Ежов кричал, что все это он может доказать. Кричал, что Ягода и его ставленники все поголовно были ворами, и это не вызывает сомнений: "Разве не Ягода назначил Лурье начальником строительного управления ОГПУ? А кто, как не Лурье, был связующим звеном между Ягодой и его иностранными шпионскими службами?" Вот такими и были его доказательства.
Он говорил, что в течение многих лет эти два вора – Ягода и Лурье – обманывали страну и партию. Они строили каналы, прокладывали дороги и возводили здания, тратя огромные средства, но в письменных отчетах указывали очень низкие расходы.
– Но как, я спрашиваю вас, товарищи, как эти два мошенника ухитрялись это делать? Как, я спрашиваю вас?
И Ежов пристально вглядывался в лица окаменевших людей, а потом сам же и отвечал:
– Очень просто. Бюджет Комиссариата внутренних дел не подлежит контролю. Из этого бюджета, из бюджета своей организации Ягода брал суммы, позволявшие ему строить крайне дорогостоящие объекты по "дешевой" цене.
Он продолжал:
– А почему Ягода и Лурье занимались строительством? Зачем они строили дороги? Они гнались за популярностью, за славой, за наградами! Но может ли предатель довольствоваться всем этим? Зачем Ягода зарабатывал популярность? Она была нужна ему, потому что на самом деле он вел политику Фуше.
Ежовская пулеметная очередь противоречивых обвинений привела публику в состояние ступора. Оказывается, Ягода в десятилетнем возрасте уже служил в охранке. И он был вором. Ягода был вором, который искал славы. А еще выясняется, что этот обыкновенный шпион, стукач и вор, каким он являлся, также желал затмить пресловутого министра наполеоновской полиции.
– Это очень серьезный вопрос, товарищи, – продолжал Ягода. – Все эти годы партия была вынуждена последовательно бороться с проявлениями фашизма среди нас. А это было непросто. Да, товарищи, я должен вам сказать, а вы должны хорошо запомнить это, что даже Феликс Эдмундович Дзержинский ослабил оборону революции на этом участке.
И здесь Ежов начал подводить итоги, которые сводились лишь к одному: нам нужна чистка, чистка и еще раз чистка. Я, Ежов, не буду сомневаться и колебаться, не проявлю слабости. Если бы мы могли сейчас задать вопрос ныне покойному Дзержинскому, мы бы спросили: разве должны мы считаться с репутацией даже старейших и самых заслуженных чекистов?
Старые сотрудники органов ОГПУ, ветераны большевистской революции, которых недвусмысленно называли следующими жертвами, побледнели и безучастно молчали. Они аплодировали Ежову, как будто это все их не касалось. Они аплодировали, чтобы показать свою преданность? Кто знает? Своевременное признание вины, возможно, спасет их от пули в затылок. Быть может, они снова смогут купить себе право на жизнь, предав ближайших товарищей.
Собрание продолжалось, и слово взял Артузов – обрусевший швейцарец, о котором я уже говорил, большевик с 1914 года. Артузов знал, что было поставлено на карту. Старый чекист заговорил, будто актер со сцены, и его седая бороденка тряслась, когда он повышал голос.
– Товарищи, – начал он, – в самые трудные дни революции Ленин поставил во главе ЧК лучшего большевика – Феликса Эдмундовича Дзержинского. А сейчас, в еще более тяжелое время, наш великий Сталин назначил наркомом внутренних дел Николая Ивановича Ежова, своего лучшего ученика. Товарищи! Мы, большевики, научились быть безжалостными не только по отношению к нашим врагам. Но и по отношению к самим себе. Да, Ягода явно хотел играть роль Фуше. Он явно пытался настроить ОГПУ против партии. И по своей близорукости мы оказались невольными участниками его страшного плана.
