Клер смотрела на свою золовку, разрываемая между чувствами вины и благодарности.
- Ты правда поедешь. Джоан? Не буду притворяться, я боюсь ехать одна. Понимаю, как хотелось бы тебе присутствовать на празднествах, но мне просто больше просить некого. Мама еще не оправилась после папиных похорон, да и с ногами у нее плохо… И Роберт тогда мог бы служить…
Для них обеих, думал Роберт, нет ничего на свете важней. Если он не согласится с таким вариантом, Клер просто-напросто откажется от приглашения гинеколога и без слез и жалоб обречет себя еще на полгода надежд, ожиданий и разъедающих капля за каплей разочарований. В наступившей тишине в голове у него всплыл стих из Притч Соломона: "Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце, а исполняющееся желание - как древо жизни."
Да будет так.
- Ты должна ехать, милая, - ласково настаивал он. - И если Джоан поедет с тобой, будем благодарны ей за ее любовь и самопожертвование.
Клер улыбалась, ей хотелось и плакать и смеяться.
- Ты так добр ко мне, Роберт. Так добр. Я только туда и обратно, обещаю. Одна нога здесь - другая там! Я будут тебе звонить каждый день. И очень скучать, дорогой. Мы обе будем скучать, правда, Джоан?
Остаток вторника прошел в спешных сборах, телефонных звонках, дорожных хлопотах и в торопливых попытках не упустить ни одну мелочь в готовящемся праздновании Столетия Брайтстоуна.
- Билетов в спальный вагон нет, Клер, но я забронировала номер, - отоспимся, когда доберемся до Сиднея…
- Мам, пришло приглашение в клинику - да, в Сидней - сегодня вечером, на поезде дальнего следования…
- Роберт, секретарь архиепископа должен позвонить в субботу и сообщить, сможет ли он прибыть на праздничное богослужение… и не забудь сказать Алли Калдер, чтобы все материалы для выставки она доставила сама, теперь я не смогу проконтролировать ее, не забудешь?
Наконец они уехали, и дом погрузился в непривычное безмолвие. Непривычное, но блаженное. Он бродил из комнаты в комнату - и повсюду господствовала дремотная тишина и осеннее солнце - предоставленный самому себе, радуясь этому чувству одиночества, возможности побыть наедине с самим собой, которая так редко выпадала ему.
- Нельзя, чтобы это превратилось в привычку, - с горечью убеждал он себя, - хотя как может стать привычкой то, чего нет!
Да он и не будет по-настоящему одинок все это время. Ведь у него есть компания. В среду утром должна прийти Алли. Это ее день. Он встал чуть свет и сам удивился, что весело насвистывает и напевает под душем. Позже ему надо было ехать в Брайтстоун, поэтому он особенно тщательно оделся и дольше обычного прихорашивался перед зеркалом. Она, наверное, воспримет это с насмешкой, радостно думал он и с нетерпением ждал, когда Алли войдет в дверь и он увидит ее лицо.
В 9.30 у него екнуло сердце, и он понял, что что-то случилось. Раньше она никогда не опаздывала, наоборот, являлась на работу даже чуть раньше. В 10.30 он позвонил ей домой - и потом через каждый час набирал ее номер. Но тщетно. Телефон не отвечал.
Ближе к вечеру он собрал все книжки с вырезками, аккуратно наклеенные старые фотографии Брайтстоуна, документы прошлых дней, подготовленные Алли для экспозиции, и отвез все в город, где устроители ждали материалы к выставке. Закончив дела, он снова сел в машину. Роберт понимал, что надо быть очень осторожным, если он намеревается побеспокоить Джима Калдера в его берлоге. Собравшись с духом, он подкатил прямо к бунгало Калдера.
- День добрый!
К его немалому изумлению, навстречу вышел сам Джим; его маленькие глазки подозрительно буравили посетителя.
- Добрый вечер, мистер Калдер. Простите за вторжение. Я просто хочу узнать, где Алли. Она должна была сегодня прийти на работу.
- Да, нет…
Роберт чувствовал, что Калдер лихорадочно ищет ответ.
- Она больна, преподобный. Не могла прийти.
