Гарри засмеялся, а отец сказал:
- Это очень мудрая мысль, Леруте.
Лера развернула еще один подарок, предназначенный этому дому, - Катькин этюд, написанный маслом.
- Это город, в котором живет ваш сын… Вот таким его увидела моя сестра. Она художник… Была…
Лера не успела договорить и не сразу поняла, что произошло. Мать, закрыв лицо, быстро вышла, отец поспешил за ней.
Лера вопросительно посмотрела на Гарри. Он подошел, взял ее за руки и сказал:
- Все хорошо… Все правильно. Это оттаивают их сердца.
Родители Гарри вернулись, подошли к Лере, и тетя Констанция дрожащим голосом начала:
- Гарис нам рассказал… что вы… - Она прижала ко рту платок и замолчала.
Лера обняла ее:
- Не надо. Я все понимаю…
Отец одной рукой гладил плечо своей жены, а другой держал Леру за локоть. Гарри отвернулся и смотрел в окно.
- Я не хотела вас огорчить, - сказала Лера.
- Вы научили нас огорчаться… и даже плакать, - сказал, не оборачиваясь, Гарри. - Спасибо вам, Лера.
Мать, подняв на нее глаза, сказала:
- Спасибо, Лера, - и улыбнулась сквозь слезы. - Гарис прав, вы… научили нас… - Она с трудом подбирала русские слова. - Не прятать свои… чувства.
- Да, - кивнул отец и о чем-то быстро спросил у Гарри.
Тот повернулся и произнес улыбаясь:
- Лерочка.
- Спасибо, Лерочка, - сказал отец.
* * *
Их проводили к празднично накрытому столу. Это была идея Гарри - отметить Лерин день рождения в ресторане.
Родители, поначалу чувствовавшие себя скованно, скоро стали неузнаваемы - лица расправились, и с них не сходила улыбка. К столу подходили то их бывшие ученики, то приятели детства Гарри, чтобы поприветствовать, а когда выяснялся повод праздника, начинали поздравлять Леру. К концу вечера угол их стола был уставлен бутылками с шампанским и коньяком, присланными из разных концов зала, а на полу появилась корзина с цветами. Лера думала, что так принято только на Кавказе.
И еще: откуда в будний день так много народу, да к тому же с детьми? На что Гарри ответил, что в Литве считается нормой ужинать в ресторане, хотя бы раз в неделю - и обязательно всей семьей.
Они много танцевали. Первой Гарри пригласил мать. Сердце Леры ликовало, когда она смотрела на них. Потом отец пригласил ее, потом свою жену, а Гарри - Леру. И так весь вечер.
Да, Лера запомнит его навсегда - свой сорок седьмой день рождения.
* * *
Когда вдали показался пригород Ленинграда, Гарри сбавил скорость и остановился на обочине.
- До вашего дома - двадцать минут. Я хочу сказать вам, Лера… Эти две недели были самыми лучшими днями моей жизни… По крайней мере, за последние много-много лет. Я вам безмерно благодарен за все… за все, что вы дали мне, моему дому… - Он помолчал. - Ни в одном языке нет таких слов, чтобы выразить ими мою признательность…
- Не нужно, Гарри…
- Нужно, Лера. И вы же меня научили этому - нужно! Как умеешь, скажи, только не молчи… вы вернули мне… нет! Вы подарили мне моих родителей, вы открыли мне себя самого… - Гарри усмехнулся. - Расконсервировали. - Он повернулся к Лере. Его глаза лучились, а лицо преобразилось, лишившись обычного выражения сосредоточенного на глубинных умственных процессах мыслителя. - У меня растут крылья… Нет, не ангельские! - Он снова засмеялся. - Как у бабочки.
- Я так рада, Гарри… И тоже очень вам благодарна.
Гарри обнял Леру. Но неотстегнутые ремни безопасности соблюли этот жест в границах сугубо дружеского.
* * *
Лера села на Катькину любимую тумбочку, свесила между колен руки, как та, откинулась к стене и закрыла глаза.
