Джоан сжала губы и невидящими глазами смотрела на угасающий свет низкого мерцающего солнца. Роберт терял веру - веру в себя и в будущее. Но сейчас ему нельзя позволить ошибиться или споткнуться! В ее руке поводья не дрогнут, она доведет его до той возвышенной цели, к которой он стремится: она завоюет ему то, что, по ее убеждению, он мог завоевать. Удача у него под ногами - стоит только нагнуться. Все, что для этого требуется, - неколебимая вера в себя и в светлое будущее. Он нуждается в духовном водительстве и утешении, ему сейчас как раз не хватает того, что он с такой щедростью изливает на других из сокровищницы своей души.
"Но я могу сделать это для тебя, Роберт, - поклялась она. - Я буду с тобой, как всегда. Ты не останешься в одиночестве. Бог посылает твоей душе водителя и утешителя - сейчас, в минуту нужды. Я приду к тебе - буду с тобой - как всегда".
Солнце опускалось в море. Нельзя терять ни минуты. Приняв окончательное решение, Джоан повернулась и вышла из комнаты. Через минуту боковая дверь пасторского дома тихо отворилась; из нее выскользнула высокая стройная фигурка и быстрым шагом двинулась по следам любителя ночных прогулок в сторону моря.
Она там, он знал.
Там, над бухтой Крушения, у подножия дюн она будет этой ночью.
Не может не быть.
В невероятном возбуждении он устремился по жесткой траве к высокому берегу, совершенно не задумываясь, что ноги его торопливо ступают по краю обрыва, а внизу в непроглядной глубине ждут его неверного шага пики коварных скал.
Сегодня она будет там. Неважно, что он твердил себе это каждый вечер всю неделю. Неважно, что он не смог прийти в воскресенье, потому что надо было служить вечерню, хотя каждое мгновение этой умиротворяющей величавой службы, каждое слово и каждая нота небесного пения и музыки словно жгли раскаленным железом его исстрадавшуюся душу. Она должна была знать, что в этот вечер он занят. Она не могла прийти в воскресенье. А сегодня придет. Он знал, что придет. Не могла не прийти.
Он пошел к дюнам. Как большие чаши, они простирались перед ним на мили, пустынные, как никогда, в беспросветности зимы, под необъятным куполом небес, словно в ожидании конца света. Она должна быть где-то здесь. Затаив дыхание, он начал поиски.
Какая из сотен этих огромных песчаных чаш, тянущихся на мили вдоль берега, послужила им укрытием в ту первую встречу здесь? Если бы только знать! Она, несомненно, там. Просто надо найти ее.
Вскарабкиваясь на гребень каждой дюны, он каждый раз испытывал новую горечь разочарования, оставляющую привкус желчи во рту; раз за разом только белый песок открывался его взору под издевательский шепот моря. Но за каждой дюной вырастала другая, а за второй третья, и каждая манила обретением надежды, и каждая таила очередной ужасный обман…
А он все шел, голая пустыня начинала холодить его сердце. Алли нигде не было.
Дальше и дальше. Она не пришла. Он был один, один-одинешенек, брошен на произвол судьбы. Боже мой, Боже мой, почему ты меня оставил… меня оставил…
Впереди, далеко на горизонте вечернее солнце спустилось в воду. Свет почти сразу померк, и пронзительный холодный ветер с моря прохватил его до костей. Упав на колени в холодный песок, он уронил голову на руки. Алли, о, Алли! Где ты? Где ты?
Время застыло. Но она уже была там, о, Боже, она здесь, ее теплые руки обвились вокруг его шеи, губы ее поцелуем разгоняют его скорбь тысячью беззвучных слов печали и сожаления.
- Алли! Любовь моя - сердце мое!
Они слились в поцелуе любовников, изголодавшихся друг по другу от начала времен. Потом она отстранилась.
- Роберт…
Слезы ее были слезами ребенка, но лицо потемнело решимостью взрослого. Он страстно прижал ее к себе.
- Я знаю, Алли, я знаю. Но ты должна понять одну вещь. Для меня это не интрижка, не "романчик". Я люблю тебя, дорогая Алли, и не могу позволить тебе уйти. Не знаю, что будет - не знаю, как я все это разрешу. Но не смей, - он гневно потряс ее, - никогда не смей думать, что это для меня мимолетное увлечение.
