– Как мне повезло, что я встретила тебя, – притворно застенчиво прошептала Аннабел, хлопая ресницами и пропуская предупреждение Скотта мимо ушей. Уж у нее-то никогда не возникало проблем с мужчинами более старшего возраста. Она вертела ими с той же легкостью, что и своими сверстниками; Скотт оказался первым, с кем ей это не удавалось, что весьма интриговало ее. Ей импонировало также, что он не пытается навязать ей собственных суждений: впервые в жизни она могла говорить с мужчиной так же откровенно, как со своими сестрами, причем нередко оба смеялись от души. А кроме того, в жизни Скотт выглядел еще более привлекательным, чем на телеэкране.
Направляясь в желтом такси на какую-нибудь из своих деловых встреч, Аннабел по дороге старалась получше рассмотреть город. Больше всего ей нравилось созерцать серебристый, заостренный силуэт Крайслер-билдинга, казавшегося ей созданием волшебника из страны Оз. Тот кусочек Манхэттена, который обычно показывают в фильмах – небоскреб на небоскребе, сплошной блеск стекла и металла, – на самом деле занимал сравнительно небольшое пространство с южной стороны Центрального парка. Хотя некоторые другие уголки города тоже нравились Аннабел своей эксцентричностью (многие жилые здания были увенчаны чем-то наподобие египетских пирамид, готическими башенками или мавританскими арками), большая часть Манхэттена выглядела отнюдь не блестяще: там было шумно, людно и грязно. Но Аннабел завораживала эта вечно бурлящая, ни на миг не затихающая жизнь улицы, где то тут, то там взвывает вдруг пожарная сирена, где струйки пара таинственно выползают из люков канализации, словно из самой преисподней. На фоне пестрой смеси национальностей, цветов и религий все казалось уместным, ничто не выглядело из ряда вон выходящим – словом, было ясно, что в Нью-Йорке каждый может делать все, что ему вздумается.
Во время своего пятого визита к Аннабел маленький, сухонький, похожий на ласку гостиничный врач, глядя поверх очков на свою пациентку, объявил довольно прохладным тоном, что, несмотря на перечисленные ею симптомы, не находит у нее никаких признаков болезни, о чем и поставит в известность ее бабушку.
– Вам будет трудно связаться с ней, – предупредила Аннабел. – Бабушка сейчас в Чикаго, потом отправится в Лос-Анджелес. Она целыми днями читает лекции и раздает автографы, а по вечерам ей приходится присутствовать на литературных обедах. Она говорит, что ужасно занята.
Голос Элинор по телефону звучал устало, а ее американский акцент чувствовался сильнее обычного: так всегда случалось, когда она бывала утомлена.
В следующем же разговоре с бабушкой Аннабел сообщила, что вполне поправилась и что ей очень хотелось бы еще побыть в Нью-Йорке. Здесь было так много интересного: в Метрополитен на днях должна была начаться серия лекций об импрессионистах, а за чаем в Палм-Корт она, Аннабел, познакомилась с одной симпатичной девушкой, изучающей историю у Сэйры Лоуренс. Не может ли Элинор попросить своего издателя, чтобы он познакомил Аннабел еще с одной-двумя такими же симпатичными девушками?
Вначале Элинор возражала, но в конце концов вынуждена была признать:
– Конечно, то, чем я тут занимаюсь, довольно скучно и очень утомительно.
– Ну вот, видишь, Ба? Чего ради и мне еще таскаться за тобой?
– Пожалуй, тебе и правда лучше побыть в Нью-Йорке… Я рада, что ты не одна, дорогая. А кстати, тот симпатичный парень с телевидения не давал о себе знать?
– Он вчера приглашал меня на ленч, – Аннабел постаралась произнести это как можно более безразличным тоном, – а потом показал мне всю телестанцию.
– Ты как-то странно говоришь – как будто у тебя температура, – встревожилась Элинор. – Ты уверена, что уже совсем поправилась?
– Да-да, – поспешила уверить ее Аннабел. – Я уже начала гулять, и подолгу. Чтобы уж окончательно прийти в норму. И потом, здесь столько интересного!
