Наполеона начало одолевать беспокойство. Он видел, как передовые части Понятовского и принца Евгения Богарне подступили к городу. Затем Наполеону донесли, что от генерала Милорадовича явился русский офицер, тот самый, который предупредил французов, чтобы они дали возможность отступить русскому арьергарду, иначе Москва будет подожжена. Император дал свое согласие и продолжал еще в течение двух часов ждать депутацию с ключами от города. Однако Москва, несмотря на блеск куполов, выглядела угрюмой, безмолвной и словно вымершей. Именно такой она и оказалась на самом деле – вскоре Наполеону поступило донесение, что Москва пуста. Поначалу он не поверил ему и с негодованием приказал Дарю: "Москва пуста!? Что за невероятное известие! Надо туда проникнуть. Идите и приведите ко мне бояр!" Но посланец вернулся ни с чем – ни один московский житель не вышел встречать французского императора. Огромный многолюдный город был безмолвнее пустыни. Но Бонапарт продолжал упорствовать и ждать. А потом, поняв, что это бесполезно, пожал плечами и с презрением воскликнул: "Ага! Русские еще не сознают, какое впечатление должно произвести на них взятие их столицы!" Он, как всегда, умел вывернуться из любой негативной ситуации так, чтобы ее позорность представить как успех. Позже, уже хорошо понимая, что Москва для него потеряна, император, желая оповестить "цивилизованную" Европу о своих победах, как ни в чем ни бывало напишет герцогу Бассано: "Мы преследуем противника, который отступает к пределам Волги. Мы нашли огромные богатства в Москве – городе исключительной красоты! В течение двухсот лет Россия не оправится от понесенных ею потерь". Как пишет А. Манфред, "в этом послании все было преувеличением, все было вымыслом от начала до конца". В общем, по принципу: сам себя не похвалишь… "Наполеон не мог уже обманывать самого себя; ему оставалось обманывать других".
Наконец три длинные сомкнутые колонны войск, состоявших из французов, поляков и итальянцев, стали втягиваться в пустой город. Мюрат вошел через Дорогомиловский мост, Понятовский – через Калужскую заставу, принц Евгений – через Тверскую. Марш солдат в парадной форме сопровождала музыка походных оркестров и бой барабанов. Одна из колонн подошла к Кремлю. Ворота оказались запертыми, но в крепости слышалось какое-то свирепое движение, и вскоре на кремлевских стенах появилось несколько мужчин и женщин, которые извергали на французов ужасные ругательства. Те выстрелили из пушки картечью в Боровицкие ворота и вошли в Кремль. Один из его защитников бросился сначала на Мюрата, а потом попытался убить его офицера. Но солдаты быстро рассеяли эту немногочисленную группу русских патриотов.
Наполеон вступил в Москву лишь ночью. Он остановился в одном из домов Дорогомиловского предместья. Губернатором русской столицы был назначен маршал Мортье. Император дал ему такие рекомендации: "В особенности соблюдайте, чтобы не было грабежей. Вы отвечаете мне за это своей головой. Защищайте Москву против всего и всех!" Его первая ночь в столице была очень тревожной и печальной. Великого полководца и императора кусали клопы, и слуге пришлось постоянно жечь уксус. Кроме того, он получил множество донесений, среди которых были и те, что предупреждали его о грядущем сожжении города. Но он не поверил им. А напрасно! Уже в два часа ночи Наполеону доложили о том, что в Москве начался пожар. Подобные донесения стали поступать одно за другим. Вот тогда-то он забеспокоился. А на следующий день император вместе со своим главным штабом отбыл в Кремль.
Наполеону явно льстило, что он наконец-то находится во дворце Рюриковичей и Романовых. Он с удовольствием рассматривал резиденцию русских царей, царский трон и многочисленные кресты на златоглавых куполах церквей. Из Кремля ему видна была вся Москва.
Но долго любоваться красочной картиной Наполеону не пришлось. Еще не успели опуститься на пустынную столицу сумерки, как в разных ее частях вспыхнули пожары. Вскоре она уже представляла собой сплошной огненный смерч, который поднимался до самого неба. Наблюдая из окна эту зловещую панораму города, император воскликнул: "Это предвещает нам большие несчастья!" От былой его решительности не осталось и следа.
Москва горела целую неделю, а самые сильные пожары были с 15-го по 18 сентября. Почти полностью выгорели улицы по линии движения французской армии – от Дорогомиловской заставы к Рязанской дороге. Сперва полыхнуло на Покровке, а затем занялось Замоскворечье, горели Тверская, Никитская, Арбат, Таганка и Пречистенка – весь центр Москвы. Невозможно было узнать и Патриаршие пруды, где сгорели все дома. Город был занесен дымом и пеплом.
