную спину.
Сколько времени это продолжалось, он так и не понял. Ему казалось, что прошло несколько часов, прежде чем он вдруг увидел, как вздрагивают ее плечи. Тогда он бросился к ней, сгреб в охапку и стал гладить эти вздрагивающие плечи и целовать ее волосы, укачивать ее, шепча на ухо: "Динка… Родная моя, хорошая… Не плачь, прошу тебя… Не плачь, успокойся…"
Она наконец и правда успокоилась, затихла в его руках, перестала вздрагивать. Но еще долго не поднимала лица. Он все гладил ее по волосам, шепотом повторяя ее имя, легонько баюкая, укачивая, как ребенка.