Я привожу эти фантастические, а лучше сказать кошмарные факты не для того, чтобы развлечь читателя. Я хочу доказать свое утверждение о том, что во времена сталинской чистки в ОГПУ было утрачено само понятие вины. Причины ареста человека не имели отношения к обвинениям, выдвинутым против него. И никто не ожидал ничего другого. Никто и не спрашивал о них. Правда стала совершенно неважной. Утверждая, что советское правительство превратилось в огромный сумасшедший дом, я вкладываю в это совершенно буквальный смысл. Когда я рассказываю об этих абсурдных случаях американцам, они смеются, и я понимаю почему. Но для нас это не повод для смеха. Мы не можем считать забавным то, что наши старые друзья и товарищи исчезают в ночи и гибнут. Пожалуйста, не забывайте, что и я был обитателем этого огромного сумасшедшего дома…
Цену "признаний", получаемых ОГПУ, можно отлично проиллюстрировать делом одного австрийского социалиста, который был объявлен вне закона режимом Дольфуса и нашел убежище на советской земле. Его арестовали в Ленинграде в 1935 году; руководитель Ленинградского отделения ОГПУ Заковский добился от него признания, что якобы он служил в венской полиции, а потому он был заключен в тюрьму как австрийский шпион. Каким-то невероятным образом заключенному удалось послать письмо Калинину, который числился президентом Советского Союза. Дело передали Слуцкому, который однажды утром позвонил мне:
– Вальтер, у меня тут какое-то австрийское шуцбундовское дело, в котором я не могу разобраться. Помогите мне. Это как раз по вашей части.
– Присылайте мне досье, – ответил я. – Я посмотрю, смогу ли я разобраться.
Вскоре от Слуцкого пришел человек, который и принес мне бумаги. Первые страницы представляли собой доклад Заковского его московскому начальству. В нем говорилось, как он добился признания. Все было обычно. Заключенный практически не сопротивлялся, но у меня почему-то возникли сомнения. Снова пробежав глазами бумаги, я натолкнулся на анкету арестованного, напомнившую мне ту, которую заполняют все иностранцы, въезжающие в Советский Союз. Там была подробно изложена биография заключенного и упоминалось также о том, что он вступил в Австрийскую социалистическую партию до войны, а потом ушел на фронт. После войны, следуя указаниям своей партии, имевшей большинство в Вене, он поступил на службу в муниципальную полицию. Это подразделение на девяносто процентов состояло из социалистов и входило в амстердамское Международное объединение профсоюзов.
Все это было в анкете арестованного, где также сообщалось, что, когда социалисты потеряли власть в Вене, он вместе с другими офицерами-социалистами был уволен из полиции. Говорилось, что в феврале 1934 года, во время боев против фашистского хаймвера, он был командиром батальона шютцбунда – одного из оборонных отрядов социалистов. Я позвонил Слуцкому и объяснил все это ему.
– Этот австрийский социалист служил в полиции по приказу своей партии точно так же, как вы это делаете здесь. Я сейчас же пришлю вам докладную записку об этом.
Слуцкий поспешно ответил мне:
– Нет, нет, не надо мне никаких докладных. Зайдите ко мне.
Войдя в его кабинет, я снова объяснил, что социалист не может считаться шпионом современной Австрии, потому что он был полицейским при социалистической власти.
Слуцкий кивнул:
– Да, я понял, Заковский заставил его "признаться", что он работал полицейским в социалистической Вене. Вот так признание! Но докладную не пишите. Никто их теперь не пишет.
Несмотря на такую легкую манеру разговора, Слуцкий ходатайствовал перед президентом Калининым за арестованного австрийского социалиста.
Ситуация с Заковским вполне согласовывалась с общей линией ОГПУ. "Признания", подобные тому, о котором я рассказал, были хлебом насущным для ОГПУ. Мой австрийский социалист был не более, но и не менее виновен, чем сотни тысяч тех, кому не повезло.
