Такой на совесть сработанный пластике наскока не сокрушишь: ножницы затупятся, строительный нож сломается, а скальпель просто поцарапает поверхность. Да и не будет Сардик сражаться с визиткой, много чести.
Выкинуть ее, вынести вон, чтобы одним своим видом она не оскверняла дом Сардика, и без того разрушенный!..
…Сардик и опомниться не успел, как очутился на улице, как выбросил в Карповку проклятую визитку. Она пошла ко дну не сразу (на что втайне рассчитывал Сардик), а еще какое-то время покачивалась на темной воде. Зато от машины Альбрехта не осталось и следа, она растаяла, затерялась в паутине улиц, а ты, старичок, что подумал? что они ждут тебя со включенным мотором и с предложением отправиться на шашлычки в Зеленогорск? на вечеринку в стрип-бар?..
Ничего такого Сардик не думал, шашлычки и Зеленогорск, а также все прочие вяленые лещи с пивом, Сестрорецки, Лисьи Носы и курортные поселки типа Токсова или Юкколы – не его случай. И стрип-бар – тоже не его. В какую сторону направились немец с ангелом? – да в какую угодно. А куда идти ему, Сардику?..
Нет, просто идти он не мог и потому побежал. Не разбирая дороги и следуя за гранитными берегами реки, прямыми углами домов и плавным течением тротуаров. Первой подспудной целью была улица Рентгена, на которой несколько часов назад они с ангелом оставили "Мазду". "Мазда" стояла на том же месте, и Бетти Буп все также висела над лобовым стеклом – вот только виду обеих был поблекшим. Скукоженным. Невыносимо печальным. Они были брошены ангелом – также, как и сам Сардик. Оставаться здесь, подле них, в надежде, что ангел вернется, – бессмысленно.
Ангел не вернется.
Сардик знает об этом – неизвестно откуда, но знает. Он снова переходит на бег, нисколько не заботясь о том, чтобы контролировать дыхание, чтобы хоть как-то сохранить его. Спустя довольно непродолжительное время ноги Сардика наливаются свинцом, во рту появляется сухость, а грудь начинает распирать раскаленный воздух. Сардик старается не замечать все эти неудобства, старается отрешиться от ставших совершенно бесполезными частей тела: есть ли смысл в ногах, если их не обвивают ноги ангела? есть ли смысл в наличии рта, если язык ангела никогда больше в него не проникнет? есть ли смысл в груди, если ангел никогда не положит на нее свою стриженую голову?..
Нет, нет, нет.
Страх, обуявший Сардика на Невском, теперь кажется смешным: он вполне мог бы обойтись без воздуха – раскаленного или не-раскаленного, любого. Он мог обойтись без ног, без пальцев, без грудной клетки. И без собственной физической оболочки тоже – это означало бы, что его душа наконец свободна. И готова следовать за ангелом, сопровождая его в печали и радости, в счастье и несчастье, если допустить, что с ангелами иногда случаются несчастья.
Пока ясно одно – несчастье случилось с ним, Сардиком.
Он влюблен, а ведь сердобольная Анька-Амаретто предупреждала его когда-то: настоящая любовь не приносит ничего, кроме несчастья, избави тебя Бог от любви. Беспечный Сардик пропустил предупреждение мимо ушей, вот и получил по полной программе, за что боролись, на то и напоролись, старичок!..
Вывеска "ЯРИЛО" (в конце Куйбышева, почти у самого Сампсониевского моста) тоже проходит по разряду несчастий.
Каким образом Сардик оказался возле нее – непонятно. Должно быть, бессознательно зафиксировал адрес, указанный на визитке немца. "ЯРИЛО" – не что иное, как галерея, и принадлежит она Альбрехту. Почему Альбрехт выбрал для своей галереи такое густопсовое, старославянское название – непонятно. Можно предположить, что таким нехитрым образом он заманивает сюда европейцев (до сих пор наивно верящих, что Россия – это медведи, матрешки, балалайки, снега по самые гланды, сортиры в чистом поле и лучины, заменяющие электричество).
