"Этот Герон умел зазвать вас к себе в дом; он выпытывал у вас, каковы были ваши знакомства, с кем вы имели сношения. Как бы скупо вы ни отвечали на его вопросы, он говорил вам: "Ну вот, подпишите, подпишите это!" На случай отказа у него на службе состояло три шпиона: одного из них, его лакея, звали Батист Малле; вторым, которому он также доставлял пропитание, был Пилье, чиновник налогового ведомства; он исполнял там обязанности секретаря и оставался на службе до 10 часов утра. Кроме того, днем он служил у Герона. Третьим был верзила и разбойник по имени Дюшен, служивший одновременно лакеем, посыльным и шпионом. Итак, если вы отказывались подписать то, что настрочил Герон, он сначала отпускал вас, но три шпиона тут же подписывали записку, подтверждая, что вы рассказали то-то и то-то. По этой записке вас арестовывали, а вместе с вами и тех, о ком вы упомянули, причем вы не знали, в чем вас обвиняют. В распоряжении Крона находился архиразбойник Майяр вместе с шайкой, которой он командовал. Когда Майяр был посажен в тюрьму, Герон занял место командира, и это назначение так и осталось за ним вследствие болезни и смерти Майяра. Помощниками его и сотоварищами были Лезюэр, живущий теперь, когда я пишу эти строки, на улице Варрери, в доме 98, Кено и Кулонжон, имевший маленькую книжную лавку вблизи от Комитета общественной безопасности ; печатник Мартен, некто Шмит, которому Герон устроил место сторожа при арестном доме, называемом Таларю, и который прославился своей жестокостью и несправедливостью в отношении к заключенным, судебный пристав Тутене и т. д.".
Робеспьер использовал Герона для наблюдения за Комитетом общественной безопасности, а тот, в свою очередь, думал, что пользуется услугами Герона для надзора за Комитетом общественного спасения. У этого человека была своя система: приходила ли к нему женщина, чтобы вымолить у него освобождение своего мужа, являлся ли муж хлопотать за жену, сын - за отца, друга или родственника, они не могли добиться от него никаких обещаний, если ни на кого не доносили. Связь между ним и Робеспьером была тайной, и свидания, которые они назначали друг другу, происходили в одном из помещений Комитета общественного спасения.
При помощи агентов этого типа подготавливался последний акт драмы. Мы не можем здесь описывать его и ограничимся лишь тем, что сообщим несколько подробностей о Девятом термидора и следующем за ним дне, чтобы дополнить набросанную нами картину того, чем был Тюильри во время революции. Задолго до открытия знаменитого заседания, во время которого Робеспьер должен был победить или погибнуть, весь дворец был в волнении: самые неопытные и те чувствовали приближение бури. Трибуны Собрания были переполнены любопытными. "Можно было заметить большое количество приверженцев Робеспьера: их легко было узнать по небрежности костюма, по красным колпакам на голове, по длинным тростям, заключающим в себе шпаги, которые большинство из них держало между колен, или по толстым палкам, какими были вооружены другие члены этой компании. Робеспьер вошел в зал заседаний одним из последних. После первых же фраз, сказанных Тальеном в ответ Сен-Жюсту , лицо Робеспьера исказилось. Вместо спокойствия и уверенности в своих силах, отражавшихся обыкновенно на его бледном лице, оно выражало страшное волнение. Он то краснел, то бледнел. В тех немногих словах, которые произнес его резкий голос, как и во всем его поведении в этот день, видна была нерешительность и даже трусость!" .
Сен-Жюст первым понял, что все погибло. С этой минуты он не произнес больше ни слова, не сделал ни одного жеста. В глубокой задумчивости он стоял, облокотившись на перила этой видевшей разгар его славы трибуны. Он был бледен. Время от времени, когда над ним раздавался голос врага его Барера, он обменивался с Робеспьером страдальческим взором.