"А теперь заткнись", – мысленно скомандовала она себе. Миранда говорила, что она всегда знает, когда Аннабел врет, потому что она начинает говорить слишком много и слишком быстро.
Вообще-то Аннабел удавалось видеться со Скоттом гораздо меньше, чем она надеялась. Его рабочий день продолжался, казалось, с десяти утра до одиннадцати вечера, когда заканчивались выпуски новостей. В эти часы они могли встречаться лишь урывками, но потом Скотт вел Аннабел в какой-нибудь темный бар, где с дребезжащих клавиш старого пианино срывались хрупкие, ломкие мелодии Гершвина тридцатых годов, или в джаз-клуб, где в тусклом свете плавали облака сизого дыма, или на вечеринку к художникам-авангардистам, обосновавшимся где-нибудь в Сохо, в мансарде или складе, переоборудованном под студию. Скотту, похоже, казалось забавным, что теперь представители богемы селятся там, где некогда хранились овощи.
К началу своей второй манхэттенской недели Аннабел научилась не напрягаться, находясь перед камерой.
Она предпочитала работу в студии съемкам на натуре, где вечно возникали проблемы с освещением и в последний момент выяснялось, что забыли захватить с собой что-то важное.
Аннабел с удивлением обнаружила, что одеваться и переодеваться в течение целого дня – занятие весьма утомительное. К вечеру все участники съемок прямо-таки валились с ног, но она обязана была "держать лицо", не позволяя отразить на нем даже тени усталости. И ей пришлось, хотя и скрепя сердце, научиться сиять по заказу.
Еще больше ее изумило отношение к фотомоделям – словно это не живые люди с чувствами и разумом, а нечто вроде тех деревянных фигур индейцев, что в Америке принято ставить у входа в табачные лавки. Никто не обращал на девушку ни малейшего внимания – она была просто куском мяса – до того момента, когда ей надлежало появиться перед камерой: вот тогда все начинали с ней сюсюкать, подбадривать и говорить комплименты.
На третьей неделе Аннабел начала испытывать непрекращающуюся боль в ступнях. Однако ее новый облик, отличная форма, в которой она находилась, вдохнули в нее уверенность в себе, возраставшую после каждой удачно выполненной работы и только крепнувшую от неудач. Сколь бы опытной или известной ни была фотомодель, прежде, чем предложить ей контракт, ей назначали просмотр, в результате которого в девяти случаях из десяти она могла оказаться отвергнутой, – не потому, что была недостаточно красива, а потому, что, скажем, была слишком высока или, наоборот, слишком мала ростом, или же в чем-то ином не соответствовала замыслу художественного директора. Молоденькие фотомодели относились к этому философски, однако девушки постарше беспокоились тем больше, чем ближе подходили к своему двадцатипятилетию: то был порог, за которым начиналось увядание.
Суббота, 10 мая 1958 года
За день до возвращения Элинор в Нью-Йорк Аннабел пригласили в "Аванти" на предварительный просмотр.
Просторная студия, расположенная на верхнем этаже здания на углу Сорок шестой улицы и Пятой авеню, была декорирована полосами разноцветной бумаги, свисающими откуда-то сверху, и залита ослепительным светом софитов, установленных по нескольку в разных местах. Их черные провода извивались по всему полу и, неразличимые на фоне черного же линолеума, представляли немалую опасность даже тем, кто знал о них. В самом слабо освещенном углу помещения сидели на высоких темных стульях несколько мужчин в роговых очках – представители фирмы и рекламного агентства Би-би-эс-кью.
Свет всех софитов был направлен на одну из черных стен студии. Она служила чем-то вроде задника, на фоне которого каждая из приглашенных фотомоделей должна была пройтись, постоять, повернуться и снова пройтись, все это время сохраняя на лице улыбку.
Дверь уборной для кандидаток открылась, и голос ассистентки выкрикнул:
– Аннабел О'Дэйр!
Аннабел, которая дожидалась своей очереди стоя, чтобы не помять белого пикейного платья, сделала несколько шагов вперед. Еще миг – и она оказалась в полосе ослепительно яркого света.