В этих чрезвычайных условиях французская армия понемногу обживала русскую столицу. Штаб-квартира Мюрата расположилась на Вшивой горке у Новых рядов в двухъярусном доме золотопромышленника и заводчика Баташова. На Девичьем поле, у монастыря, в доме фабриканта и купца Милюкова разместились квартиры герцога Экмюльского и маршала Даву. Все высшие чины французской армии были глубоко возмущены пожарами в Москве и считали их делом рук русских. Особенно негодовал маршал Даву по поводу того, что город оставили без помощи и пожарного инвентаря. А еще он не мог понять, почему даже за хорошую плату русские крестьяне не подвозят французам продовольствие? Маршал ежедневно накладывал смертельные резолюции на списках осужденных к расстрелу. Их казнили у берегов Москвы-реки, прямо на огородах, посреди грядок с капустой или морковью. Усилиями Мортье огонь в столице все-таки удалось остановить, но то там то здесь постоянно вспыхивали все новые и новые очаги.
Между тем Наполеон все еще не терял надежды на выгодное для него перемирие с русскими. Он написал письмо Александру I с предложением мира и поручил доставить его царю русскому офицеру, найденному в военном госпитале в Лефортово. В нем же он не забыл упомянуть и о таком несчастье, как пожары. Порученец выехал, а Наполеону ничего не оставалось, как ждать ответа.
Тем временем неведомые поджигатели добрались и до Кремля, где находилась главная ставка Наполеона. Огонь уже нагрел оконные рамы кремлевских построек, крыши дворцов были усеяны огненными искрами. А ведь на территории Кремля находился склад пороха и был расквартирован целый артиллерийский парк французов. А тут еще неизвестно откуда появился слух, что кремлевский ансамбль заминирован. Паники это у французов не вызвало, но всем было понятно, что если бы хоть одна из искр попала на пороховой ящик, последствия могли бы быть непредсказуемыми. Однако, к счастью французов, этого не случилось. Все время, пока солдаты боролись с огнем, Наполеон не отходил от окна. Наблюдая за этой неукротимой стихией, он не переставал возмущенно восклицать: "…Какое ужасное зрелище! Это они сами. Сколько дворцов! Какое необыкновенное решение! Что за люди! Это скифы!" И хотя император старался не показывать свое волнение, по всему было видно, что чувствовал он себя в кремлевских палатах, словно в осаде. Казалось, что еще немного, и огненная стихия отрежет все пути выхода отсюда. Прибывшие в Кремль Мюрат, Бертье и принц Евгений чуть ли не на коленях просили Наполеона покинуть его, но тот был угрюм и долго упрямился.
Вскоре французам удалось задержать русского солдата-поджигателя. Император пожелал допросить его лично. На все его вопросы тот отвечал только одно: "Я исполнил приказание по сигналу, данному моим начальником". Солдата после допроса выволокли во двор и тут же закололи штыками, а Наполеон понял, что русские готовы даже сжечь свою святыню, но не покориться врагу. Опасаясь оказаться в огненной ловушке, он все же решился покинуть Кремль. Через подземный ход император со свитой выбрался за его пределы, а к ночи уже был в Петровском замке.
Теперь у Наполеона не было охоты любоваться его красотами. Он словно забыл, что "несет мир на своих плечах". Он перестал давать распоряжения. Изредка он выезжал осматривать город, но эти поездки не радовали его. На белой арабской лошади император проехался прямо по помещениям Новодевичьего монастыря, а затем приказал установить в нем батарею и укрепить стены, а также взорвать храм Иоанна Предтечи, который напоминал ему о вражде с орденом мальтийских рыцарей Иоанна Иерусалимского во время его египетского похода. В одном из писем из Москвы в Париж он писал: "Здесь тысяча шестьсот церквей". Однако, до недавнего времени мечтавший короноваться императором Запада и Востока, он отнесся к православной вере и ее святыням как варвар. По его распоряжению в уцелевших от пожаров монастырях и церквях были оборудованы казармы, артиллерийские склады, штабы, хлебопекарни, а некоторые из них и вовсе превращены в конюшни и скотобойни. К примеру, в храме Варвары-великомученицы находилась конюшня генерала Гильемино. Не менее драматичной была и судьба знаменитого Архангельского собора: в нем было полностью расхищено церковное имущество, а в помещении устроен склад провизии, кухня и мясная лавка. Стульями и скамейками в них служили снятые со стен и положенные на ящики с продуктами… древнерусские иконы. Спали солдаты прямо в алтаре, на снятых с петель дверях храмовых помещений, а престол и жертвенник были превращены в кухонный стол. На паникадиле и в разграбленном иконостасе висели тушки битой дичи и куски говядины. В русских церквях подвыпившие солдаты курили трубки и играли в карты. В Чудовом монастыре над святой гробницей поставили столярный верстак. Чудом не пострадала только Троице-Сергиева лавра, куда французы наведывались трижды. Но то ли Бог, то ли густой туман уберегли эту святыню от поругания.