Голос Артузова креп, а речь его становилась все более уверенной. Он продолжал:
– В 1930 году, товарищи, когда партия впервые почувствовала такой уклон и, пытаясь остановить его, назначила в ОГПУ старого большевика Акулова, что мы сделали, чтобы помочь Акулову? Мы встретили его с неприкрытой враждебностью! Ягода же сделал все, что мог, чтобы осложнить работу Акулову. А мы, товарищи, не только поддержали саботаж Ягоды, но и пошли дальше. Я должен честно сказать, что вся партийная организация ОГПУ рьяно занималась саботажем работы Акулова.
Артузов нервно посматривал на Ежова, пытаясь отыскать малейшие признаки одобрения на его маленьком угловатом личике. Он чувствовал, что его обвинительные маневры подошли к решающему моменту, когда можно было попытаться отвести подозрения от себя:
– Я спрашиваю вас, кто был в то время руководителем парторганизации ОГПУ?
Он сделал паузу и затем выкрикнул:
– Слуцкий!
Бросив своего товарища, что называется, на растерзание львам, Артузов с триумфом спустился с трибуны.
Слуцкий, тогда начальник иностранного отдела ОГПУ, поднялся, чтобы защитить себя. Он тоже был старым, опытным большевиком. И тоже знал, что поставлено на карту. Слуцкий начал свою речь довольно неуверенно, понимая, что у него на руках особых козырей нет.
– Артузов попытался представить меня ближайшим помощником Ягоды. Я так отвечу, товарищи: конечно, я был секретарем парторганизации ОГПУ. А кто же – Артузов или я – был членом коллегии ОГПУ? Спрашивается, мог ли кто-то в то время быть членом коллегии, высшего органа ОГПУ, если бы он не имел полного доверия Ягоды и одобрения с его стороны? Артузов утверждает, что благодаря своей "хорошей службе" Ягоде на посту секретаря партийной организации я получил назначение за границу, что это стало моей наградой за саботаж Акулова. И как говорит Артузов, я использовал это назначение для установления контакта между шпионской организацией Ягоды и его хозяевами за рубежом. Но я заверяю вас, что само это назначение состоялось по причине личной настойчивости не кого иного, как Артузова. В течение многих лет Артузов был другом Ягоды.
И вот здесь Слуцкий нанес решающий удар:
– Я спрашиваю вас, Артузов, где вы жили? Кто жил напротив вас? Буланов. И разве он не был среди тех, кого арестовали в первую очередь? А кто жил прямо над вами, Артузов? Островский. Он тоже арестован. А кто жил прямо под вами, Артузов? Ягода! И вот спрашивается, товарищи, мог ли кто в тех условиях жить в одном доме с Ягодой, если он не пользовался его абсолютным доверием?
Сталин и Ежов решили поверить и Артузову, и Слуцкому, а значит, в свое время уничтожить их обоих.
Таков был характер интенсивной, или великой, чистки, которая началась в марте 1937 года. Советское правительство сделалось похожим на какой-то огромный сумасшедший дом. Дискуссии вроде тех, что я описал выше, имели место быть во всех отделах ОГПУ, во всех ячейках большевистской партии, на всех фабриках, во всех воинских частях и во всех колхозах. Каждый считался предателем до тех пор, пока он не обелял себя, изыскав возможность обвинить в предательстве кого-то другого. Осторожные люди пытались не высовываться, стремились уйти на более низкую должность, если это было возможно, – словом, делали все, чтобы остаться незамеченными и не засветиться.
Долгие годы преданного служения партии ничего не значили. Мало помогали и постоянные заявления о своей преданности Сталину. Сам Сталин выдвинул такой лозунг: "Все поколение должно быть принесено в жертву".
Нас приучили к мысли о том, что все старое должно уйти. Но нынешняя чистка не щадила и нового. Как-то раз той весной, вечером, мы со Слуцким беседовали о количестве арестов, проведенных с марта, – их было 350 000, а возможно, и 400 000. Слуцкий говорил с горечью:
– Мы ведь с тобой старики, ты и сам это знаешь. Они заберут меня. И тебя заберут так же, как они забрали других. Мы принадлежим к поколению, которому суждено погибнуть. Сталин говорил, что все дореволюционное и военное поколение должно быть уничтожено, как камень, висящий на шее революции. Но ведь сейчас они расстреливают молодых – семнадцати– и восемнадцатилетних девчонок и мальчишек, которые родились уже в Советском государстве и никогда ничего другого не видели… А сколько из них идут на смерть, выкрикивая: "Да здравствует товарищ Троцкий!"