В этом отношении весьма показателен разговор, который я имел примерно в то же время с Кедровым – одним из самых опытных следователей ОГПУ. Я встретил его в столовой ОГПУ в Москве, и мы заговорили о генерале Примакове, делом которого он как раз занимался. В 1934 году генерал Примаков, член высшего командования Красной армии, был арестован и отправлен к Кедрову на допрос. Тот начал работу со своей высокопоставленной жертвой, используя все известные тогда способы. Говоря о них, он выказывал признаки смущения.
– Знаете, что случилось? – спросил он. – Только он начал колоться, и мы поняли, что всего лишь через несколько дней, ну может, неделю-другую, у нас будет полное признание, его вдруг освободили по требованию Ворошилова!
И снова мы видим, что обвинения против арестованного (пусть даже он вот-вот готов "признаться во всем") не являются причиной его содержания в тюрьме. В зарубежных странах люди спорят, правдивы или нет признания, получаемые ОГПУ. В самом же ОГПУ этот вопрос вообще не встает. И следствию это неинтересно.
Генерал Примаков, вырванный из лап ОГПУ, не успев дать "признания", служил своей стране еще три года, а потом, 12 июня 1937 года был расстрелян вместе с маршалом Тухачевским и семью другими выс шими генералами по новым и совершенно другим причинам.
Мне самому лишь раз в жизни пришлось допрашивать политзаключенного. Это было в августе 1935 года. Я вел допрос Владимира Дедушка, осужденного в 1932 году на десять лет заключения в Соловецких лагерях. Его арестовали в связи со скандальным делом нашего шефа военной разведки в Вене, который якобы работал на германскую военную разведку. Сам Дедушок, которого я знал лично, был совершенно невиновен, но шефа, слишком важную персону, не стали арестовывать в неподходящий момент, а потому козлом отпущения стал этот самый Дедушок. Он был украинцем, вступил в ряды большевиков во время Гражданской войны и затем более десяти лет служил в разведке. В ходе своей работы на советское разведывательное управление в 1935 году я столкнулся с некоторыми аспектами венского дела, и мне оно было совсем не ясно. Я решил, что Дедушок мог бы помочь мне разобраться в нем. Я спросил Слуцкого, есть ли у меня возможность допросить Дедушка. Слуцкий сказал, что дело находится в ОГПУ, в подразделении, возглавляемом Михаилом Горбом. И я связался с Горбом.
– Вам повезло, Кривицкий, – сказал мне Горб. – Дедушок как раз сейчас должен прибыть с Соловков. Его везут в Москву для дачи показаний в связи с заговором командиров кремлевского гарнизона.
Через несколько дней Горб сам позвонил мне.
– Дедушок в лубянской тюрьме, – сказал он. – Его следователь Кедров.
Я позвонил Кедрову и договорился, что Дедушка приведут в его кабинет в одиннадцать вечера.
Мое положение не давало мне права допрашивать заключенных. Эту функцию могло выполнять только ОГПУ. Однако в исключительных случаях с заключенным можно было беседовать в присутствии сотрудника ОГПУ. В десять часов вечера того же дня я вошел в кабинет Кедрова на Лубянке под номером 994. Я объяснил ему, что мне нужно. Мне бы хотелось знать обстоятельства, связанные с обвинением Дедушка. Указав на дело, лежавшее на столе, Кедров сказал:
– Прочитайте это, там все есть.
Дело вмешало в себя несколько сотен страниц и состояло из различных анкет, письменных показаний и т. д. Были в нем и рекомендательные письма, которые Дедушок получал в разное время. Наконец я добрался и до допроса, который вел не Кедров. Он представлял собой около двадцати напечатанных на машинке вопросов и ответов более или менее официального характера. Затем обычные вопросы обрывались, и документ заканчивался длинной историей, написанной рукой самого Дедушка. Я мог предположить, что случилось. Следователь ОГПУ либо не отличался терпением, либо, как это часто происходило, очень устал. Он велел Дедушку написать все самому в присутствии охраны. Прочитав историю Дедушка, я понял, что, хотя он и написал формальное признание, он был совершенно не виновен. Закрыв папку, я сказал Кедрову:
– Да что это за дело такое? В папке почти шестьсот страниц, а реально в ней ничего нет. А затем в конце вдруг такая фраза: "Дедушок признал свою вину, и следователь рекомендует коллегии ОГПУ приговорить его к десяти годам на Соловецких островах". Затем решение коллегии с подписью Агранова "одобрено".