На двери галереи висит табличка "ЗАКРЫТО", но некоторые работы, развешанные по стенам, хорошо просматриваются и с улицы. Медведи в стиле нео-примитив, натюрморты с балалайками и лучинами, коллективный портрет гильдии матрешек; покосившиеся, занесенные вполне реалистичным снегом сортиры, – ясно, что Альбрехт холит и лелеет европейские стереотипы и даже пальцем не пошевельнет, чтобы их разрушить.
Сволочь поганая.
На проезжей части перед галереей – восхитительно пусто, самодовольный "баклажан" здесь не появлялся. И ждать его тоже можно до посинения, в какую сторону направились немец с ангелом? Неизвестно.
И куда идти ему, Сардику?
Поколебавшись недолгое время, Сардик – теперь уже осознанно – выбирает самый неприятный, почти убийственный маршрут к бывшему Дому политкаторжан. Немец проговорился, что живет там, в апартаментах с видом на Неву, а Нева прекрасна, не правда ли, фройляйн?.. Так почему бы немцу не пригласить ангела в апартаменты, полюбоваться излучиной реки, и почему бы ангелу не согласиться?., тьфу ты, черт, тьфу-тьфу,
ангел совсем не такой. Совсем.
Да нет, старичок. Он такой же, как и все остальные.
…В самом конце маршрута (убийственного, неприятного), не потратив ни одной лишней секунды на поиски, Сардик таки обнаружил проклятый "баклажан". Он был идеально запаркован у ближнего к Неве подъезда, в десяти сантиметрах от газона с веселой майской травой. Ежу понятно: идеальная парковка – еще одно средство воздействия на ангела; стоило только Сардику представить, как они паркуются, выходят из машины, поднимаются в лифте на пахнущий дезинфекцией бундесовый этаж, отпирают ключом дверь в апартаменты, и… и…Дальше можно не продолжать, от одного этого, уже заявленного набора, у Сардика темнеет в глазах и ноет сердце.
Он никуда не уйдет отсюда. С места не сдвинется.
Будет стоять и ждать. Валяться на газоне и ждать. Прохаживаться рядом и ждать. Чего? Неизвестно. Он просто обязан еще раз увидеть ангела, заглянуть в его зеленые глаза.
Вот и все.
***
…У немца толстые ляжки, а Сардик – стройный, поджарый, с развитой, пусть и не слишком проявленной мускулатурой. У немца – тупая zugtiere-физиономия, а лицо Сардика – это лицо философа, никак не меньше. Волосы немца годятся разве что на паклю, не то что роскошная Сардикова шевелюра. Немец – гнусный торгаш, а Сардик творец. Художник от Бога. Человек с воображением. Милый, забавный, страшный симпатяга. Просто красавчик (какой-то там певец, всуе упомянутый ангелом, – отдыхает). Что еще говорил ангел?
Много чего.
Но это не помешало ему исчезнуть из мастерской вместе с немцем, бросив на прощание: я позвоню. Ха-ха, старая история! Те немногие женщины, которые иногда случались в жизни Сардика, тоже обещали позвонить. И никогда не перезванивали. Ангел пошел еще дальше: он сказал я позвоню и даже не спросил номер телефона!..
У Сардика масса времени, чтобы внимательно изучить колоду чувств к ангелу. Недавно распакованная, она между тем выглядит затертой, замусоленной. Все оттого, что Сардику кажется: он знал ангела всегда, сто лет, тысячу, еще до рождения. И будет знать после смерти.
Туз червей – любовь.
Туз пик – ненависть.
Сардику хотелось бы вытащить на свет туз пик (ангел не слишком-то хорошо обошелся с ним, сподличал), но раз за разом получаются черви. Все правильно, старичок, любовь – тот еще шулер, играть с ним – себе дороже, все равно проиграешь. Это тебе не домино, не 6-1.
В сумерках – вплотную приблизившихся к прекрасной Неве – колода и вовсе становится неразличимой, но и без всяких карт ясно: в сердце Сардика одна лишь любовь. Сидит себе, как скворец в скворечнике, и никуда не собирается улетать. Любовь-скворец гораздо предпочтительнее любви-шулера, ее можно погладить, покормить зерном с руки, посвистеть песенки в унисон – в ожидании, когда она снова сменит образ, переключится на что-то другое.