Одним из наиболее трагических примеров такого рода стало дело моего молодого товарища Володи Фишера. Он родился в Саратове, вступил в комсомол во время Гражданской войны, а позже был слушателем Свердловского университета. Во время коллективизации его назначили в один из политотделов, созданных ОГПУ по такому случаю. Фишер воспринял это назначение как порученное ему дело и работал очень усердно, искренне веря, что он помогает уничтожать жадных зажиточных крестьян, которые скрывают продовольственные продукты от голодающего населения городов. По окончании работы в деревне он вернулся в ОГПУ. В его учетной карточке появилась запись о "великолепной работе" в деревнях. Он начал быстро делать карьеру, и в конце концов ОГПУ отправило его на должность советского консула в Копенгаген. Все консульские работники находятся в ведении ОГПУ. Это была первая Володина поездка за пределы России. Он с удивлением обнаружил, что в Копенгагене совсем другая атмосфера, не та, какой он дышал раньше. В бесчисленных витринах городских магазинов он видел одежду, которая продавалась, как ему казалось, по смехотворно низким ценам. И еда тоже была, огромное количество продуктов – таких дешевых, что Володя думал, будто попал в сказку.
"Ты знаешь, – сказал он мне, – до поездки в Копенгаген я никогда не видел апельсинов. Первое, что я здесь сделал, – купил себе соковыжималку для апельсинов, а потом каждое утро выпивал стакан апельсинового сока. Посмотри, какие у меня теперь мышцы!"
Особых дел у Володи в Копенгагене не было; на самом деле работа консула заключалась в том, чтобы следить за советским посольством. И он был безумно рад пребывать в этом восхитительно прекрасном мире.
Вдруг в первые дни апреля 1937 года он получил телеграмму с приказом вернуться в Москву. Прибыв на железнодорожный вокзал, он прямо оттуда направился в ОГПУ на встречу со своим начальником – Слуцким. Последний пригласил Володю на обед и сказал, что вскоре его отправят в Румынию или Австрию. После обеда в приподнятом состоянии духа он поехал в Богородск – деревню близ Москвы, чтобы навестить своего брата Левку, тогда работавшего прорабом на стройке. Жена брата встретила родственника печальной новостью о том, что в прошлом ноябре Левку арестовали. Рыдая, она рассказала такую историю.
Левка работал на стройке. Товарищи по работе очень хорошо относились к нему и избрали его заведующим клубом. Началась подготовка к празднованию в ноябре седьмой годовщины революции, и Левка отвечал внутреннее украшение здания клуба. Он выпросил у кого-то самую лучшую фотографию советских руководителей, которую только смог найти, и затем повесил ее на видное место на стену. Вечером в день празднования, когда собрались все рабочие, кто-то заметил, что среди лиц, изображенных на фотографии, есть и Карл Радек. Левка этого не увидел, потому что половина лица Радека была прикрыта газетой. Партсекретарь решил, что Левка – "вредитель", потому что он выставил на всеобщее обозрение пол-лица того, что недавно был объявлен "врагом народа". В ту же ночь Левку арестовали.
Володя помчался обратно в Москву, чтобы увидеться со своим хорошим приятелем Александровским – помощником начальника Московского областного ОГПУ.
– Ну что за ерунда? – спрашивал Володя. – Левка – мой брат, хороший товарищ и рабочий. Как можно называть его вредителем?
– Все не так просто, Володя, – поспешно ответил Александровский. – Вопрос с портретом Радека, хотя и сам по себе серьезный, не является единственным обвинением против него. Есть и другие. Твой брат снимал комнату в загородном доме Фридланда – арестованного историка.