Поздним вечером в полумраке ночного клуба Скотт шепнул, наклонясь к Аннабел:
– Конечно же, выберут тебя.
Немного оттянув вырез платья Аннабел на спине, он тихонько подул туда. Аннабел вздрогнула, ощутив, как под его теплым дыханием все волоски вдоль ее позвоночника становятся дыбом. В этот момент она не сумела бы подняться на ноги. Все тело ее затрепетало от желания и предвкушения… однако Скотт на том и остановился. Он догадывался, что вокруг Аннабел крутится не один воздыхатель, и не собирался предпринимать никаких решительных действий до тех пор, пока сама Аннабел, разочарованная его пассивностью, не начнет задавать себе вопроса, почему же он их не предпринимает. Он знал, что в течение дня Аннабел виделась и с другими мужчинами, но ноль скоро она не отменила свидания с ним, назначенного на одиннадцать часов, он понимал также, что эти другие не представляют сколько-нибудь серьезной угрозы его намерениям. А намерения эти состояли в том, чтобы влюбить в себя Аннабел настолько, чтобы она сама бегала за ним.
Скотт еще раз дунул в вырез ее платья.
– Где ты научился этим штучкам? – прошептала Аннабел.
– В гонконгских борделях, – так же тихо ответил он.
– Я не верю тебе.
– Это правда. Мне удалось устроить себе командировку в Гонконг на пару месяцев, когда я работал в зарубежной редакции в Кливленде.
– И ты… ну, общался… с китайскими проститутками? – с отвращением, но и с интересом спросила заинтригованная Аннабел.
– Конечно. Я многому у них научился.
Аннабел безумно захотелось узнать, чему именно, но спрашивать было неловко.
На следующий день Элинор вернулась в Нью-Йорк. Сидя с Аннабел в гостиной своего номера в "Плазе", она снова и снова, в полном изумлении, разглядывала внучку. Аннабел не просто изменилась внешне (и, кстати, выглядела теперь лет на десять старше): она и держалась совсем иначе. В ней появилась какая-то новая, внутренняя уверенность. Как могла ее малышка измениться до такой степени всего за три недели?
– Что значит – ты не поедешь со мной в Англию? Мы улетаем завтра же, и я больше не желаю дискуссий на эту тему.
– Я знаю, что ты устала, Ба, но если я не скажу тебе сейчас, ты потом скажешь, что я тебя обманывала. Я остаюсь в Манхэттене.
– Ничего подобного! В любом случае у тебя гостевая виза – только на четыре недели. Тебе придется уехать!
Элинор была рассержена и растеряна. Поведи себя подобным образом Миранда, она не удивилась бы. Но Аннабел, всегда такая мягкая и податливая…
Внезапно до Элинор дошло:
– Это из-за того парня? Того, с телевидения? – Она мгновение поколебалась. – Что ты имела в виду, когда сказала, что, если ты не скажешь мне сейчас, я потом скажу, что ты меня обманывала? Ты была… Ты позволила ему… – краснея, Элинор закончила: – Я хочу сказать… ты была… в постели с этим парнем?
– Нет, Ба, – честно ответила Аннабел. Все произошло не в постели, а на покрытом ковром полу в квартире Скотта.
– Тогда почему ты хочешь остаться здесь?
– Ба, у меня есть возможность получить хорошую работу в качестве фотомодели.
– Если ты хочешь быть фотомоделью, это можно сделать и в Лондоне, где ты не будешь одна и тебе не придется добиваться разрешения на работу. В Лондоне я смогу приглядывать за тобой. Манхэттен – не место для молодой девушки!
– Ба, адвокат миссис Бейтс говорит, что с разрешением проблем не будет…
– Кто такая миссис Бейтс, ради всего святого?
– Я думаю, тебе нужно встретиться с ней.
За ленчем Элинор понемногу успокоилась. Миссис Бейтс оказалась женщиной элегантно одетой, любезной и воспитанной. Мистер Бейтс, выпускник Гарвардского университета, показался ей человеком ответственным и достойным доверия; в разговоре он подчеркнул, что понимает и разделяет заботу Элинор о безопасности внучки.