Вместо ответа она подняла к нему свое лицо и взяла обеими руками его голову. С жадностью он приник к ее губам, впиваясь в их мягкую податливость, чувствуя легкие касания ее упругого язычка Волосы шелковыми прядями рассыпались под его пальцами, ее затылок уютно уместился в чаше его ладони, как будто специально для этого созданной. Крепко, как это делают дети, она обвила руками его шею и, сцепив руки, сжала.
- Не позволяй мне уйти, Роберт, - шептала она. - Никогда, никогда не позволяй мне уходить!
В ответ он поднял ее на ноги, обнял и в любовной истоме принялся гладить ее плечи, глубокую длинную ложбинку спины… Руки его опустились на ее ягодицы; восторгаясь красотой юного тела, он обхватил ладонями их упругие полушария, лаская большими пальцами ямочки. Она застонала и положила голову ему на грудь. Он почувствовал сквозь рубашку прикосновение ее сосков, и душа его вознеслась.
Он стянул ее тенниску, затем расстегнул пуговицы на юбке, и та упала на песок. Она предстала перед ним обнаженная, готовая к любви. Стройную фигуру золотили последние лучи заходящего солнца; она казалась ему Венерой, возникающей из моря. Запутавшись в пуговицах рубашки, он рывком сорвал ее с себя и швырнул на песок; затем, высвободившись из остальной одежды, бережно уложил Алли на импровизированную постель.
Она приникла к нему - в любви, в страхе, и что здесь было сильнее, сказать невозможно. Внимательно, нежно ласкал он ее, нашептывая на ухо слова любви и покрывая бешеными страстными поцелуями каждую клеточку ее тела. Касаться ее, чувствовать ее, обладать ею - вся душа его жаждала этого с таким неистовством, о котором он даже не подозревал. В каждом поцелуе, каждом прикосновении извергалась лава всю жизнь таимой под спудом любви. С каждым касанием Алли возбуждалась все сильней, дыхание ее становилось отрывистым, и наконец она открыла объятия и закричала из самой глубины своего существа, всем своим жаждущим юным телом и душой.
- Роберт!
Для его восторженного слуха этот крик, когда он входил в нее, был криком души, возносящейся к блаженству, и ей откликнулась, возносясь, его душа.
Но для безмолвного свидетеля, который следовал за ним от дверей пасторского дома до обрыва, это был вопль женщины-дьявола, явившейся из печи огненной, дабы схватить неосторожного грешника и низвергнуть его в ад.
17
- Я люблю тебя.
- Я люблю тебя.
Простые и древние как мир слова влюбленных звучали вновь и вновь; они лежали, держа друг друга в объятиях. Но потом пришли другие слова, полные темного страха.
- Что нам делать, Роберт? О, Роберт, что с нами будет? Что нам делать?
- Не знаю.
- Придумай что-нибудь.
Он застонал. С каждой минутой становилось прохладнее, и она дрожала в его руках. Он должен был где-то укрыть ее… укрыть от близящихся зимних бурь… Он глубоко вздохнул и еще крепче прижал ее к себе.
- Я никогда не думал, что может произойти что-либо подобное, Алли. До тебя для меня существовала одна лишь женщина. Я никого не любил в жизни - кроме Клер, моей жены. - Она вся сжалась при упоминании ее имени, но он, не замечая, продолжал. - Мне и в голову не приходило, что у меня может быть кто-то, кроме нее.
- Так ты думаешь о Клер? - негромко спросила она.
- Разумеется, нет! Я думаю о Боге - о служении Ему, о Его воле. После смерти родителей у меня было только одно желание - служить Ему, а теперь…
- А как же со мной? Ты же говорил, что любишь меня! - Она яростно колотила кулачками по его груди.
- Но это правда! Бог знает, как я люблю тебя! Больше, чем… - он закусил губу.
- Чем что? - "Больше, чем ее?" - хотела она спросить, но не решилась. - Потому что я так люблю тебя! И не хочу терять тебя, Роберт.
