Секрет наслаждения жизнью по-китайски - полная отстраненность от переживаний, что как раз дает волю чувствам. Ярким образцом подобного соединения аскезы и культа чувственности остаются рассуждения Ли Юя о том, как извлечь радость из любого занятия - еды, чтения, путешествия, купания, сна и проч. Умение не предаваться чувственности, не устает повторять автор, наилучшим образом развивает в человеке чувствительность. Для него радость вечная проистекает из свободного отказа от минутных радостей, и напротив: жизненные удобства и удовольствия не только не препятствуют аскетической восхищенности духа, но, наоборот, служат ей. А современник Ли Юя, известный ученый Ван Фучжи, называл мудрейшими из людей тех, кто умеет "владеть временем", ибо руководит событиями тот, кто способен отстраниться от них. На второе место Ван Фучжи ставил тех, кто способен "предвосхищать время", а на третье - тех, кто действует "в соответствии с обстоятельствами времени". Первое дает человеку власть над миром, последнее - способность "избежать несчастья". Как видим, даже культ чувства служил в Китае делу жизненной стратегии.
Альфа и омега китайской традиции - абсолютная полнота пере-живания, опыт "животворения живого" (шэн-шэн), в котором жизнь превосходит самое себя. Нет ничего прочнее и надежнее, чем эфемерность повседневной жизни. Таково последнее слово мудрости Поднебесной.
Тайна "Срединного Пути"
Для последователей Конфуция жизнь или, если угодно, жизнь, достойная своего имени, есть непрерывное нравственное совершенствование, каким является учение в его разнообразных видах. Цель же учения - усвоение культуры, то есть овладение правилами человеческой сообщительности и в конечном счете - усвоение родовой полноты жизни. Культура в китайской традиции есть высшая форма человеческого бессмертия. Отсюда парадоксальный на первый взгляд тезис: бессмертие обретается в глубине обыденной жизни, его условие есть, говоря словами названия одного из главных конфуцианских канонов, "срединность в постоянстве", "срединный путь", в котором нет ничего особенного и… ничего не преходит.
Ученые люди минского времени были наследниками очень развитого, синтетически-всеобъемлющего конфуцианского мировоззрения, впитавшего в себя элементы даосизма и буддизма (в западной литературе его называют неоконфуцианством). Это учение устанавливало связь между индивидуальным совершенствованием, гармонией в семье и в государстве на основе моральной оценки человеком своих мыслей и поступков. Конфуцианцы были оптимистами: они считали, что сознание, очищенное от всего субъективного и преходящего, само по себе воплощает предельную реальность мира.
Типичное в своем роде высказывание принадлежит известному ученому и поэту XI века Су Дунпо, который объяснял природу сознания (а заодно и неизбежность традиции как передачи истины "от сердца к сердцу") в следующих словах: "Если сердце наше очищено от всяких внешних образов, мы достигаем цели. Я полагаю, что в таком состоянии мы в самом деле постигаем высшую истину. Однако же это постижение, или самадхи, не есть что-то такое, что существует или не существует, и поэтому его невозможно определить в словах. Вот почему учителя на этом прекращали свои наставления ученикам…"
В этом суждении уже содержится вся проблематика неоконфуцианской мысли и ее внутренние противоречия. Природа просветленного сердца есть не что иное, как самоотсутствие, истинное сознание бессознательно. В начале XVII века литератор Хун Цзычэн резюмирует: "Сознание не есть то, чем оно является. Что же в нем сознавать?" А потому, замечает Хун Цзычэн в другом своем афоризме, пытаться понять сознание, исследуя его "данные", - это все равно что "отгонять мух куском тухлого мяса". Современник Хун Цзычэна, авторитетный ученый Лю Цзунчжоу, тоже сетует на трудности объяснения природы истинного сознания: "Сознание подобно зеркалу. Когда его не покрывает пыль, то его сущность само собой ярко сияет. Пытаться же самому осознать сознание - все равно что в зеркале стараться увидеть зеркало.
Кто имеет сознание, сотворит зло. Кто не имеет сознания, совершит ошибку. Лучше всего пребывать между наличием и отсутствием сознания. Как же добиться этого? Не противиться познанию сознания и все делать так, чтобы ничего не забывать и ни к чему не стремиться. Но как поведать об этом?"