– Мы относимся к нашим девушкам как к собственным дочерям и гордимся этим, – заверил он. – Каждая из них понимает, что ее репутация – это и наша репутация.
Элинор взглянула на умоляющее лицо Аннабел, потом снова на мистера Бейтса. Он был мужчина крупный, солидный, и это подействовало на нее как-то успокаивающе.
– Хорошо, – согласилась она наконец, хотя и не слишком охотно. – Аннабел может остаться еще на месяц, при условии, что она будет жить в общежитии для девушек, которое вы порекомендовали.
Вторник, 13 мая 1958 года
Когда Элинор наконец переступила порог Старлингса, у нее было такое несчастное, измученное лицо, что Шушу, уже предупрежденная обо всем по телефону, сказала:
– Нечего устраивать вселенскую скорбь – в конце концов, Аннабел не умерла. Ты можешь позвонить ей в Нью-Йорк в любое время. Разговор дают в течение часа-другого.
Элинор медленно сняла пальто.
– Где Клер и Миранда?
– Уехали за покупками в Уорминстер. Мы ждали тебя только часа через два. Что тебе сейчас нужно, Нелл, так это хорошая горячая ванна.
Элинор долго нежилась в ванне, чувствуя, как постепенно отпускает боль, сидевшая, казалось, в каждой косточке – то ли от возраста, то ли от двадцатичасовой тряски на борту "Британии". Затем, надев плащ и резиновые сапоги, она вышла в сад и долго не без удовольствия беседовала с мистером Джеффри, главным садовником, сажавшим сладкую кукурузу и французские бобы. Потом она стала обходить сад, жадно высматривая, какие изменения произошли за время ее отсутствия. Пока она любовалась глицинией, оплетшей всю стену над кухонным окном, к ней присоединилась Шушу, и они вместе неторопливо пошли дальше, молча наслаждаясь еще неярким весенним солнышком.
Наконец Шушу заговорила:
– Ты не сможешь вечно удерживать их около себя.
– Я никогда прежде не отдавала себе отчета, – грустно сказала Элинор, – что в один прекрасный день все они уйдут отсюда и даже не оглянутся на прощание, даже не вспомнят о нас.
– Так и должно быть. Да тебе и самой не хотелось бы, чтобы было иначе.
Но слова подруги не могли утешить Элинор. Конечно, ей хотелось, чтобы ее девочки вышли замуж и имели детей, а для этого, естественно, они должны покинуть родной дом. Однако Аннабел покинула его не ради мужа, а ради того, чтобы получить работу– хотя одному Богу известно, зачем этой девочке понадобилось работать.
Когда они шли по посыпанной шуршащим гравием дорожке обратно к дому, Шушу сказала:
– Клер тоже приготовила для тебя кое-какие новости. Не то чтобы плохие, но тебе они не понравятся. Нет-нет, пусть она сама тебе рассказывает. Мое дело только предупредить. Только постарайся не взрываться и не говорить ничего такого, о чем после пожалеешь. Ты же знаешь, Клер иногда бывает такой же упертой, как ты. – Шушу пошарила в кармане. – Чуть не забыла! Тут у меня письмо, которое, может быть, поднимет тебе настроение. Остальная почта может подождать до завтра.
Элинор протянула руку и взяла распечатанный кремовый конверт, увенчанный грифом О'Дэйров. Быстро пробежала глазами короткое письмо. Оно было от Марджори, ее золовки: "…С тех пор как не стало Джона… конечно, моя невестка – человек одаренный… короче говоря, я здесь чувствую себя лишней… надеюсь, ты не будешь ворошить прошлое… мне хотелось бы пожить некоторое время у тебя… время так тянется… мне очень одиноко…"
Элинор в задумчивости смотрела на письмо. Годами ей приходилось сносить безжалостные выпады Марджори. Теперь, похоже, пришло время возмездия. Пожалуй, она пригласит Марджори в Старлингс, чтобы исподволь помозолить ей глаза всем тем, чего ей удалось достигнуть. А может быть, напишет ей колючий ответ с напоминанием о тех бесчисленных случаях, когда золовка вполне сознательно унижала и мучила ее.