На другой день после того, как они сделали все возможное, чтобы наэлектризовать весь Париж, эти злосчастные люди снова предстали перед Собранием в Тюильри. Их привели туда побежденными, пленненными, погибшими. Сен-Жюст был мрачен и молчалив, Робеспьер казался умирающим. Известно, что он был ранен в лицо пистолетной пулей. Его на носилках внесли в Конвент несколько канониров и вооруженных граждан. "Он был так слаб, что боялись, как бы он не умер тут же. Поэтому люди, шедшие в ногах его носилок, все время напоминали своим товарищам, чтобы они выше поднимали его голову, надеясь таким образом сохранить ту искру жизни, которая еще тлела в нем" .
Сен-Жюст следовал за ним, одетый в свой праздничный костюм, который не пострадал от схватки. Это было совсем неподходящее для мучений и смерти одеяние: фрак верблюжьего цвета, широкий галстук, завязанный кокетливым бантом, белый жилет и нежносерые брюки - все это казалось взятым из пастушеских идиллий.
Испуганная толпа в молчании шла за солдатами, которым трудно было сдерживать любопытных. Настроение было скорее тревожное, чем враждебное. Наконец дошли до Тюильри. Раненых положили у подножия большой лестницы , которая вела в комитет. Сен-Жюст и Дюма, оба крепко связанные по рукам, были приведены жандармами в комнату перед залом заседаний комитета, предназначенную для ожидающих, и уселись в нише окна . Робеспьера положили на стол . Вместо подушки под голову ему дали еловый ящик, где хранились образцы солдатского хлеба. На нем был фрак небесно-голубого цвета и нанковые брюки. Он был без шляпы и без галстука; его полурасстегнутая сорочка окрасилась кровью, обильно струившейся из раздробленной челюсти. Через час он открыл глаза и, чтобы очистить рот, весь наполненный кровью, поднес к губам футляр из белой кожи с надписью " Великому монарху - Лекур, поставщик короля и его войска. Улица Сент-Оноре, близ улицы Депули, Париж". Это была кобура пистолета. Когда этот маленький футляр весь пропитался кровью, один из присутствующих, сжалившись над Робеспьером, подал ему несколько листков бумаги, которыми тот вытер свою рану. Один из служащих комитета, видя, какое он делает усилие, чтобы приподняться и подтянуть чулок, оказал ему эту услугу. "Благодарю вас, милостивый государь ", - сказал ему кротким голосом Робеспьер .
Потом он стал пристально смотреть в потолок, избегая таким образом жадных взоров безжалостно любопытных зрителей, все время наполнявших комнату. Только раз взор его обратился на Сен-Жюста. Тогда на лице красавца отразилось чувство глубокого волнения - оно блеснуло как молния, и он снова надел на себя маску равнодушного спокойствия .
Движения Дюма были лихорадочно-нервными, его мучила жажда. "Могу я попросить у вас немного воды?" - обратился он к одному из жандармов. Ему подали стакан. "Вы бы могли дать их три", - сказал, подумав о Сен-Жюсте, Пейян, который, тоже арестованный, был только что введен в зал. Нашлось всего два стакана, и прошло несколько минут, пока подали третий Сен-Жюсту. Один из жандармов помог ему напиться. "Благодарю Вас", - сказал он, отпив несколько глотков.
Вскоре принесли решение, подписанное Барером, Колло-д’Эрбуа и Бийо-Варенном и повелевающее отвести арестованных в Консьержери. "Уведите их, они вне закона!" - сказал Лакост, указывая на Сен-Жюста, Пейяна и Дюма. Проходя мимо Робеспьера, он прибавил, обращаясь к доктору: "Сделайте ему перевязку и приложите все усилия, чтобы он мог дожить до казни".