Александр I продолжал хранить молчание. И Наполеону ничего не оставалось, как упорно искать выход из создавшегося положения. Своих планов он не доверял даже самым близким людям. Маршалы и министры узнавали о них только из его приказов и распоряжений, которые обязаны были неукоснительно выполнять. Точно так же неожиданно он объявил, что пойдет на Петербург, и отдал нескольким корпусам приказ быть наготове. Однако Бертье и Бессьер сумели отговорить императора от этого шага. Неподходящие погодные условия, отсутствие продовольствия и других припасов, плохое состояние дорог убедили его остаться в Москве. Кто-то предложил двинуть армию на Витебск, но Наполеон отверг это предложение: если Москва для него потеряна, то надо покорить северную столицу России! Он еще до конца не осознавал, что после длительного пребывания в полуразрушенном, голодном и холодном городе любой поход для его армии вряд ли мог сулить успех. А вот для грабежей и мародерства эта ситуация была самой благодатной.
Так кто же и зачем сжег Москву?
Как-то в разговоре с Ермоловым Кутузов сказал: "Я предсказывал, что они будут есть конину, – едят…говорил, что Москва для их идола и их армий станет могилой, – стала… их силы с каждым днем тают… Опять огонь… догорает, страдалица! Вспомнят они этот пожар, поплатятся за эту сожженную Москву!"
Сейчас уже мало у кого возникает сомнение по поводу того, кто же поджег Москву. Французская армия столкнулась с пожарами еще тогда, когда входила в Можайск.
Уже там она не нашла ни жителей, ни припасов, а только мертвых и раненых русских солдат. А шеренги первых французов, входящих в город, расстреливали гранатами, которые предназначались для поджога.
Из воспоминаний графа де Сегюра следует, что уже в первую ночь пребывания Наполеона в Москве к нему явился русский полицейский офицер и сообщил все подробности о готовящемся пожаре. Но даже когда в два часа ночи город начал гореть, император все еще не верил в умышленные поджоги. На рассвете он отправился в центр города, думая, что пожары могли устроить солдаты его Молодой гвардии, и готов был наказать за это Мортье. Тогда же ему показали дома, крытые железом. Все они были заперты и не имели следов взлома. Тем не менее, то тут то там эти дома загорались.
Если поначалу французы были убеждены в том, что причиной пожаров было пьянство и неповиновение своих же солдат, то когда из различных мест города от офицеров стали поступать похожие друг на друга донесения, все прояснилось. В них писалось о том, что были замечены русские полицейские, разводящие огонь посредством пик, вымазанных смолой. А в некоторых местах дома взрывались посредством коварно спрятанных на печах и в печах гранат. При этом немало французских солдат погибло или получило ранения. Были среди поджигателей и гражданские лица, как мужчины, так и женщины, которые устраивали пожары с помощью горящих факелов. Таких французы расстреливали прямо на месте.
Стало ясно, что этот огненный сюрприз был приготовлен русскими. Срочно была назначена специальная комиссия о поджигательстве. И началась настоящая охота на тех, кто этим занимался. Наполеон сказал своему начальнику штаба Бертье: "Русские нас жгут, это доказано! Утверждаю! Расстреливать десятками, сотнями!.."
Для поимки поджигателей была организована специальная розыскная полиция. Она задерживала всех подозрительных лиц, заносила их в списки, на которых маршал Даву ставил резолюцию: к повешению или к расстрелянию. В списках арестованных стояли пометки "поджигатель", "грабитель" или "шпион". По законам военного времени ежедневно без суда и следствия французы казнили десятки людей. Среди них было немало ни в чем не повинных.
Наполеон негодовал – пожар в Москве спутал все его карты. Не менее возмущено было и высшее командование французской армии. В частности, Мюрат недоумевал: "…нам отдали Москву без боя. Подобно морякам, завидевшим землю, наши войска, при виде этого величественного древнего города, восклицали "Москва – это мир, конец долгого, честного боя!"… Мы вчера согласились на предложенное перемирие, дали спокойно пройти вашим отрядам и их обозам через город, и… вдруг…"
Среди западных историков распространена версия о том, что приказ о сожжении Москвы был дан лично Александром I. Но ни одного документального подтверждения этому нет. Хотя роль российского императора в этом трагическом событии до сих пор остается загадкой. Чего стоит только эта фраза, сказанная им: "Пожар Москвы просветил мою душу, и суд Божий на ледяных полях наполнил мое сердце теплотою веры, какой я до сих пор не чувствовал. Тогда я познал Бога, как открывает Его Священное Писание". Все последующие события русский император воспринимает как чисто мистическое и магическое действо: возможно, именно Москва, принесенная в жертву врагу, затем окрылила русские войска и они изгнали захватчиков из страны? С этого времени он поверил в силу и непобедимость русского солдата и оружия и в то, что жертва не была напрасной.