На любовь-адвоката, к примеру. Не проигравшего ни одного дела и вытаскивающего такие безнадежные случаи, что просто диву даешься. Любовь-адвокат (чернокожая, амбициозная, напористая, с дальним прицелом на президентство, настоящая self-made вумен) нашептывает Сардику: не сходи с ума, старичок, не веди себя, как клоун! С чего ты взял, что ангел направился в этот хренов дом политтерпимости? Он вышел возле метро много часов назад и навсегда забыл о существовании красномордого альбрехтика; и чем бесцельно ошибаться здесь, шел бы ты домой – вдруг ангел обрывает телефон?
Он не знает моего домашнего телефона, – сопротивляется Сардик.
Проверь мобильный!
На мобильном нет ни одного непринятого звонка.
Что, если деньги закончились? Пополни счет!
Я его пополнял два дня назад. Вот, пожалуйста, 6.08 у.е., как одна копейка.
А зона доступа? Что, если ты не в зоне доступа?
В зоне.
Значит, ангел звонит на домашний.
Он не знает моего домашнего.
А если знает? Если он вообще мается у тебя под дверью и вот-вот уйдет?..
Любовь-адвокат убаюкивает Сардика, не забывая при этом высмеять его идиотские бдения у "баклажана", да и вправду – сколько времени прошло?
Никак не меньше четырех, а то и пяти часов, хотя Сардик может ошибаться: майские штучки города Питера, преддверие белых ночей. В любом случае абрис "баклажана" просматривается все хуже и хуже, никто не беспокоил его – и нет никаких предпосылок, что побеспокоит.
Наверное, Сардику в самом деле пора уходить.
…В ту самую минуту, когда Сардик решил, что "пора", он увидел ангела.
Ангел появился – и слава богу, не с той стороны, которая делала его таким, как все. Не из-за двери немецкого подъезда – наоборот: со стороны мечети, или православной часовни, или Троицкого моста, или Петропавловки, извне.
Ангел не видел Сардика, и сам Сардик не заметил бы ангела, если бы именно в это мгновение не пялился прощально на "баклажан". До самого последнего мгновения "Феррари" оставался тем, чем был последние четыре или пять часов – самодовольной и бессмысленной грудой очень дорогого металла. Но явление ангела преобразило его, как совсем недавно преобразило картины в мастерской – и наверняка еще много чего, неизвестного Сардику.
Теперь "Феррари" предстал перед ним умной и сильной машиной (немного порочной, как и все, к кому подходит определение "умный и сильный"; представить, что в бардачке "Феррари" лежит пушка, в багажнике – труп, а в рулевой колонке спрятан пакет с кокаином, не составило бы особого труда). У "Феррари" даже появилось собственное имя – "Enzo", и оно выглядело не биркой на шмотке, а подписью к прекрасной, хотя и не слишком известной картине, датируемой началом Кватроченто. Энцо – замечательный парень, незабываемый; след, который он оставляет в сердце любого человека, похож на след реактивного самолета в дневном небе. Или на след падающей звезды – в ночном. Подружиться с Энцо было бы верхом мечтаний, но Сардик не умеет водить машины.
Сардик – нет, а ангел – да.
Вот он с легкостью открывает водительскую дверь и проскальзывает внутрь, как скользнул бы в постель к возлюбленному. Так и есть: Энцо – возлюбленный, а Сардик – третий лишний.
Обычная история.
Э-э, нет. Время обычных историй кончилось.
… – Привет, давно не виделись! -
сказала левая половина Сардика, пытающаяся утвердиться на краешке пассажирского сиденья. Правая все еще находилась снаружи, во власти сумерек: ерзала пяткой по асфальту, цеплялась пальцами за дверь.
Так и не разогнавшись толком, Ёлка резко сбросила скорость:
– Ты?! Опять за мной следишь?!
– Нет, просто не могу без тебя. Любовь с первого взгляда – слыхала про такое?
– Краем уха. Забирайся, и валим отсюда по-скорому.