Один писатель, бывший тогда еще ребенком, всю жизнь вспоминал это ужасное зрелище - шествие побежденных в Консьержери. Он видел Робеспьера, голова которого была обернута запятнанной кровью салфеткой. Его несли в кресле , а вокруг раздавались громкие проклятия толпы. Чтобы отдохнуть, носильщики остановились на набережной Очков напротив эспланады, где стоит статуя Генриха IV. При каждом возгласе в его адрес Робеспьер смотрел в ту сторону, откуда шел крик, и, несмотря на рану, отвечал на него высокомерным пожатием плеч . После минутного отдыха кортеж снова двинулся в путь, завернул за угол улицы Барильери, пересек двор дворца и скрылся под темными арками Консьержери.
Глава III
АББАТСТВО
1. Избиение священников
В воскресенье, 2 сентября 1792 года, часа в три пополудни отдаленный шум, долетавший с улицы, встревожил "подозрительных", которых уже в течение десяти дней Парижская коммуна массами заключала в бывшую тюрьму аббатства Сен-Жермен-де-Пре.
Малейшее происшествие служит для заключенных развлечением или пугает их. Поэтому в ту же минуту все они кинулись к окнам. Из-за железных решеток в слуховых окнах, выходящих на крышу, в отдушинах подвальных этажей, в загороженных просветах часовни, в узких бойницах башен - всюду показались испуганные лица. Тюрьма была переполнена заключенными, в числе которых были солдаты, спасшиеся во время резни 10 августа в Тюильри, родственники эмигрантов, журналисты, священники, аристократы всех рангов. Были заняты все помещения тюрьмы, даже каморка тюремщика Лавакери. И теперь старое здание, в стенах которого раздавался ропот множества голосов, казалось, очнулось от своей молчаливой и мрачной дремоты.
По улицам бежали обезумевшие люди; двери захлопывались как при приближении урагана. Из высоких окон соседних домов вниз смотрели любопытные. Шумная, ревущая, возбужденная густая толпа появилась с улицы де Бюсси. Она образовывала странные водовороты, обрушиваясь на витрины закрытых магазинов. Среди этого человеческого стада половодья, подобно кораблям, поднимались извозчичьи экипажи, которые двигались толчками, колеблемые и приподнимаемые толпой. Целые группы людей, прицепившись, висели на их рессорах, стояли на подножках, взбирались на крыши карет.
При виде заключенных, смотрящих в зарешеченные окна тюрьмы, толпа испустила ужасающий рев. Десять тысяч кулаков поднялось с угрозой; это была грандиозная и страшная минута! И вдруг внезапно толпа остановилась и замерла. Вдали раздался пушечный выстрел; за ним прозвучал другой, потом, уже где-то поблизости, третий… В страхе склонились все головы, и в жуткой тишине частые удары набата послышались со всех колоколен - неслись чистые высокие ноты колоколов аббатства Сен-Жермен-де-Пре, глухо гудел большой колокол церкви Сен-Сюльпис.
Тогда из одной кареты выскочил высокий молодой человек в белом костюме; голова его была обнажена, и среди черных волос на темени виднелось синеватое пятно тонзуры. Дико оглянувшись по сторонам, он в мольбе протянул руки и воскликнул: "Пощадите, пощадите! Простите меня!" Эти слова, казалось, разбудили толпу от спячки. Вокруг кареты началась давка, десятки сабельных ударов посыпались на молодого священника, и его белый костюм мгновенно расцветился кровавыми пятнами. Он бросился назад в карету, переполненную бледными онемевшими от ужаса людьми. Кареты, подгоняемые толпой, миновали тюрьму, углубились в узкую улицу Святой Маргариты , свернули направо и, проехав под украшенной скульптурными изображениями триумфальной аркой на улицу Шильбер, въехали наконец во двор аббатства . Там, у самого портала церкви, они остановились; толпа настигла их и убила на месте двадцать два священника из двадцати четырех, сидевших в этих каретах. Так начались сентябрьские избиения.