Поплакать, что ли? Не плачется…
Катюша, как ты там? Как Гарри?.. Как вы?
У меня все хорошо. Господь подарил мне любовь. Я не знаю, что из этого получится, что думает Гарри… Гарри-отец… Мне кажется, что он тоже меня любит. Но пока мы не смогли… не решились сказать друг другу об этом. Мы еще… не оттаяли до конца.
Наберись Лера смелости - в мыслях у нее это получалось - и преодолей себя… сделай первой шаг навстречу - маленький, крошечный шажок, просто дай намек…
Но она как-то разом вдруг поняла, что отношение Гарри к ней вполне определенное и что главное сейчас не в том, раньше или позже случится их сближение, а в том, чтобы он осознал, что жить можно с открытой душой, не опасаясь, что ее не поймут и ранят, а даже если не поймут и ранят - быть выше, а значит - сильней. Он должен к этому прийти! Это важней, чем просто преодолеть гордость.
От этого решения ей стало легко, и собственные чувства к Гарри уже не сковывали ее. Словно рассеялся густой туман на извилистой каменистой тропе, по которой она шла ощупью, а теперь может скакать вприпрыжку.
Я знаю, Катюша, что нужна Гарри… Так что я остаюсь. Я остаюсь, Катюша…
В дверь позвонили. Наверное, баба Марина. Лера будет ей очень рада.
- Гарри?..
Он вошел и затворил за собой дверь.
- Лера… Я не смог… уехать… - сказал он, растерянно улыбаясь.
- Что-то с машиной? - встревожилась Лера.
- Нет. - Гарри потупил взгляд. - Я не сумел представить себе завтрашнего дня без вас…
ЖАРКИЙ АВГУСТ
(Повесть)
На втором этаже зала ожидания почти пусто и почти прохладно. Возможно, эту иллюзию создают прозрачная стена с видом на летное поле и белый мрамор пола и колонн.
Снизу доносится шум - обычный вокзальный шум: скрип багажных тележек, голоса, детский плач. Время от времени все это прерывается мелодичным пиликаньем динамика и следующими за ним объявлениями о прилете или отлете, задержке или отмене рейса, потере или находке.
Она стоит, прислонившись спиной к колонне, и рассеянно наблюдает происходящую за двойным стеклом безмолвную размеренную жизнь. Это похоже на мистерию, подчиненную своим строгим законам, совершенно независимым от мира людей, - она завораживает, гипнотизирует. И тогда наступает беспамятство, бесчувствие, почти транс: нет ничего вокруг, нет ничего внутри…
По полю - от края и до края - разлито тягучее студенистое марево. Оно лениво колышется, мерцая позолоченной поверхностью, и кажется вполне безобидным, пока не пролетит над ним какая-нибудь беспечная серебристая птица с замысловатым опереньем по бокам и хвосту - тогда вверх взметаются жадные жаркие языки, облизывая брюхо и хватая за лапы. Бедняжка, увязнув в огнедышащем киселе, обреченно отползает на край поля и исторгает из себя кучку тараканов, которых тут же поглощает вовремя подползший червяк.
Находятся и смельчаки, рискнувшие вырваться из адского плена. Они мучительно, но настойчиво преодолевают враждебное пространство, разрывают ненавистные путы и взмывают, наконец, ввысь. Победно покачивая крыльями, отряхивая с них остатки клейкого рыжего пламени, свободные и гордые, они стремительно уносятся в спасительную синеву - туда, где рай, где минус пятьдесят пять по Цельсию…
Да, подумала она, возвращаясь к действительности, рай - это именно минус пятьдесят пять по Цельсию.
Колонна давно нагрелась под ее спиной, но перейти к соседней лень. К тому же спасает это ненадолго. А вот белый пол, похожий на закатанный коньками лед, искушает обещанием настоящей прохлады, зовет прижаться к нему всем телом…
Словно в ответ на эти ее мысли мимо ног проползла широченная швабра с мокрой тряпкой наперевес, толкаемая худенькой старушкой в униформе с надписью АЭРОПОРТ на спине.