На мгновение Володя просто потерял дар речи. Левка ни разу в жизни даже не разговаривал с Фридландом. Эту квартиру ему дали власти уже после ареста Фридланда. Володя ужасно рассердился.
– Да ты просто мошенник! – закричал он. – Какого черта ты делаешь? Тебе это так не пройдет. Я поговорю с тем, кто выше тебя по должности, кого ты услышишь!
Володя был уверен в том, что его положение крепкое. Он вылетел из кабинета Александровского, полный решимости добиться справедливости – не только для своего брата, но и для всех тех, кто, возможно, оказался в заключении из-за явно сумасшедших руководителей.
Сначала Володя отправился в Центральный комитет Коммунистической партии. Его не приняли. Он попытался попасть на прием к Ежову, но ему не удалось с ним встретиться. Однако он все еще не потерял своей юношеской самоуверенности. Он думал, что все эти задержки – просто результат бюрократии, и как-то убедил себя в том, что его брата Левку обязательно выпустят.
Вечером 30 апреля мы с ним обедали, и я впервые заметил, что Володя как-то помрачнел. Но через три-четыре дня он ворвался ко мне, и на лице его сияла улыбка до ушей.
– Ну, – сказал он. – Наконец-то я попаду на Лубянку. Меня вызывает Шапиро из ОГПУ!
Шапиро являлся главой особого отдела ОГПУ, который был создан при непосредственном участии Ежова.
– Зачем еще Шапиро захотел бы меня видеть? – закричал он и торопливо выбежал из моего кабинета.
Попав к Шапиро, Володя сразу же начал говорить о деле своего брата – торопливо и с полной уверенностью. Шапиро подождал, пока он закончит, а затем медленно поднялся из-за стола:
– Вы член партии и офицер ОГПУ! Как вы посмели оскорблять своих товарищей – чекистов? ОГПУ не арестовывает невинных людей!
И прежде чем Володя сумел перевести дух, Шапиро перешел к другому вопросу:
– Кстати, в прошлом году вы получали письмо от Мандельштама, тогда атташе Наркомата иностранных дел?
В тот момент Мандельштам находился под арестом по какому-то неопределенному обвинению. Володя смутился и пришел в замешательство:
– От Мандельштама? Он муж моей бывшей жены. Конечно, я его знаю, но никаких писем, пока был в Дании, от него не получал.
– Вы уверены?
– Да, совершенно уверен.
– Очень хорошо, – сухо заметил Шапиро. – Если вы нам понадобитесь, мы вас вызовем.
Когда Володя вышел из кабинета Шапиро, его надежды на освобождение брата сильно поколебались. Той ночью он не мог уснуть. И вдруг ранним утром он вскочил с кровати.
"А я ведь все же получал письмо от Мандельштама!" – вспыхнуло в его голове. И тут он вспомнил все. Дипкурьер, как обычно, прибыл с большим запечатанным пакетом, в котором была обычная почта. И в тот день (а это было несколько месяцев назад) курьер вдруг засунул руку в свой карман и со значением сказал: "Это письмо Мандельштам поручил передать вам как раз в тот момент, когда я выходил из здания Наркоминдела".
Едва лишь рассвело, как Володя примчался ко мне домой и рассказал мне обо всем, что случилось.
– Что было в этом письме? – со страхом спросил я.
– Да там ничего такого не было, все безобидно. Что-то о новой работе и каких-то вечерних курсах, которые он посещал в университете. Да ничего такого, клянусь.
– Володя, – сказал я, – сейчас же иди прямо к Шапиро и расскажи ему все то, что ты мне рассказал.
Он сделал, как я сказал.
– Товарищ Шапиро, – начал он извиняющимся тоном. – Я вчера ошибся. Я все же получал письмо от Мандельштама, я просто совершенно забыл об этом.
Ничего не ответив, Шапиро открыл ящик своего стола и показал Володе фотокопию письма Мандельштама.
– Извините меня, – начал запинаться Володя. – Я совершенно забыл о нем вчера.
– Вы солгали о нем вчера, – ответил Шапиро. – А сейчас можете идти.