* * *
Один священник, заключенный в аббатстве с ночи накануне этого дня, оставил записки о событиях, свидетелем которых ему пришлось быть. Долгое время никто не знал об этом манускрипте, и лишь совсем недавно аббат Бридье отыскал его в Риме. Священник этот был интернунцием, то есть поверенным в делах Святого престола, а также советником Парижского парламента, его знал и уважал Людовик XVI. Словом, это был человек обреченный. И все же ему каким-то чудом удалось спастись в дни сентябрьских избиений. Часто лица, пощаженные убийцами в аббатстве и тюрьме Ла-Форс, в своих заметках, написанных, когда опасность уже миновала, выставляли себя истинными героями, недоступными чувству страха. Напротив, аббат Соломон искренно сознается, что ему было очень страшно, и в этом заключается особое достоинство его записок Он пишет, что ноги ею подкашивались, зубы стучали и, наконец, что он прибегнул ко лжи ради своего спасения. В этих записках, составленных по просьбе одного друга, он совсем не думает о том, чтобы предстать перед потомством в ореоле героя.
Вечером 1 сентября его доставили из ратуши в аббатство и, ввиду того что тюрьма была переполнена, вместе с 29 другими узниками заперли в комнате, бывшей раньше кордегардией, где не было ни скамеек, ни стульев, ни кроватей. Его лихорадит, он мечется, зовет сторожей, требует более удобного помещения; все молитвы совершенно вылетели у него из головы, зато его очень огорчало, что вечером он не получит обычного стакана лимонада. Он добился, чтобы его перевели в другое помещение, и очутился в бывшей монастырской трапезной, также переполненной заключенными. Там находились 83 человека - гвардейцы и дворяне, арестованные 10 августа. Громадный зал был освещен всего одной маленькой лампой, и при ее неверном свете интернунций смутно разглядел заключенных, спавших бок о бок на матрасах; большинство из них было в колпаках из бумажной материи. Ему пришлось лежать на одной кровати с каким-то негром. Спал он очень плохо, не притронулся к завтраку, а утром в воскресенье за ним пришел тюремщик и повел его через двор в находившуюся на противоположном краю аббатства заброшенную часовню. Там уже находилось человек шестьдесят заключенных, почти все - духовные лица.
Это было обширное и совершенно пустое помещение; свет падал на него сверху сквозь запыленные цветные стекла. Вместо мебели в нем стояла лишь старая церковная скамья, на которой могли одновременно сидеть десять - двенадцать человек Священники ходили взад и вперед по комнате парами или небольшими группами. После общей молитвы стали хлопотать о том, как бы раздобыть у тюремщика какой-нибудь обед. Собрали по два франка с человека. Появился трактирщик, поставили длинный стол, скамейки и стулья, и в два часа пополудни обед был подан. Аббат Соломон просмотрел меню и не без удовольствия нашел в нем "прекрасное отварное мясо" . Он готовился уже сесть к столу вместе со своими товарищами по заключению, когда его кухарка, старушка Бланше, разузнав о месте его заключения, передала ему в аккуратно завернутой корзиночке "легкую закуску", состоявшую из "супа, хлеба, редиски, нежнейшего куска отварного мяса, жирного цыпленка, артишоков с перцем и чудных персиков; кроме всего этого, там еще были серебряный прибор и бутылка вина". Аббат Соломон как раз делил это обильное угощение с одним бедным старым священником, когда внезапно раздались резкие удары в дверь и послышался голос тюремщика, кричавшего: "Торопитесь! Народ движется на аббатство и уже начал избивать заключенных!"
В одну секунду все вскочили на ноги, стол опустел. Несчастные бегали, толкали друг друга, громко сетовали; многие бросались к дверям, чтобы посмотреть в замочную скважину, другие прыгали вверх, желая заглянуть в окно, бывшее на высоте более четырнадцати футов. На часах аббатства пробило четыре. Издали уже доносились крики толпы; гораздо ближе, вероятно, на одной из соседних улиц раздался жалобный голос женщины: "Они их всех, всех убивают…".