Перспектива быть стертой и выжатой в ведро неожиданно рассмешила.
Чтобы не показаться спятившей, она прижала пальцы к вискам и укрылась за ладонями. И сразу почувствовала, что что-то… что-то не так, что-то происходит… или произошло…
В этот момент над ухом раздались первые ноты "Турецкого марша" и спугнули неопознанное ощущение, неоформившуюся мысль.
Размазанное по залу многократным эхом сообщение сводилось к тому, что рейс номер такой-то ни опаздывать на три обещанных часа, ни попросту вылетать в ближайшие сутки не намерен.
В переводе на обстоятельства жизни это означало, что ей, как минимум, еще трижды предстоит проделать путь с полсотни кэмэ в жарких объятиях велюрового кресла с задраенными наглухо - не иначе как в преддверии грядущей зимы - окнами, рядом с какой-нибудь толстой теткой, которой "дует в голову" из единственного открытого в потолке люка…
Приятная перспектива, нечего сказать.
Глянув на стекло с раздвоенным отражением электронных часов и мысленно перевернув зеленые цифры, она обнаружила, что ровно две минуты назад в сторону ее дома отправился очередной экспресс и что до следующего остается всего-то ничего - без малого три четверти часа.
Ещё один милый сюрприз…
Вот так и постигаешь истину о том, как же широка страна моя родная, на собственной…
Каких-то двести десять минут лету от пункта А до пункта Б, но при этом в одном из них "прозрачное небо над нами" и "надо мною лишь солнце палящее светит", а в другом - "неблагоприятные метеоусловия". Не исключено даже обледенение взлетной полосы…
И хоть в этом смешного было еще меньше, ей снова пришлось прикрыться ладонью. И опять смутный призрак каких-то перемен дал знать о себе легким адреналиновым ударом.
Вероятно, и беспричинный смех, и непонятные реакции - результат каких-то физико-химических процессов в организме, вызванных небывалой жарой… Это предположение несколько успокоило.
Она оторвалась от колонны, развернулась на каблуках и направилась к лестнице.
Сделав несколько шагов и едва не наступив на чьи-то светлые замшевые мокасины, остановилась, подняла голову и оказалась лицом к лицу с высоким, худощавым, очень загорелым мужчиной.
Он стоял слегка ссутулившись, одна рука в заднем кармане узких вельветовых джинсов, другая придерживает перекинутый через плечо такой же пиджак.
Похоже, он здесь не одну минуту и тоже небось насочинял кучу всякой белиберды про огненный кисель и серебряных птиц…
- Простите… - сказала она и прикусила губу в попытке сохранить на лице подобающее женщине ее лет благопристойное выражение.
- Понимаю, - улыбнулся мужчина. У него был низкий глубокий голос.
- Простите… жара… - Она все еще не вполне справилась с собой и потирала пальцем то лоб, то переносицу.
Он улыбнулся одними глазами.
Она продолжала стоять перед незнакомцем, словно прикидывая, с какой стороны его лучше обойти.
- Похоже, мы ждем с вами один и тот же рейс, - сказал он.
- И похоже, не дождемся.
- Вы очень огорчены?
- Я?.. Да, - сказала она, прислушалась к себе и, не обнаружив и тени огорчения, засмеялась. - Неужели не заметно?
- Еще как заметно, - улыбнулся мужчина. - Вас не утешит стаканчик чего-нибудь холодного?
- Можно попробовать. Только… - Она повернулась и посмотрела на часы. - Не опоздать бы на следующий экспресс.
- Положитесь на меня.
И она, не задумываясь, положилась.
Они направились к стойке бара.
- Шампанское? - спросил он.
- Боюсь, для шампанского я слишком голодна.
- А как насчет обеда?
- Не люблю вокзальные рестораны.
- А невокзальные?
- М-м-м… - задумалась она. - Давайте выпьем фанты и обсудим варианты… Ой, простите, не хотела… само выскочило… - Она снова стала потирать виски в борьбе с лицевыми судорогами, которые начинали уже озадачивать.