- Больна? Чем?
Пауза.
- Простуда. Схватила простуду.
- Видите ли, мистер Калдер, у нас сейчас в приходе дым коромыслом. Столько работы по подготовке Столетия - мы очень рассчитывали на Алли.
- Ага, вот оно что. Суета сует, преподобный.
Роберта подмывало наброситься на него и выбить правду из его чертовой глотки.
- Позвольте мне поговорить с Алли, мистер Калдер.
- Невозможно, преподобный. Она в ванной.
- Я заскочу попозже.
- Нет смысла, преподобный. Она… она сразу же ляжет в постель…
Молчанье. Вот так: ничья. Все ходы перекрыты.
- Вы, по крайней мере, передайте ей, что я заходил. Очень хотелось бы, чтобы она завтра утром пришла на работу. И так остается одна пятница, чтобы успеть закончить все до праздника. Вы ей передадите?
- Ну конечно, преподобный, конечно. Можете положиться на меня. Как только можно будет, так все и доложу, можете быть уверены.
Он лгал, и Роберт это знал. На следующее утро после тревожной ночи все мысли Роберта вновь были сосредоточены на Алли. Это же глупо и непростительно даже - столько еще дел осталось недоделанных, корил он себя. Мало ли почему юная девушка пропускает день работы. Есть тысячи причин.
- Ради Бога, возьми себя в руки! - приказывал он себе. Но темное предчувствие говорило ему, что уже слишком поздно.
Слишком поздно для чего? Если бы он только знал! Что было делать? Что он мог сделать? Он попытался снова дозвониться, но ничего не получилось. Нельзя же вот так взять и заявиться к Калдеру, обозвать лжецом и потребовать, чтобы тот представил ему Алли. Если бы Клер была здесь - или Джоан! Им бы ничего не стоило заскочить к Калдеру, как бы между делом - и потом на женщину этот одержимый так бы не отреагировал. Но они в Сиднее, и расхлебывать все придется ему самому.
С тяжелым сердцем Роберт медленно побрел к кабинету и попытался заставить себя взяться за работу. Где-то в полдень легкий шум у крыльца нарушил сосредоточенную тишину дома, и он пошел посмотреть, в чем дело. Со второй почтой принесли одно письмо; видно, почтальон заглянул и, увидев, что входная дверь открыта и никого нет, бросил письмо на дубовый поднос. Узнав почерк Клер, Роберт поспешил открыть конверт. Оттуда выпала коротенькая записка "Только что прибыли, доехали отлично, клиника тоже отличная". Хоть здесь все в порядке, подумалось ему. Слава Богу, хоть Клер в порядке и на месте. А что с Алли?
Ухо его уловило негромкий звук в столовой Он пересек холл и распахнул дверь. На полу на коленях, склонившись над грудой бумаг, спиной к нему стояла Алли. Роберт почувствовал себя полнейшим идиотом - а он-то совсем извелся.
- Алли! Где это ты пропадала? Я так переволновался!
Она только еще глубже зарылась в свои бумаги; пряди волос совершенно закрывали ее лицо.
- Да все в порядке, - голос ее был ровный, даже монотонный, лишенный эмоций, руки лежали на груде бумаг около колен, и видно было, что она не хочет говорить с ним и даже посмотреть на него.
- Малость простудилась. Вот и все. Сейчас со всем этим разберусь, посмотрю, что осталось для выставки и отнесу туда по дороге домой.
Он замешкался на пороге ощущая какое-то смутное беспокойство, но не понимая его причины.
- Послушай, Алли… я подумал, что кому-то из нас надо было тогда позвонить твоему отцу и сказать, что ты задерживаешься, и объяснить причину. Мне что-то…
- Да все в порядке. Нечего беспокоиться. Никаких проблем… - Снова он почувствовал, как его поставили на место.
- Я беспокоюсь о тебе, Алли, - разозлился он. - А когда увижу твоего отца, то скажу ему. - Он повернулся и хотел выйти.
- Нет! - Крик явно вырвался у нее помимо воли. - Нет! Нет! Не надо!