- Нет, Алли, нет! - Роберт чувствовал, что почва уходит у него из-под ног; он пытался собраться с духом ради нее, если не ради себя. - Я пытаюсь смотреть дальше сегодняшнего дня, Алли, - я пытаюсь. Я должен думать о тебе. С того момента, как я… мы полюбили друг друга - я живу в страхе, что это дурно. Ты, я уверен, чувствуешь то же самое.
- Как может быть дурно то, что так прекрасно?
Она будто читала его мысли. Ему нечего было на это ответить.
- Мы найдем выход - правда ведь? Правда ведь? Я не могу потерять тебя, Роберт, не могу! Я люблю тебя!
- О, Алли! - вновь простонал он.
- И ты любишь меня. Я знаю, любишь.
- Люблю? Не то слово. Алли, я вижу тебя повсюду - на улице, во сне. Я думаю о тебе бесконечно.
- Значит, ты тоже любишь меня. - Яростная решимость проступила на ее лице, серо-голубые глаза потемнели и вспыхнули металлическим блеском. Он ее, ее! И будет принадлежать ей - несмотря на Клер! Она гладила его лицо, шею, все длинное, крепкое тело. Если и был на свете мужчина, за которого стоило бороться, так только он. - Если ты любишь меня, нам все это по силам. Ты нужен мне, Роберт! И я уверена, что никто больше мне не нужен до самой смерти.
- Я знаю. Только дай мне немного времени…
- Но времени нет! Я больше этого не выдержу, ты мне нужен сейчас! А что, если мой отец догадается? Это может случиться в любую минуту!
Время… время…
Возвращаясь домой, Роберт лихорадочно перебирал все варианты. Если он… нет, это невозможно. А если… нет, он не мог так поступить. Клер этого не вынесет. А что, если… О, нет, нет, нет! - вопили каменные стены, окружавшие его со всех сторон. - Ты в ловушке! В ловушке. Выхода нет! Выхода нет! И нет времени!
Услышав стук входной двери, Джоан вышла из столовой. Глаза ее были суровы и ярко сияли.
- Хорошо искупался?
- Что? Ах да. - Он поспешил к лестнице. - Я в душ и переоденусь.
Но Джоан преградила ему путь.
- Немножко смешно, не кажется ли тебе - купаться ночью в такую холодину? А ты не думаешь, что это может быть опасно?
Он попытался собраться с мыслями.
- Да… но это хорошее упражнение. Помогает расслабиться. А то я что-то не очень хорошо сплю последнее время.
- Не думаешь ли ты, что эти упражнения с купаньем зашли чересчур далеко?
Роберт почувствовал, как его сердце сжала ледяная длань.
- Быть может. Я быстренько под душ, а потом ты, Клер и я пообедаем вместе…
- Клер нет дома. Она у матери. И слава Богу.
На ее бледном лице отразилось сильное волнение, а глаза засверкали, как у змеи. Темное предчувствие катастрофы охватило его.
- Ты отдаешь себе отчет, что ты делаешь, Роберт? - со стоном выкрикнула Джоан, и видно было, какую боль причиняет ей каждый слог. - И кто! Кто? Ты, Роберт Мейтленд! И не просто женатый человек - не просто тот, кто должен быть выше этого - выше всей этой грязи! - но служитель церкви - служитель Божий!
Его гнев был не менее яростен.
- Джоан, это не твое дело!
Но она уже носилась по лабиринту собственного безумия.
- Как ты мог до этого дойти? - изрыгала она. - После всего, что случилось! После всего, что я сделала! - Она в отчаянии ломала руки. - Разве ты не понимаешь, что за это тебя следует вышвырнуть?
- Джоан, я…
- Не понимаешь?
- Я…
- Не понимаешь?
Вопли ее разносились по всему дому.
- И из-за кого - из-за этой девчонки! Ооо, молоко еще на губах не обсохло, а уже туда же; как она тут подмазывалась к твоей жене. "Да, миссис Мейтленд, нет, миссис Мейтленд". - Лицо ее исказила ярость и злоба. - А сама в это время метила стать второй миссис Мейтленд! Сопливая шлюшка! Блудня, охотница на мужиков, как и ее распрекрасная мамочка Сколько мужиков у нее, кроме тебя, как ты думаешь, простофиля!