Незнакомец посмотрел на нее понимающе.
Они сидели друг против друга и потягивали пузырящийся ярко-желтый напиток.
Его ставшая совсем темной в сумраке бара рука играла высоким стаканом в испарине, размазывая по пластику стола влажное пятно.
Красивая мужская рука: костистое запястье, покрытое выгоревшей растительностью, набухшие вены, большая ладонь, крупные длинные пальцы. Надежная рука… И наверняка нежная.
От этой мысли внутри словно покачнулось - да так, что боль, возникшая одновременно с догадкой, осталась почти незамеченной.
- Так что насчет обеда?..
Ей нравился его голос. И манера после каждой фразы поджимать губы, словно он боялся произнести что-то лишнее или незначительное.
- Я не слишком назойлив?
- Нет, не слишком… - сказала она, но, осознав двусмысленность своего ответа, прикрыла лицо и безнадежно замотала головой.
- Это поощрение к дальнейшим домогательствам? - улыбнулся он. - Тогда приглашаю вас пообедать. В невокзальный ресторан.
- Дайте мне немного времени на раздумья. - Она глянула на него, словно ища пощады.
- Ну что ж, прекрасно. - И он отпил из стакана, чуть дольше задержав взгляд на ее лице.
Он заметил, как дрогнули ее веки. Он мог предположить все, что угодно.
А она подумала, что так не бывает.
Она опустила взгляд, скользнув по гладко выбритому подбородку, шее… Распахнутый ворот легкой рубашки, глубокая впадина между ключиц. Темная кожа цвета крепкого кофе со сливками… - и с сахаром, добавила бы она - покрыта густо, как и запястья, золотистой шерстью.
Зрелище бередило, вызывая непонятные ощущения: нечто среднее между удивлением и испугом, растерянностью и виной. Ощущения, меньше всего похожие на волнение, возникающее в душе женщины при взгляде на мужчину, всеми своими качествами отвечающего тому единственному образу-эталону, который запечатлен по воле Творца на тайных страницах каждой души - в глубинах подсознания, сказал бы понимающий в таких делах.
Ощущения и вправду были странными. Даже если не говорить о том, что мир для нее уже давно перестал делиться на мужчин и женщин. Для нее мир уже давно просто перестал. Перестал быть. Перестал быть замечаемым.
Вот только жара…
Конечно, он тоже разглядывает ее. Пусть.
Да, не красавица. Разве что волосы - густые и рыжие, до сих пор ни разу не крашенные, да фигура - все еще стройная, спортивная… В свое время интуиция формирующейся женщины подсказала, что красота формы - вещь весьма относительная и, не будучи наполнена содержанием, ничем не примечательней пустоты. Жизненный опыт перевел эту мысль в разряд непреложных истин. Она выбирала содержание.
Да, немолода. Хотя… что такое - молода, не молода? Вчера ей было сто двадцать восемь…
Стоп! Это было еще полчаса назад. А сейчас… сейчас ей не больше двадцати пяти. Что же это все-таки происходит?..
Как бы то ни было, хороший вкус и чувство стиля - категории вневозрастные, и в свои тридцать девять она в полном порядке - от ногтей и до духов.
Ее визави тоже не лыком шит. В смысле вкуса и стиля.
Возможно, эта заслуга принадлежит не ему: ведь мужчина - лицо его женщины. В таком случае его женщине - пять. Можно даже пять с плюсом: так тонко подобрать цвет костюма и рубашки к цвету волос и кожи… и даже глаз!..
Вероятность наличия женщины в жизни данного конкретного мужчины легкой тенью скользнула по ее душе, и та дрогнула.
Тень… Душа…
Для наличия тени необходим свет.
Чтобы дрогнула душа, она должна быть…
Непонятное состояние никак не удавалось ухватить - оно вспархивало, словно бабочка из-под пальцев, вот-вот готовых сомкнуться на чутких крыльях.