Преображение, составляющее природу "изначального сердца", не обнаруживает, а скрывает себя. Зеркало дает вещам быть, делая возможным возвращение вещей к их истоку. В пустоте вселенского сердца-зеркала, словно в гигантской лупе, высвечиваются мельчайшие завязи вещей, которые существуют "прежде Неба и Земли". В глубине своего сердца человек может внезапно, "одним махом" проникнуть в суть вещей, получить полное знание о мире, но он может сделать это лишь ценой "самоопустошения", преодолевая себя или, точнее, "оставляя" себя, пред-оставляя себе быть. Оттого образ человека в китайском искусстве лишен поверхностного психологизма и сентиментальности, присущих ему в европейской культуре, он излучает довольство и покой и все же хранит в себе неизъяснимую драму со-бытийственности несоизмеримого.
Итак, пустотное сознание-зеркало в Китае имеет два главных свойства: оно способно все вместить в себя и дает свершиться всем переменам. Оно превосходит всякую субъективность, но его нельзя отделить от живой конкретности телесного присутствия. Полнота человеческого бытия в китайской традиции достигается посредством пресуществления индивидуального тела в "тело изначального сердца" - всеобъятное, пустотное, сокровенное, хаотическое в своей непостижимой утонченности. "Забываю себя - и я велик", - сказал об этой парадоксальной метаморфозе известный минский ученый Чэнь Сяньчжан. Этот путь "от себя к Себе" предстает как вечное возвращение или, другими словами, кружение в символической воронке среды-середины бытия. Круговорот "просветленного сердца" движется уже известным нам "импульсом" метаморфоз бытия, которые разрастаются необозримым кристаллом мировой жизни с его бессчетными гранями индивидуальных жизненных миров - чарующе-призрачных и все же реально проживаемых. Этот путь предполагает не воспоминание некой изначальной "данности" мысли, а возобновление вечно отсутствующего и, следовательно, устремленность к "забытому" будущему.
Правду Сердца нельзя свести ни к идеям, ни к опыту, ни к сознанию как таковому. Она - "сама себе корень". Она есть принцип со-отнесенности и со-общительности. Сообщительности помимо отдельных сущностей. Но жить сообщительностью вещей - значит испытывать пределы всякого существования. В сознании надлежит постигать не-сознание - только так претворяется "изначальное сердце" (бань синь). Правда сердца, по китайским понятиям, лежит "между присутствующим и отсутствующим", она есть тончайший духовный трепет, скольжение по краю всякого опыта. Об этой правде сообщают излюбленные образы поэтов и художников Китая: полупрозрачные облака в горах, легкая дымка дождя, нежные краски цветов, шорох сосен и тихое журчание ручья… все, что увлекает к пределу видимого и слышимого; все, что обнажает пустотность нашего восприятия. Вот два глубокомысленно-лирических высказывания минских литераторов на этот счет:
"Небесная дымка так радует взор, а вглядишься в нее - там одна пустота. Журчание вод так прекрасно на слух, а вслушаешься в него - и в сердце не родится влечения. Если бы люди умели смотреть на женскую красу, как на небесную дымку, распутные мысли развеялись бы сами собой. Если бы люди умели слушать звуки струн как журчание вод, какой ущерб потерпел бы их дух?"
(Ту Лун)
"В присутствии сознания как будто есть мысли и как будто их нет: будто легкая дымка простерта по небу. В этой жизни как будто касаешься вещей и как будто далек от них: словно капли дождя стекают по листьям платана".
(У Цунсянь)
С древности китайцы проводили различие между двумя аспектами "сердечного сознания". Уже в конфуцианском каноне "Середина и Постоянство" говорится о состоянии "срединности", или полного душевного покоя, и состоянии "согласия", возникающем после проявления всех душевных движений. В позднем конфуцианстве было принято различать между сознанием "не выраженным" (соответствовавшим "небесному принципу") и сознанием "уже проявившимся", то есть объективно существующие чувства, представления, желания и прочие проявления субъективности.
Личность в китайской культуре предстает погруженной в безначальный и бесконечный самодиалог безвестного Сердца. Она всем обязана другим (родителям, обществу, Небу) и не имеет права жить для себя. Сознание, в китайском представлении, глубоко морально по самой своей природе. Отсюда свойственные культуре Китая строжайшая нормативность поведения, требования быть бессребреником, иметь "покаянный вид", отдавать другим полученное ("опустошать себя"). Только так "человек культуры" мог подтвердить свою власть, спасти "лицо", осуществить традиционный идеал "превращения в Одинокого" - одинокого всечеловека: мудреца, правителя, святого. Пафос "самоопустошения" проводил тонкую, но существенную грань между культурой классической и культурой фольклорной, где высшей ценностью выступало преуспеяние в быту: карьера, обогащение, многочисленное потомство и т. д.