"По-скорому" и впрямь оказалось сверхзвуковым:
Сардик выдохнуть не успел, как они слегка задержались на светофоре у Сампсониевского моста, перелетели через него, нырнули в тоннель под Литейным и, вырвавшись на волю, пошли по набережным. Спидометр показывал космические, на взгляд Сардика, значения: что-то около ста пятидесяти кэмэ в час. Или того больше.
– Участвуешь в гонках? – сглотнув слюну, спросил он.
– Ага.
– А хозяин в курсе?
– Ты кого имеешь в виду?
– Альбрехта. Немца.
– Этого урода?
Ёлка засмеялась, и Сардик засмеялся вместе с ней: нет же, нет! – смех Сардика, радостный, хорошо тренированный, похожий на эфиопского марафонца, бежал впереди Ёлкиного смеха, указывая дорогу. Грушевидной фигуры Альбрехтика на дороге не наблюдалось, да и как ей возникнуть, если сама Ёлка назвала немца уродом? Значит, Альбрехтик ей не нужен, как не нужны блага, ему сопутствующие. Значит, в ее раннем уходе от Сардика был заключен совсем другой смысл.
Неопасный.
Для любви Сардика – во всяком случае.
– Я тоже подумал, что он урод.
– Ты поэтому не продал ему картину?
– Нет. Потому что хотел подарить картину тебе.
– Спасибо. Но я не очень-то разбираюсь в живописи…
Стоп-стоп, старичок, от картины остались одни воспоминания, обрывки холста, разве ты забыл?.. Еще один вариант неприготовленного какао (а попросту – вранья) исключен; отныне Сардик не собирается лгать и прикидываться кем-то другим, исключительным. Незабываемым, как Энцо. Он останется самим собой, а там посмотрим, что произойдет.
– …Да ладно, черт с ней, с картиной. Тем более что я ее уничтожил. Порвал на части.
– Творческая неудовлетворенность? – Ёлка и не думала сочувствовать, но это не покоробило Сардика.
– Я был очень расстроен, когда ты ушла с этим уродом. Вот и избавился от картины.
– И при этом хочешь подарить ее мне?
– Я напишу другую.
– Такую же?
– Я же сказал – другую…
– Нарисуй кота.
– Как скажешь.
– Своего кота.
– Я могу нарисовать твоего. И если будет желание – его и тебя вместе.
– У кого будет желание? У меня? У тебя? У кота?..
Ёлка снова принимается хохотать как безумная, а ведь вполне могла бы ограничиться легкой иронической усмешкой. Последние несколько минут она пребывает в состоянии крайнего нервного возбуждения: на щеках горит румянец, глаза влажно сверкают, черты лица обострились. Но назвать ее "сошедшей с ума" – язык не повернется; "влюбившаяся" или "влюбившаяся с первого взгляда" – так будет вернее. Она влюблена, Сардик знает об этом, – неизвестно откуда, но знает. Потому и сидит тихонько, вжавшись спиной в кресло. Смотреть на влюбившихся с первого взгляда людей еще невыносимее, чем наблюдать за спидометром, чья стрелка приближается к ста пятидесяти.
,-т– Ты не можешь ехать помедленнее? – просит Сардик, рискуя показаться жалким неженкой, слюнтяем, трусишкой. Слова, определяющие его сущность, можно множить и множить, набрасывать друг на друга, как обручи в игре серсо, – суть от этого не меняется. Ёлка никогда не будет относиться к нему хуже, чем сейчас. И лучше – тоже не будет. Она слишком занята своей новой любовью – с первого взгляда. Но Сардик здесь совершенно ни при чем.
– Помедленнее, пожалуйста.
– Извини. Сейчас…
Ёлка резко сбрасывает скорость, а потом и вовсе останавливается.
– Спасибо, милый, – говорит она, поглаживая кожаную оплетку руля.
– Это ты кому?
– Тебе. Разве здесь есть еще кто-нибудь?
Есть. Еще как есть! Сардик нутром чует присутствие третьего, присутствие соперника.
– За что же спасибо?