В два прыжка он очутился перед ней, расшвыривая горы бумаги, схватил за плечи и посмотрел в глаза. То, что увидел Роберт, отбросив белый водопад волос с ее лица, ошеломило его.
- Боже мой, Алли! Что случилось? - В нем закипала ярость, он готов был взорваться. - Кто, черт побери, сделал это?
Только глаза можно было узнать на опухшем от ран и синяков лице, но и в них была такая безнадежная тоска, какой он никогда не видел. Она смотрела на него сквозь щелки глаз, черных и заплывших от побоев. Одна скула была расцарапана, словно девушка ударилась о дверь или стену; а другая - рассечена, причем такую рану явно мог оставить мужской перстень. Губы распухли и посинели. Роберт почувствовал, как к глазам подступили слезы.
А она уже плакала, тихо и безнадежно, как побитый ребенок.
- Ну, ему это так не пройдет! - Он еще никогда не испытывал такого гнева. - Я пойду в полицию, Алли. Я засуну его за решетку - пожизненно!
- О, Роберт! - Даже голос у нее изменился. Казалось, это говорит не юная девушка, а умудренная горьким опытом женщина. - Чего хорошего из этого выйдет?
- Что ты хочешь сказать?
- Он всегда так, когда напьется. Говорит, что я похожа на мать.
- На твою мать?
- Она была танцовщицей - разъезжала с труппой по стране. Они приехали сюда из Америки, но она англичанка. - Теперь ему стало ясно, откуда взялась у нее та неавстралийская интонация, которая так привлекла его. - Он влюбился в нее. Предложил свой дом. Но она не могла его выносить. Нашла другого и сбежала. А он не забыл и не простил. Говорит, что все женщины врожденные лгуньи и шлюхи, и это можно только силой выбить из них.
- Но ты, Алли! Ты?
"Ты сама невинность, - вертелось у него на языке. - Как ему в голову могло прийти наказывать тебя, бить…" Его трясло от негодования И если бы сейчас в дверь вошел Джим Калдер, он прибил бы его на месте. Чтобы человек мог сделать такое…
- О, Алли, бедная девочка, бедняжка, милая…
Чувства в нем смешались и, казалось, весь мир перевернулся. Только сейчас вся боль выплеснула из нее; горькие слезы полились по избитому лицу. Ее слезы отдавались в нем острой болью: он чувствовал, как внутри все кровоточит и разрывается. Девушка боялась поднять на него глаза, ей было стыдно от того, что ее избили, как будто она сама была виновата Ему хотелось помочь ей, исцелить, вобрать ее в свою душу. Он чувствовал, как маленькое тельце трепещет в его руках, вдыхал нежный, детский запах волос, смешанный с резким запахом горя. С бесконечной нежностью он обнял ее. Она прильнула к нему, погрузилась в его объятье, словно там и родилась. Не выпуская ее, он прижался губами к макушке и погладил гладкие светлые волосы. Потом повернул ее заплаканное лицо и поцеловал в губы.
Время словно остановилось. Радость охватила его душу и отозвалась во всем теле, вырываясь в бесконечность. Он не мог сказать, где кончается его жизнь, его дух, его физическая реальность и начинается ее мир. Она издавала какие-то отрывистые бессмысленные звуки, какие-то животные нежные всхлипы и шепоты, мурлыкая от восхищения, подставляя его ласкам лицо, как цветок, тянущийся за солнцем. Он вновь и вновь целовал ее, прижимая к себе все крепче и крепче, упиваясь близостью ее тела, всего ее существа, раскрывающегося перед ним подобно девственной земле перед своим покорителем и владыкой. Горячо бьющееся сердце, теплая, прижавшаяся к нему плоть, шелковистая кожа спины, доступная его рукам, благодаря открытому летнему платью, женственная округлость ее бедер - все было покорно его власти, его поклонению, его…
Осознание происходящего обожгло его внезапно, как огонь, а с ним проявился страх, какого он никогда в жизни не испытывал - не за себя, за нее. Разжав объятия, он отступил на шаг.
- Алли! Боже мой! Что я делаю! О, Боже, Боже!
Глаза ее расширились.
- Роберт! Что случилось?
- О, Алли! - Из самой глубины его существа исторгся стон. - Я не должен был делать этого!