25 мая 1937 года Володя Фишер был арестован ОГПУ. Больше я о нем ничего не слышал. Его уничтожили, потому что он был связан с двумя страшными преступлениями: получил письмо от мужа своей бывшей жены, а его брат поместил половину лица Радека на стене рабочего клуба в Богородске.
Во время великой чистки в Советской России было огромное множество таких случаев.
В застенках ОГПУ само слово "вина" теряло свое значение. Причина ареста могла не иметь никакого отношения к выдвинутым обвинениям.
Наверное, нет лучшего доказательства этому, чем дело самого Ягоды. Среди многих фантастических обвинений, выдвинутых против руководителя ОГПУ на процессе в марте 1938 года, самым бессмысленным стало то, что он якобы участвовал в заговоре с целью отравления Сталина, Ежова и других членов политбюро. Многие годы именно Ягода лично отвечал за питание кремлевских вождей, включая и самого Сталина, и всех высокопоставленных лиц советского правительства. Специальный отдел ОГПУ под непосредственным контролем Ягоды отслеживал каждый шаг поставки продовольствия в Кремль – от специальных хозяйств, где продукты производили под неусыпным оком помощников Ягоды, до столов советских руководителей, которые обслуживали его же сотрудники. Посев, посадка, сбор урожая, транспортировка, готовка и подача на стол – все это делалось специальными сотрудниками ОГПУ, а занимался этим не кто иной, как Ягода. Каждый из работников специального отдела отвечал перед Ягодой своей головой, а Ягода нес этот груз невероятной ответственности на своих плечах в течение многих лет. Сталин, который несколько раз был обязан своей жизнью именно неусыпной бдительности Ягоды, не ел никакой иной пищи, кроме той, что подавали ему сотрудники Ягоды.
А на суде было "доказано", что Ягода стоял во главе гигантского отравительного заговора, в который он втянул некоторых своих коллег, в том числе и старых кремлевских врачей. Но и это еще не все. Было "доказано", что Ягода, так сказать, шеф-повар Кремля, не удовлетворился обычными способами отравления, а составил заговор с целью медленного убийства Ежова с помощью опрыскивания его кабинета ядовитыми веществами. Все эти ужасающие "факты" вскрылись на процессе, и Ягода сам во всем "сознался". Их опубликовали в прессе. Никто в России не осмелился даже упомянуть, что на протяжении всего существования этого заговора Ягода являлся главным человеком на кремлевской кухне.
Конечно, против него выдвинули и другие обвинения. Выяснилось, что, кроме незаконного присвоения денег ОГПУ, выделявшихся на строительство, он буквально вырывал кусок хлеба изо рта советских руководителей, продавая кремлевскую провизию на сторону, и складывал выручку в свой карман. Эти деньги он тратил, согласно доказательствам, предъявленным на процессе, на организации ужасных оргий.
Как и многие другие "факты", вскрывшиеся на московских показательных процессах, эта история кражи хлеба и мяса Ягодой со сталинского стола имела крошечную крупицу правды в своем основании. В период сильной нехватки продовольствия Ягода действительно имел обыкновение заказывать больше продуктов, чем нужно было кремлевским вождям. А излишки он распределял среди своих подчиненных в ОГПУ. В течение нескольких лет высшие руководители ОГПУ тайно получали продуктовые пакеты от Ягоды в дополнение к их обычному рациону. Некоторые сотрудники военной разведки недовольно ворчали по этому поводу, и Ягода иногда распространял свои милости и на нас, так что я сам тоже получал крошки с кремлевского стола. Когда начали проверять счета Ягоды, то выяснилось, что Молотов, например, использовал в десять раз больше сахара, чем он в принципе мог бы потребить при всем своем желании.
Кроме обвинения Ягоды в хитроумном заговоре с целью отравления людей, которых он и без того мог бы отравить одним мановением руки, а также в продаже кремлевского продовольствия ради личной наживы, сталинский трибунал установил, что подсудимый еще и раздавал все те же украденные продукты ради завоевания популярности в духе Фуше.