– Ну, я тоже его просмотрел, – сказал Кедров, – и тоже ничего не понял.
Было уже почти полночь, когда Кедров позвонил коменданту изолятора и попросил привести в его кабинет Дедушка. Через десять минут его привели в сопровождении охраны. Высокий, с заострившимися чертами лица, симпатичный, одетый в чистую белую рубашку и тщательно выбритый, он, к моему удивлению, остался таким, каким был раньше. За три года с ним произошло лишь одно бросающееся в глаза изменение – его волосы стали совершенно белыми. Он смотрел на Кедрова, который сидел за столом. Но за мгновение до этого он бросил взгляд на меня, сидевшего на диване, и побледнел от страха. Я просто сказал ему:
– Привет, Дедушок.
Он спокойно сел на стул напротив Кедрова, попросил сигарету и сказал:
– Что вы хотите от меня? Зачем вы привезли меня с Соловков?
Кедров молчал, и Дедушок повернулся ко мне:
– Это по требованию 4-го управления?
Тут заговорил Кедров:
– Нет, 4-е управление здесь ни при чем. Мы привезли вас по совершенно другому вопросу. Просто у Кривицкого есть несколько вопросов, которые он хотел бы вам задать.
Напряжение просто висело в воздухе. Дедушок не переставал переводить взгляд с Кедрова на меня и обратно. Он сидел прямо, приготовившись использовать весь свой ум против нас. По какой-то причине никто не нарушал молчание в течение минуты. Лампа под зеленым абажуром еле-еле освещала кабинет тусклым светом. Наконец я заговорил:
– Дедушок, я не знаю ваших дел и не имею права вмешиваться в них. Но, работая с делом Х*** в нашей разведке, я пришел к выводу о том, что вы могли бы мне кое-что прояснить. Если бы вы вспомнили некоторые детали дела, это могло бы быть очень полезным. Если нет, то мы попытаемся получить информацию из какого-то другого источника.
– Да, я помню, – ответил он, расслабившись на минуту. – Я постараюсь ответить на ваши вопросы.
– Как вы там, Дедушок? – спросил я его.
Его ответ был стоическим:
– Сначала было очень тяжело, но сейчас уже лучше. Там, на острове, я работаю на мельнице. Я регулярно получаю "Правду", а время от времени и кое-какие книги. Вот так и живу.
Он спросил, как идут дела у меня.
– Неплохо, – ответил я. – Мы много работаем и живем по-советски.
Больше часа мы говорили о том о сем, и, когда я наконец перешел к тому, что привело меня на Лубянку, Кедров сказал:
– Вы знаете, я очень устал. Я понимаю, что вы еще долго здесь будете. Можно так устроить, чтобы я немного поспал?
Строгие правила требовали, чтобы Кедров присутствовал при разговоре. Только он имел полномочия вызывать к себе заключенного и отправлять его обратно в тюрьму.
– Позвоните Горбу, – сказал он, – и посмотрим, можно ли как-то это решить.
Горб не был ярым сторонником формальностей.
– Хорошо, Кривицкий, – сказал он. – Мы сделаем исключение. Я позвоню коменданту и скажу ему, что вы сами отправите Дедушка обратно в камеру.
Когда Кедров ушел, Дедушок немного расслабился. Указав на папку с делом, он сказал равнодушно, будто бы она и не имела к нему никакого отношения:
– Вы читали это?
Я ответил, что да.