- Но почему?
Ее избитое лицо застыло в недоумении, маленький подбородок поднялся с вызовом. Он совсем растерялся.
- Почему?
- Почему не должен, если я хочу этого?
- Но, Алли, разве ты не понимаешь…?
- Роберт, обними меня, целуй - пожалуйста!
Она мучает его, мучает их обоих. Надо прекратить эту боль.
- Алли! Я не должен! Я должен объяснить тебе - почему нельзя…
Она отпрыгнула от него, лицо ее пылало.
- Я понимаю одно! Тебе плевать на меня, на мои чувства! Я для тебя ничего не значу, ничего! - резко повернувшись на пятках, она выскочила из комнаты.
- Алли, да нет! Это не так! Выслушай меня, пожалуйста, выслушай… - Он вдруг пришел в себя и бросился за ней.
Но она оказалась проворней. До его слуха донесся только отдаленный топот ног и стук наружной двери. С поникшей головой, весь дрожа, он вернулся в свой кабинет, чтобы предаться пыткам горьких мыслей.
Так вот что это было! Его попытки помочь ей, его желание стать ей другом - все, все обнаружило теперь свое истинное лицо. Что ввело его в такой соблазн - самонадеянность? Или просто непонимание своей собственной человеческой природы, своих животных инстинктов, своей плоти и крови?
Когда ты впервые возжелал ее, преподобный? - сыпал соль на рану злой демон. Когда ты впервые впустил в себя помысел возлечь между этих стройных бедер? Ну да, ты же хотел быть ей отцом, не так ли? Что же за отец такой, что хочет плоти дщери своей? И при этом мнит, что осуществляет волю Божию и промысел на сей грешной земле? Ты был ближе к ветхому Адаму, он же первый из грешников, первая плоть и кровь - а что за сладкий кусочек плоти она, вот здесь, в твоих руках, а? И ты мог делать с ней все что угодно - не правда ли? - все что угодно…
Он громко стенал, мучимый этой пыткой. Каждая его клетка еще живо помнила стройное тело, прижавшееся к нему, руки еще бродили по шелковой ложбинке ее спины, каждая мышца вторила ее ускорившемуся пульсу. Помимо воспоминаний, он сражался с бешеным возбуждением собственного тела, откликающегося на эти воспоминания. Вот так воспользоваться доверчивостью девочки! И когда избитая и израненная, она обратилась к нему за утешением и защитой, что же она нашла? Что он такой же, как и все, и не может удержаться, чтобы не распустить руки? Он не лучше ее отца - нет, хуже!
Роберт не мог думать, не мог молиться. Час шел за часом, а его ум, подобно терзаемому на дыбе животному, возвращался усталый на круги своя. Подобной боли он никогда не испытывал. Надо выйти. В ярости выбежал из дома, решив идти, пока не свалится. Солнце уже садилось, день подходил к концу, а он яростно шагал по мысу прочь от Брайтстоуна, держа путь в сторону моря. Совершенно не узнавая местности, он вышел с дальнего конца мыса и побрел по бесконечным дюнам в сторону крутого обрыва над бухтой Крещения. Вокруг, насколько хватало взора, тянулись дюны - чаши белого песка, пустые, как его сознание. На мили кругом не было ни души, даже птица не пролетала над этим пустынным местом. Он брел, словно последнее человеческое существо во вселенной.
Поднявшись на самую большую дюну, он увидел ее. Она стояла на коленях - в позе, наполненной бесконечным отчаянием. Словно ледяная рука сжала его сердце. Освещаемая последними лучами вечернего солнца, она повернулась к нему из сияющего песка.
- Алли…
Он помчался к ней. Глаза ее, не моргая, смотрели на него, все ее тело звало к себе. Когда он был уже рядом, она вскочила на ноги и раскрыла ему навстречу свои объятия.
- Роберт! - позвала она мягко, негромко, но с какой-то неистовой силой.