В глазах у него потемнело. Он удержал свой разъяренный кулак буквально в сантиметре от лица Джоан.
- Не смей так о ней говорить!
- Ну, давай, давай! - обезумев, выкрикивала она. - Давай, ударь меня! Ты же хотел ударить, так ведь? Хорошая вздрючка, и все в порядке? И ей того надо. Таких мужиков она любит, не ясно, что ли? Грубых, как ее папаша.
- Нет!
- Да, миленький, да! И это она делает из тебя, если ты не настолько потерял голову, чтоб видеть!
- Джоан…
- Что "Джоан, Джоан!"? Я для тебя никто отныне и никем не буду, раз ты выбрал ее Тебе крышка!
Он чувствовал, как снова в нем поднимается волна гнева и собрал все силы, чтобы взять себя в руки и успокоиться.
- Джоан, ты не понимаешь!
- Нет уж, понимаю, еще как понимаю! - Она побагровела и тяжело дышала, лицо и шея пошли безобразными пятнами, но в глазах ее светилось торжество бегуна, который уже видит впереди заветный финиш и победу.
- Я все понимаю - гораздо лучше, чем ты. - Она остановилась на секунду и схватила его за руку; ногти врезались в его кожу. - Если ты сейчас же не бросишь эту маленькую сучку - не прекратишь это сумасшествие - сию минуту! - тебе крышка! Твой брак, твоя карьера - все! Я скажу Клер. Я сообщу епископу и архиепископу. Я доложу Молли Эверард. И скажу мистеру Уилкесу. Хотела бы я посмотреть, как ты будешь служить в Брайтстоуне - или где бы то ни было на этом острове - после всего этого!
Она словно зажала в тиски его сердце, его душу, его достоинство и с наслаждением поворачивала винт.
- Джоан, ради Бога, выслушай!
Она взглянула на него с безграничным презрением.
- Ты слышал, что я сказала. И ты знаешь, я сделаю это.
Он знал.
- А что будет?..
Еще один испепеляющий взгляд.
- Ничего не будет. Я умею держать язык за зубами, когда надо. Никто слова от меня не услышит, ни одна душа не узнает. И она в том числе. - Джоан чуть не выплюнула слово. - Она не такая дура, чтоб лишить себя возможности дурачить других мужиков! Эта девица не будет портить себе будущее. С такими дуралеями, как Поль Эверард, который бегает за ней, высунув язык!
Так вот в чем дело! Тысячи намеков, маленьких незначительных деталей промелькнули у него перед глазами, и он проклял свою былую слепоту. Бедная Джоан и ее безнадежная отвергнутая любовь. Гнев сменила жалость. Бедная несчастная Джоан. По крайней мере Алли была полностью его, она не любила другого!
- Джоан, я знаю, как это все выглядит со стороны. Ты думаешь, я не размышлял об этом? Да я ни о чем другом думать не могу! Ночи напролет думаю только об этом - и о ней…
Она подозрительно смотрела на него и молчала. Он собрал все свое мужество, чтобы сделать самый серьезный, самый замечательный шаг в своей жизни.
- Но одно знаю твердо - я не могу ее потерять. И я найду выход…
- Ты не сможешь! Потому что выхода нет! Ты себя обманываешь, Роберт, чего ты никогда раньше не делал, никогда в жизни! Что бы ни нашептывали злые демоны, нет и никогда не было способа выпутаться из подобной ситуации, иметь сразу любовницу и жену, и еще чтоб при этом все вокруг плакали от счастья!
Ему нечего было сказать.
- У тебя нет волшебной палочки, Роберт, или ты запутался в трех соснах? Ты просто не ведаешь, что творишь!
- Время, Джоан, - единственное, что мне нужно. Дай мне немного времени!
- У тебя нет времени! У тебя нет времени! Уж не думаешь ли ты, что я буду лгать, покрывать тебя, сидеть за одним столом с тобой и твоей женой и делать вид, что ничего не случилось, пока ты будешь ломать голову, как вывернуться? Не получится! Есть только один выход. Тот, который я тебе предлагаю. Иначе я всем расскажу, и начну с Клер, как только она переступит порог!