Отечественные историки особую роль в московских пожарах отводят генерал-губернатору Москвы графу Ф. В. Растопчину. И для этого у них есть немало оснований. Во-первых, именно он занимался эвакуацией учреждений и населения из города, и именно по его приказу из него был увезен весь противопожарный инвентарь. Губернатор пользовался большим авторитетом у москвичей, и его распоряжения исполнялись неукоснительно. "Жители Москвы, напуганные приближением армии Наполеона, уповали больше всего на московских чудотворцев и графа Растопчина, – писал Г. П. Данилевский. – Если учесть, что решение об оставлении Москвы русскими войсками было принято М. И. Кутузовым быстро и неожиданно, то можно себе представить, какая ответственность пала на графа Растопчина. Ему предстояло эвакуировать огромный город в считаные дни. Трудно даже представить, сколько важнейших вопросов и труднейших решений предстояло принять этому человеку. Фактически Растопчин отвечал один за то, какой он оставит врагу древнейшую столицу".
Когда французы с удивлением обнаружили, что пожары нечем тушить, Мюрат сразу же обвинил в этом губернатора: "Это предательство! Удалена полиция, вывезены все пожарные трубы; очевидно Растопчин дал сигнал оставленным сообщникам к общему сожжению Москвы. Но мы ему отплатим! Уже опубликованы его приметы, назначен выкуп за его голову. Живой или мертвый, он будет в наших руках". А когда чуть было не сгорел Кремль, взбешенный Наполеон приказал: "Удвоить, утроить премию за голову Растопчина, а поджигателей – расстреливать без жалости, без суда!" В письме к Александру I 20 сентября он написал: "Прекрасный, величественный город Москва больше не существует. Растопчин его сжег. Четыреста поджигателей были застигнуты на месте преступления; они все заявили, что поджигали дома по приказу губернатора и начальника полиции".
Можно с уверенностью сказать, что граф Растопчин личным примером доказал, что ничего не намерен оставлять захватчикам. Когда заполыхал его собственный дом на Лубянке, у дворецкого спросили: кто отдал распоряжение о поджоге? Тот указал пальцем на небо и ответил: "Вот кто, да граф Федор Васильевич Растопчин; он призывал кое-кого из нас и по тайности сказал: как войдут злодеи, понимаете, ребята? Начинайте с моего собственного дома на Лубянке. Мы и жгли…"
Многие русские осознавали, что приносят в жертву самое дорогое – древнюю Москву, свой дом и домашний очаг. Для них это был искупительный подвиг. Граф Растопчин лично поджег в Воронцово свой дом и на его воротах прибил бумагу: "Жгу, чтоб ни единый француз не переступил моего порога". А в церкви он оставил послание: "Я украшал эту деревню в течение восьми лет и прожил в ней счастливо со своей семьей. Жители этой местности числом 1700 человек покидают ее при вашем приближении, а я поджигаю свой дом, чтобы вы не осквернили его своим присутствием. Французы! Я оставил вам свои дома в Москве с обстановкой в два миллиона рублей; здесь же вы найдете только пепел!"
Правда, после ухода французов из Москвы, увидев собственными глазами, что осталось от сожженного города, генерал-губернатор в статье "Правда о московском пожаре" попытался отречься от своего участия в принятии рокового решения. Московские остряки тут же окрестили эту статью "Неправдою о московском пожаре". Уверенности москвичей в причастности губернатора к поджогам никакая публикация поколебать не смогла.
Между тем несомненно, что и М. И. Кутузов также был инициатором уничтожения всего ценного, что могло достаться неприятелю в Москве. Утром 2 сентября, оставляя город, он приказал сжечь склады с фуражом и боеприпасами, продовольственные магазины. Интересно, что независимо друг от друга Кутузов и Растопчин распорядились вывезти весь противопожарный инвентарь. Последний признавался, что лично приказал выехать из Москвы 2100 пожарным с 96 насосами. Кутузов же предписал московскому обер-полицмейстеру П. А. Ивашкину вывезти весь "огнеспасительный снаряд". Все это наталкивает на мысль, что между губернатором и фельдмаршалом все-таки велись какие-то переговоры и обсуждались действия на случай оставления войсками Москвы.