– Ну и что вы об этом думаете? – спросил он.
В моем положении я мог дать только один ответ.
– Вы ведь дали признание, правда? – сказал я.
– Да, дал.
Затем Дедушок попросил меня послать кого-то за чаем и бутербродами, и я с радостью сделал это. Вскоре мы оба забыли о цели моего визита. Он рассказал мне, что три или четыре дня ожидал посещения жены: ОГПУ иногда позволяет это как награду за хорошее поведение. Однако сейчас в свете его вызова в Москву он не думает, что сможет увидеть ее. Больше он не стал об этом говорить, а завистливо оглядел книжные полки Кедрова, заполненные интересной английской, немецкой, французской и русской литературой. Он вытащил несколько книг и жадно оглядел их. Я сказал ему, что попрошу Кедрова дать ему несколько штук. В четыре утра мы все еще не подошли к предмету нашей беседы. Дедушок отлично осознавал и свое, и мое положение. Он хорошо знал, что я в любой момент могу оказаться на его месте, а потому не разыгрывал из себя мученика. Эти несколько часов, проведенные с кем-то из внешнего мира, были для него слишком ценны, чтобы жаловаться на судьбу. Я обещал ему сказать руководству ОГПУ, что я не закончил свой допрос и хотел бы вернуться к нему следующей ночью. Прямо перед рассветом я позвонил коменданту и попросил охрану для сопровождения Дедушка в его камеру. Как всегда, все всё перепутали. На дежурстве был новый комендант. Он поднял страшную суматоху и в конце концов разбудил Горба.
Следующей ночью я вернулся в кабинет Кедрова, и тот снова оставил нас одних. Я дал Дедушку ручку и бумагу и попросил его написать все, что ему известно об интересующем меня деле. Дедушок потратил на это двадцать минут. Принесли чай и бутерброды, и мы снова проговорили до утра.
– Зачем вы признались? – спросил я его напоследок, листая книгу и стараясь, чтобы мой вопрос прозвучал как бы между прочим.
Сначала Дедушок ничего не сказал, а просто ходил по комнате, занятый другими мыслями. Когда же он заговорил, то его речь была обрывочной и мало понятной постороннему, однако вполне ясной любому, кто двадцать четыре часа в сутки проводил в советских госучреждениях. Дедушок не осмелился говорить на эту тему открыто, как не мог это делать и я. Даже сам факт того, что я задал ему такой вопрос, подвергал меня риску, которым он легко мог воспользоваться.
Тщательно проанализировав его слова, я понял, что произошло. Его не подвергали пыткам третьей степени. Лишь однажды следователь сказал ему, что он может отделаться десятилетним сроком, если признает свою вину. Хорошо зная, какие способы использует ОГПУ, он подумал и принял это предложение. И конечно, он даже косвенно не был связан с кремлевским заговором, по поводу которого его вызвали в Москву. На мельницу Дедушок так и не вернулся. Его расстреляли…
Одним из достижений, которыми гордилось ОГПУ, было так называемое "перевоспитание" крестьян, инженеров, профессоров и промышленных рабочих, которые не испытывали энтузиазма по поводу советской системы. Их миллионами хватали и везли в трудовые лагеря, где приобщали к благам коллективизма. Эти закаленные враги сталинской диктатуры: крестьяне, от жадности цеплявшиеся за своих коров, профессора, упрямо придерживающиеся немарксистских научных концепций, инженеры, не желавшие выполнять пятилетний план, преступные элементы из рабочих, жалующиеся на низкую зарплату, – все эти безнадежные группы и другие, подобные им (общей численностью в семь миллионов) отправлялись ОГПУ в новый коллективный мир, где их принуждали работать под надзором охранников из ОГПУ и где из них делали послушных советских граждан.