Он брел к ней как слепой: ничто не могло удержать его. Тела их соединились с трепетом изнывающей от ожидания плоти, души встретились, словно спали все оковы, и они обрели друг друга в доверии, всепрощении и любви. Они поцеловались - это был их первый поцелуй, первый поцелуй приятия друг друга как мужчины и женщины. Он гладил ее волосы и целовал багровые кровоподтеки, целовал с неослабевающей силой, осушая ее слезы и смешивая их со своими слезами радости.
- Роберт, прости…
- Милая, тебе не за что просить прощения…
- Я не хотела убегать…
- Я должен был догнать тебя. Должен был найти тебя.
- Я пыталась сказать тебе, Роберт… я хотела, чтобы ты… чтобы ты…
- Шшш… Молчи. Я знаю, Алли, любимая, я знаю…
Нежно, в благоговейном восторге он опустил ее на песчаное дно ложбины. Встав на колени, спустил с плеч тоненькие бретельки платьица и, обнажив груди, склонил пред ними голову, целуя в экстазе каждый розовый сосок.
- Боже, как ты прекрасна! - шептал он. - Как ты прекрасна! - Он содрал с себя рубашку и, отшвырнув ее в сторону, осторожно-осторожно, будто девушка могла разбиться, положил ее на спину.
Груди ее были само совершенство - маленькие и круглые, с розоватыми, словно внутренность раковины, блестящими маленькими сосками не рожавшей женщины. С изумлением обводил он языком каждый кружок нежного в мелких пупырышках венчика вокруг соска, чувствуя дрожь и жар ее тела, несмотря на вечернюю прохладу осеннего воздуха. Глаза ее закрылись, голова откинулась, все тело напряглось и вытянулось в ожидании; с полным доверием, словно маленький ребенок, она отдавалась его ласкам. С бесконечным терпением, нежностью и искусством он доводил ее до полной готовности. Затем, нашептывая слова любви, стал освобождать от одеяний часть тела, пока скрытую от его глаз.
Но Алли оказалась проворнее. Изогнувшись, движением бедер она сбросила шелестящий хлопок своего платьица и вновь откинулась на песок. Сияющее чудо ее тела - блестящее, золотистое, распростертое во всю свою длину и предлагающее свою незапятнанную невинность ему - только ему - на секунду ослепило его. И вдруг всякое беспокойство, вся боль и страх, владевшие им с того момента, как они встретились, покинули его. Он должен тоже обнажиться, быть голым, как она, - первый мужчина и первая женщина в первом саду до того, как время начало свой отсчет. Отбрасывая одежду, он обручал свое тело и душу с ее душой и телом во всей чистоте любви, познавал ее такой, как она есть, и провозглашал своей. Последние слова его были:
- Приди домой, любимая, приди домой.
14
В постели обрели они свой дом. Совершенно одни в теплой, что-то тихо нашептывающей темноте, где души могут быть также обнажены, как и тела, они разделили наконец сладость полного познания друг друга. Он нежно укачивал ее длинное стройное тело русалки, распутывая пряди длинных шелковистых волос, и успокаивал беспокойное биение ее сердца.
- О, Роберт, - рыдала она на его груди. - Такой человек - как ты, и такая, как я…
- Алли, любимая, - шептал он ей в ответ, - во всем мире… во всем мире нет другой такой как ты.
Радость ее росла вместе с распиравшим желанием поделиться заветной тайной.
- Я первая увидела тебя! - ликовала она, и было что-то забавное в том, что это детское хвастовство исторгалось из женского тела, чью глубокую, неутолимую страсть он едва только начал познавать и удовлетворять которую ему еще только предстояло научиться.
- В кафе! Я тогда увидела тебя, и я… - И она внезапно смолкла. Сейчас было не время открывать ему, что она имела на него виды давным-давно.
Но ему, опьяневшему от счастья, до этого не было дела.
- Ты что? - насмешливо толкнул он ее. - Ты увидела меня и влюбилась - ну скажи, Алли!
Она смущенно помолчала, затем чуть заметно кивнула и зарылась лицом в его грудь.
- Я хотела тебя! - исповедовалась она, голос ее звучал глухо, а дыхание согревало его кожу. Восхищенный, он засмеялся.
- Позволь сказать тебе, милая, ты и вполовину не хотела меня так, как я тебя хотел. С тех пор, как увидел!