– За эту тачку. Если бы не ты… Не твой немец и ты… Мы с ней встретились бы еще не скоро…
Энцо, возлюбленный. Энцо, незабываемый. С самого начала, с тех пор как он увидел ангела, соскальзывающего в железные объятия Энцо, Сардик предполагал такое развитие событий. Но теперь он уничтожен окончательно. А довершает разгром поцелуй ангела. Чем-то похожий на те дружеские поцелуи, которые дарила Сардику Шурик.
– И это все? – спрашивает он.
– Мне надо подумать, – ничего нового в этом ответе, давно ставшем отговоркой, нет. – Ты потрясающий парень, и мы обязательно увидимся в самое ближайшее время… Обещаю…
– И это все?
– А чего бы ты хотел?
– Всего. Ты ведь должна изменить мою жизнь, разве ты забыла?
– Мы увидимся, очень скоро. Завтра.
– Это означает, что сейчас мы должны расстаться?
– Да.
– Почему? Я никуда не спешу. У меня вагон времени. Мы можем отправиться куда-нибудь. К тебе. Ко мне. Я расскажу тебе про кота и наконец-то сварю какао…
– Не получится. Мне нужно ехать.
– Кот, вот оно что! Он тебя заждался и уже начал волноваться.
– Мне нужно побыстрее добраться до одного места… Как ты не понимаешь?..
– Я тебя провожу.
– Нет.
– Это из-за тачки? – вдруг осеняет Сардика. – Вряд ли немец, пусть он и урод… дал ее тебе просто так.
– Немец не стоит этой тачки. Она моя и только моя. Я так долго о ней мечтала… Именно о ней, ни о какой другой…
– Все равно, – продолжает тупо настаивать Сардик. – Немец ведь не дал ее тебе просто так?
– Нет.
– Значит, ты ее угнала?
Ангел слишком утомлен любовью с первого взгляда, и у него слишком мало времени, чтобы врать:
– Угнала. Да.
– А "Мазда"? Эр-Икс восемь, купе? Она ведь тоже не твоя…
– Не хотелось идти пешком на Петроградку.
– А если бы…
"…тебя тормознули менты"? – Вопрос виснет на онемевших от сакрального ужаса губах законопослушного Сардика, и ангел срывает его, как яблоко. Впивается в мякоть и морщится от неприятного, кисловатого привкуса:
– "Если бы" – не мой случай. Со мной ничего такого не происходило и не произойдет. Запомни это.
– Я запомню. Запомню.
Ко всем своим многочисленным достоинствам ангел оказался еще и угонщиком. Высший пилотаж, не снившийся никому из знакомых Сардика, включая Шурика и ее родовой тотем. Включая воздушные змеи, барражирующие рисованное небо на картинах малоизвестного и не слишком удачливого художника Сардора Муминова.
Несчастного. Мертвецки влюбленного, – …Выходи. Мне, правда, пора.
– Оставишь меня прямо здесь?
Сардик, собственноручно познакомивший ангела и Энцо, вправе рассчитывать на более достойный ландшафт, чем тот, что открывается глазу: черный морок Невы с одной стороны и бесконечная промзона с другой.
Ни одного огонька.
– Хорошо, – сдается ангел. – Доброшу тебя до цивилизации, так и быть. Но обещай, что ты сразу же выйдешь. Без лишних вопросов.
– Обещаю. "Завтра" еще в силе?
– Да-
– Ты придешь?
–Да.
– Я оставлю адрес.
– Зачем? У меня прекрасная зрительная память, и я легко ориентируюсь в пространстве.
– Угон тачек этому способствует?
– Да-
Сардик не слишком-то верит ангельским "да", кроме разве что последнего. Но и выбора у него нет: принимай происходящее как данность и не жужжи, старичок. Наслаждайся последними минутами в обществе ангела – на сегодняшний день.
"На сегодняшний день" – единственное дополнение, которое внушает оптимизм, иначе можно было бы просто взвыть от созерцания рук ангела, бесстыже сжимающих руль Энцо. Хорошо еще, что второстепенная дорога, по которой они едут, не освещена и удается разглядеть далеко не все подробности.
– …Вот черт! Попали!