Жизнь сердца есть сообщительность в высшей ее фазе - как совместность присутствия и отсутствия, знания и неведения. Сознание потому и звалось в Китае сердечным, что оно не могло замкнуться в саморефлексии, но выходило в мир, претворяло себя в действие. Не будем забывать, что ученые люди Китая были не творцами умозрительных систем, а именно "людьми культуры" - знатоками вкуса и мастерами общения. И, следовательно, хранителями традиции. Весь смысл их существования заключался в постижении "сердечного правила" (синь фа) - того состояния просветленной жизни, в котором сердечный разум человека становится одновременно вселенским и уникальным, вечным в своей непрестанной изменчивости. Знание же этого "сердечного закона" превращает жизнь сердца в Путь - "преемственность сознания" (чуань синь). Такое не было доступно тем, кто удовлетворялся буквалистским пониманием древних канонов. Преемственность Пути предваряет слова; она пребывает там, где таятся семена вещей, безотчетно-правильные движения души.
Упоминавшийся выше конфуцианский ученый XV века Чэнь Сяньчжан высказался о важности "сердечного самопознания" в следующих словах: "Тот, кто предан учению, должен искать в собственном сердце. Он должен сделать своим наставником пустое и чистое, покойное и единое сердце, а потом вчитываться в книги древних, ища соединения сердца и смысла книг. Он не должен бездумно следовать словам других людей, обманывая собственное сердце. Вот врата в науку сердца!"
В этих словах обращает на себя внимание двойственность самого понятия "сердечного разума", которое относится одновременно к некоему сверхличному духовному всеединству и к сознанию индивидуальному. Это означает, что "пустота сердца" добывается ценой последовательного усилия само-восполнения, она есть итог долгого внутреннего пути, и ее нельзя достичь, не имея опыта, как говорили в Китае, "вкушения горечи" (не следует путать это чисто дидактическое требование с христианским мотивом страстей и жертвенного страдания). Правда, этот путь сердца к "небесному" истоку человеческого разумения есть путь символический, неприметный, ведущий вовнутрь, его конец неотличим от его начала, и сама воля находит завершение в полном без-волии. Как гласит старинная китайская поговорка, "рыба, превращаясь в дракона, не меняет своей чешуи; человек, приводя к завершению Путь, не отбрасывает свой облик".
Чэнь Сяньчжан задал тон умонастроению позднеминского времени, провозгласив целью человеческой жизни постижение истины в собственном сердце. Он и сам прошел свой тернистый путь самопознания, преодолев соблазны книжной учености, "болезни сердца", вызванные чрезмерно усердной медитацией, испытание одиночеством, всевозможные сомнения и терзания и, наконец, пережив свое прозрение в тот момент, когда он созерцал бескрайнюю ширь "гор и вод". В тот момент, записал Чэнь, "для меня перестали существовать внутреннее и внешнее, жизнь и смерть".
Решительный поворот в судьбе неоконфуцианства произвел философ Ван Янмин (1472–1529), с новой силой провозгласивший совпадение человеческой природы и принципа всех вещей в акте морального самопознания, в безусловной и беспредметной самоочевидности сознающего сердца, которое подобно "сияющему внутри хрустальному дворцу". "Вне сердца нет вещей", - утверждал Ван Янмин, относя понятие "вещи" именно к необъективируемому проявлению своей самости и противопоставляя его отчужденным "следам" этой самоочевидной явленности. Призвание человека, по Ван Янмину, - это не отвлеченное умствование и не внешнее, неизбежно суетное, делание, а внутренняя работа духа, которая заключается в "выправлении сердца". Духовная практика освобождает человека от привязанности к внешним образам и раскрывает в нем "врожденное знание" (лян чжи) - некое интуитивное знание добра и зла. Ван Янмин утверждал, что познал истину, пройдя "через сто смертей и тысячу испытаний", и требовал от учеников такого же мужества. Человек, по его словам, овладевает своим сердцем и всем миром, когда решается на морально безупречное и притом совершенно спонтанное действие. Такому действию весьма способствует экстремальная жизненная ситуация, мобилизующая все духовные силы правдолюбца.