Улучи она минутку для раздумий - можно было бы разобраться: и откуда этот беспричинный смех, и почему она, против своего обыкновения, так легко вступила в отношения с незнакомым мужчиной, почему так жадно ловит его скупые слова - только бы услышать этот голос, вглядывается в глаза с легким прищуром, словно укрывающим то, чего не должны видеть другие…
Нет, у нее не хватит терпения дождаться, когда эта мимолетность потеряет, наконец, бдительность.
- Я отлучусь, - сказала она, оставив недопитый стакан.
В большом зеркале она увидела отражение и не сразу поняла, что это она.
Это - она. Такая, какой была когда-то: со смешинкой в глазах, готовая проказничать и дурачиться, только дай волю, обожающая джинсы с майками и развевающиеся волосы…
И тут же почувствовала боль… Нет, скорее эхо ее - отдаленное и глухое. Так болит зашитая врачом и давно зажившая рана, если на нее надавить посильнее: какой-нибудь нерв да остался нарушенным - она помнит, как принималась теребить шрам на разбитом в детстве подбородке, чтобы сосредоточиться.
Отзвук далекой муки поставил все на свои места, чуть затуманив блеск глаз.
Отстегнув заколки, она провела расческой по волосам и вернулась за столик.
Из-под густых бровей улыбались продолговатые зеленые глаза, и ей показалось, что они обрадовались ее возвращению. И еще ей показалось, что она тоже обрадовалась им.
Она допила свою фанту.
- Повторим? - спросил он.
- Боюсь, нам пора - вдруг там очередь.
- Вы про автобус?
- Да.
- Могу я предложить вам место в своей машине?
Она улыбнулась:
- Спасибо.
- Спасибо - да, или спасибо - нет?
Ее веки снова дрогнули, и он снова заметил это.
- Спасибо - да, - сказала она.
И подумала: не слишком ли много совпадений?
- Тогда тронемся? - сказал он.
- Кое-кто, кажется, уже тронулся…
Он улыбнулся:
- Затаримся в дорогу?
- Затаримся.
- Ну что ж, прекрасно. Вам снова лимонную?
- Да… спасибо… то есть - пожалуйста… в смысле, спасибо - да. - Она засмеялась, как смеялась раньше, когда-то давно-давно…
Но ей больше не казалось неприличным быть собой с этим незнакомым мужчиной.
На первом этаже было людно, шумно и совсем жарко.
Они пробирались сквозь толпу и кучи багажа - большая группа растерянно улыбающихся людей, похожих на скандинавов, заполнила пространство у выхода.
Она шла сзади. Он порой оглядывался и подавал ей свободную руку, балансируя другой - с двумя стеклянными бутылками и перекинутым через нее пиджаком.
Приятно было касаться его ладони - большой и крепкой.
В дверях он неожиданно привлек ее к себе. Лицо оказалось прижатым к его шее - она только успела заметить квадратного верзилу с двумя чемоданами на плечах, пролетевшего мимо, не разбирая дороги, и едва не снесшего ей голову.
- Простите, - сказал ее спутник и опустил руку. - Я не слишком напугал вас?
- М-м-м… - Она хотела пошутить: что-нибудь по поводу спасенной им прически, но побоялась, что не совладает с голосом.
Порывистое движение отпечаталось на ней, как на куске сырой глины: рука, обхватившая плечо, ладонь на щеке, напряженные мышцы торса. А запах его парфюма, разогретый теплом кожи, невидимой кисеей пристал к ее лицу и волосам.
Дойдя до стоянки, она вполне оправилась от смятения, а увидев машину, дожидавшуюся их, и вовсе развеселилась:
- Вы подбираете попутчиков в тон своего автомобиля?
Светлая серо-зеленая "семерка" была почти одного цвета с ее легким шелковым костюмом.
- Думаю, отпираться глупо, - сказал он.
Его губы сжались в прямую черту с легким изломом посередине, а за ними, где-то в глубине, прокатился мягкий тихий гром.