18 апреля 1931 года Совет труда и обороны постановил, что за двадцать месяцев должен быть построен канал между Белым и Балтийским морями протяженностью 140 миль. Эта работа поручалась ОГПУ. Задействовав около полумиллиона заключенных, заставив их валить деревья, взрывать скалы, перекрывать водные потоки и перекаты, ОГПУ сумело закончить строительство точно в срок. С палубы парохода "Анохин" Сталин в сопровождении Ягоды лично наблюдал за величественной церемонией открытия.
Когда строительство канала был завершено, вышел специальный декрет, объявлявший амнистию 12 484 "преступникам" из полумиллиона заключенных, задействованных на строительстве. Кроме того, сократили сроки еще 59 516 осужденным. Но ОГПУ вскоре обнаружило, что большая часть этих "освобожденных" так полюбили коллективный труд, что хотят продолжить работу, а потому их перебросили на строительство другого великого объекта – канала Москва-Волга.
30 апреля 1937 года увидел фотографию Фирина – главного строителя каналов в ОГПУ. Она была выставлена на Красной площади. Ну, подумал я про себя, хоть один большой человек пока не арестован! Через два дня я столкнулся со своим коллегой, которого отозвали из-за границы. И первое, что он мне сказал, оправившись от удивления, что видит меня на свободе, было:
– Вы знаете, с Фириным все кончено.
Я ответил ему, что это невозможно, поскольку фотография Фирина стоит на главной площади в Москве.
– Говорю вам, Фирину конец, – настаивал он. – Я был на открытии канала Москва – Волга, и его там не было.
Тем же вечером мне позвонил друг, работавший в "Известиях". Он сказал мне, что его учреждению велено изъять все фото Фирина и упоминания о нем – великом строителе каналов из ОГПУ…
ОГПУ не ограничивалось операциями только на территории России. Несмотря на все усилия опытных пропагандистов, мир скептически относился к "признаниям" старых большевиков на московских процессах. Сталин и ОГПУ решили убедить мировую общественность в том, что московский спектакль соответствует самому высокому уровню, а потому организовывали подобные драмы в Испании, Чехословакии и США.
Русское ОГПУ подготовило в октябре 1938 года в Барселоне суд над руководителями испанской марксистской партии ПОУМ. Их обвиняли в измене, шпионаже и в покушении на убийство членов республиканского правительства. Москва надеялась с помощью процесса над ПОУМ продемонстрировать, что все испанские радикалы, противостоящие Сталину, есть "троцкисты и фашистские заговорщики". Но Барселона – это не Москва. ОГПУ сделало все, что могло сделать в таких обстоятельствах, но, несмотря на давление, заключенные отказались признаваться, что они шпионы, работающие на Франко.
Впервые я узнал о таких предполагаемых зарубежных процессах в мае 1937 года, когда находился в кабинете Слуцкого. Ему кто-то позвонил, и после долгой беседы с человеком, чье имя он не назвал, он положил трубку и сказал:
– Наверное, Ежов и Сталин думают, что я могу арестовывать людей в Праге с такой же легкостью, как мы это делаем в Москве.
– Что вы имеете в виду? – поинтересовался я.
– Знаете, Кривицкий, дело в том, что Сталин хочет суда над троцкистскими шпионами в Европе, – ответил он. – Если бы мы могли это устроить, результаты были бы просто потрясающими. Пражская полиция собирается арестовать Грилевича. Они хорошо к нам относятся, но мы не можем управлять чехами так, как мы это делаем с нашими людьми. Здесь, в Москве, мне нужно просто открыть двери Лубянки и загнать туда всех, кого нужно. Но в Праге есть еще легионеры, которые боролись против нас в 1918 году и сейчас саботируют нашу работу.
Антон Грилевич, бывший лидер германских коммунистов и член прусского парламента – ландтага, впоследствии стал троцкистом и попросил убежища в Чехословакии, когда к власти пришел Гитлер. Его арест в Праге, предсказанный Слуцким, произошел сразу же после расстрела командиров Красной армии 12 июня 1937 года. Из других источников мне довелось узнать о дальнейшем развитии этого московского заговора.