Очень скоро в учении Ван Янмина выявилось несколько существенных пробелов и неясностей. Немало споров вызвал, например, тезис о том, что "врожденное знание" способно интуитивно различать добро и зло. Не означает ли такое утверждение, что зло предшествует "врожденному знанию" и что даже мудрейший из людей может в лучшем случае только исправлять совершенные им ошибки, обрекая себя на неисцелимый комплекс вины? Стремясь разрешить эту трудность, талантливейший ученик Ван Янмина, Ван Цзи (1498–1583), стал еще резче подчеркивать безусловность "врожденного знания", утверждая, что последнее превосходит понятия добра и зла и вообще не может быть осознано. "Врожденное знание", согласно Ван Цзи, - это "сокровенный импульс" жизненных метаморфоз, и его природа - "мгновенное само-пре-творение", высвобождающее творческий потенциал всего сущего. Отстаивая тезис о внутренней самоочевидности "врожденного знания", Ван Цзи отвергал всякий формализм в моральном совершенствовании. Именно ему приписывают изобретение крылатого понятия "верховное просветление", обозначавшего прозрение, спонтанно обретаемое в гуще повседневной жизни, вне учения и традиции. "Выправление сердца", по Ван Цзи, являет собой одновременно раскрытие, рассеивание (функция пустоты) и собирание, самосокрытие (сущность пустоты) бытия. Такого рода двойное действие, или истинное со-бытие, пронизывает весь мир, но не имеет внешней формы: оно подобно "полету птицы в воздухе и отражению луны в воде". В своем символическом круговороте "всеединое сердце" пребывает "между наличным и отсутствующим" и в этом смысле "как будто существует, но никогда не рождалось; как будто отсутствует, но никогда не перестает быть", "делает сущее несущим, а несущее сущим".
Вся эта метафизика сознания, впрочем, имеет чисто практическое значение. По замечанию Ван Цзи: "Древние писали сочинения единственно для того, чтобы дать претвориться пустоте. Все жизненные свершения проистекают из пустоты. Делать то, что нужно делать, останавливаться там, где нельзя не остановиться, - вот от Неба идущий ритм жизни, принцип словесности и древней, и нынешней…"
Итак, после Ван Янмина центр тяжести неоконфуцианской мысли сместился на "прежденебесное бытие" сердца-сознания, или силу "животворения живого", которая, подобно завязи будущего плода, предвосхищает внешние формы жизни и в этом смысле объемлет мир, но не является отдельной сущностью и не имеет ни идеи, ни формы. Среди сторонников Ван Янмина новый идеал "мгновенного осуществления" истины с особенным рвением пропагандировали последователи так называемой Тайчжоуской школы. То были самые яркие представители нового типа "народных" мудрецов, которые отвергали условности книжной науки и часто вели жизнь странствующих проповедников, неся миру радостную весть о доступной каждому великой правде сердца. Их вождь, сын торговца и философ-самоучка Ван Тэнь (1483–1540), в возрасте 29 лет увидел во сне, будто небо упало на землю, а он среди всеобщей паники сумел поднять небосвод и водрузить его на место. Проснувшись в холодном поту, Ван Тэнь пережил свое просветление и с тех пор вел себя как спаситель человечества. "Врожденное знание" он считал чем-то вроде морального инстинкта: как только в сердце проявляются корыстные желания, оно само собою устраняет их, возвращая сознание к его изначальной просветленности. Для Ван Гэня самоконтроль неотличим от естественности, полнота самосознания обязательно находит отклик в полноте чувственной жизни.
Последователи Ван Гэня постарались довести до логического конца идею "одного сердца" универсума, которое "одно и то же у мудреца и у невежды". Для них реальность была самоочевидностью бытия-в-мире, и они отказывались выбирать между прозрением и помраченностью. Как выразился один из самых влиятельных тайчжоусцев, Ло Жуфан (1515–1588), "когда я просветлен, это значит, что мои заблуждения кажутся просветленностью, а когда я пребываю в заблуждении, это значит, что моя просветленность кажется заблуждением". В молодости Ло Жуфан увлекался медитацией, вследствие чего в нем развился "жар сердца" - по всей видимости, разновидность невроза. Но Ло Жуфан почувствовал себя "словно очнувшимся от тяжкого сна", когда тайчжоуский проповедник Янь Сунь, малограмотный торговец, посоветовал ему целиком довериться действию "небесного источника жизни". С того дня Ло Жуфан отказался от всякого философствования и проповедовал "врожденное знание младенца", в котором мы "едины с Небом и Землей, забываем себя и других".
Как уже говорилось, Ван Янмин жил в эпоху секуляризации религий, и в его времена было даже принято ставить на одну доску прозрение чаньского монаха с вдохновением поэта или художника и даже вообще со всяким искренним и непроизвольным действием. Близкие параллели философии Ван Янмина обнаруживаются в учениях появившихся тогда же народных сект, проповедовавших ту же идею "мгновенной реализации" мудрости Будды в обыденном сознании. Ван Янмин и сам временами признавал, что его учение лишь "на волосок" отстоит от чаньской мудрости. Но, хотя и буддисты, и наследники китайской традиции одинаково охотно говорили о недвойственности прозрения и повседневного опыта, выводы они делали все-таки разные: если для последователей Будды "исконное сознание" было вакуумно-пустым и означало только освобождение от иллюзий, то для конфуцианцев оно было реальным и сливалось с органичной полнотой жизни, обретаемой в действии сознательной воли.