Клер. Нет. Он не может позволить втянуть ее в это. Лично он - он в этом был уверен - готов на все. Но он не может играть жизнью, счастьем и душевным спокойствием Клер.
Придется согласиться - по крайней мере сейчас. Это единственный способ выиграть время, которое сейчас нужно больше всего на свете. Но он в аду. И никогда, до конца жизни ему не выбраться из него.
Губы Джоан искривились в болезненной мстительной улыбке - она чуяла близкую победу. А условия ставит победитель.
- Отныне всякая связь с этой девицей прекращается, прерывается, кончается. Не разговаривать с ней, не видеть ее. Если она позвонит - кладешь трубку. Если пишет - отдаешь письмо в мое полное распоряжение. Встретишь в городе - переходишь дорогу и идешь другой стороной. Если она бросится в море с утеса - не отслужишь по ней панихиду!
Злоба ее превосходила всякое разумение Каждое слово вонзалось, словно гвоздь, в его сердце. Роберта трясло, но он не мог, не хотел плакать. Все иссохло в его душе. Ибо с безошибочным чутьем она нащупала корень его бытия и безжалостно подрубила его.
Воистину духи тьмы и разрушения вырвались на свободу в Брайтстоуне в эту ночь. Злоба удрученных наблюдателей и караульщиков, бешеная зависть одиноких душ, обреченных влачить существование в тени чужого счастья, - все требовало выхода. Яд обиды, оскорбленной и отвергнутой любви копился и готов был излиться на чью-то голову; отравляющие пары его могли погубить и невинных.
На многие годы осталось в памяти Поля Эверарда чувство беспокойства, которое гнало его в тот вечер из дома матери, где он мог бы мирно провести время и затем отправиться на боковую, как бывало тысячи раз. Это же чувство увело его из паба, где он скоротал бы вечер без особых забот и приключений, и не позволило остановить свой выбор на одной из подружек, чтобы разрядить накопившуюся горечь и неудовлетворенность. И именно это беспокойство толкнуло его в голубой "додж" и направило в сторону дома Алли Калдер.
Почему продолжает он бегать за девушкой, которая ясно дала ему понять, что не любит его, ни капельки не интересуется им? В ту ночь после бала он поехал за ней на машине и легко догнал: высоченные каблуки не очень способствовали бегству. В то недолгое время, пока он вез ее домой, она наотрез отказалась довериться ему, хотя бы в качестве друга; и все надежды на то, что она поделится с ним своими бедами, поплачет на его мужественном плече и в конце концов растает в его объятьях - рухнули и превратились в прах.
Алли, не моргнув глазом, заявила, что не хочет больше видеть его, даже в качестве друга. Она не любит его - не может любить - и даже не представляет, что когда-нибудь полюбит. Как, впрочем, и любого другого человека в Брайтстоуне, выдохнула она - на что он не обратил особого внимания, потому что это было для него малым утешением.
Поль должен был признаться себе, что все-таки надеялся. Надеялся завоевать ее внимание, заставить полюбить себя. Он мечтал о маленьком, уютном, чистеньком домике, грезил о любящих, сияющих глазах - этих и только этих, и никаких других в мире, - устремленных на него, когда он возвращается с работы, представлял, как поднимает малышку, покрывает поцелуями и несет наверх, чтобы насладиться любовной игрой, одной из многих за вечер, после чего, усталые и счастливые, они, наконец, предаются сну. А потом посыплются детишки - мальчишки большие, смелые и черноглазые, как он, а девчонки в нее - сладенькие, стройненькие и светловолосые…
Что за сон…
Что за прекрасный сон…
Как можно отказаться от этой мечты, этой надежды? Да и Бог с ней, мечтой. Как мог он так ни с того, ни с сего перестать думать о ней, беспокоиться о ней, одинокой как перст, брошенной на милость этой скотины Калдера? Миссис Калдер намучилась, конечно, порядком, но думала ли она, сматываясь из дома, что обрекает свою крошку-дочь на все те же беды, от которых бежала сама?