Она еще раз перечитала письмо. Раньше оно успокоило бы ее раненое самолюбие, придало уверенности в себе. Сейчас, когда в ее власти было отомстить, оно казалось ей никчемным и бессмысленным.
Медленно она разорвала письмо на мелкие кусочки.
– Ответа не будет, – проговорила она, пуская их по ветру.
Из своей спальни Элинор услышала, как по гравийной дорожке подъехал к дому и затормозил двухместный "триумф" Клер. Послышался смех, лай собак, хлопнула входная дверь.
Клер, в темно-сером свитере и спортивных брюках, и семнадцатилетняя Миранда, все еще в зеленой школьной форме, ворвались в спальню и бросились к Элинор.
– Ба, миленькая, мы так скучали!
После того как девочкам были вручены привезенные подарки (костюмы и сумочки на длинном ремне – все из "Блумингдейла") и рассказаны новости относительно работы и личной жизни Аннабел, Элинор спросила, стараясь придать своим словам шутливый тон:
– Что за ужасную историю ты собиралась поведать мне, Клер?
Клер стояла перед зеркалом, держа в руках только что подаренный ей льняной малиновый костюм. Прежде чем ответить на вопрос, она глубоко вздохнула, потом произнесла:
– Я занимаюсь общественной работой в Лондоне.
– Но, по-моему, это прекрасно! В красном кресте?
– Нет. В Национальном комитете за запрещение водородной бомбы. Месяц назад, помнишь, когда ты думала, что я у Бедфордов, на самом деле я участвовала в Олдермастонском марше протеста. Там было двенадцать тысяч человек. – Клер искала сочувствия в глазах Элинор. – Ах, Ба, если бы ты могла видеть всех этих людей – особенно матерей с маленькими детьми, которые не хотят, чтобы их малышей разорвало в клочья… В общем, пока тебя не было, я начала работать в офисе комитета в Лондоне.
– А как же с твоим курсом социологии? – спросила Элинор.
– Это может подождать. А вот бомба ждать не будет. Какой смысл становиться специалистом по социологии, если весь мир разлетится в клочья?
Элинор мысленно поблагодарила Шушу за ее предупреждение. Она только что рассталась с одной из своих внучек, и ей вовсе не улыбалось тут же потерять и другую. Подавляя бушующие в душе протест и отчаяние, она спокойно произнесла:
– Я горжусь тобой, Клер. Я хочу, чтобы ты рассказала мне обо всем этом как можно подробнее – и мне хотелось бы помочь вам. Кстати, нуда я задевала чековую книжку?
Суббота, 24 мая 1958 года
Квартира – она же студия – Скотта на Одиннадцатой восточной улице казалась одновременно пустой и забитой бумагами: на столах, креслах и даже на полу – повсюду громоздились кипы газет, писем и папок.
День клонился к вечеру. Лето еще не наступило, но жара уже давала себя знать, поэтому на Скотте не было ничего, кроме джинсов. Откинувшись на спинку большого вращающегося кресла, обтянутого черной кожей, он отхлебнул глоток белого вина, включил проигрыватель и сказал:
– О'кей, я готов.
Зазвучала неторопливая, чувственная мелодия.
В дверях кухни появилась Аннабел в строгом черном льняном костюме от Бергдорфа. Вид у нее был весьма смущенный.
– Только, ради всего святого, поменьше предметов туалета и поменьше пуговиц, – предупредил Скотт, – иначе я засну.
Аннабел коснулась руной прически, и волосы золотистой волной рассыпались по ее плечам. Медленно и не слишком ловко двигаясь в такт музыке, она расстегнула молнию на юбке; юбка упала на пол, и Аннабел, сделав шаг вперед, освободилась от нее. Теперь она осталась в приталенном жакете, черном французском трико, чулках с подвязками и туфлях на четырехдюймовом каблуке.