С той женщиной мы расстались сразу и не виделись никогда. Кажется, она уехала из города.
Больше я не любил. Я боялся и не хотел. Моим наркотиком - средством ухода от реальной жизни - стала работа. В ней я преуспел и благодаря ей имею то, что имею последние пять-шесть лет.
Теперь - самое страшное (если ты, конечно, еще не ушла навсегда после прочитанного).
Я рос в семье пьяниц. Я помню очень хорошо свое раннее детство. Это страшно. Я не буду о нем рассказывать - оно уже не работает, а тебе ни к чему.
Когда мне было семь лет, мать родила ребенка, мальчика. Он был ненормальный - с огромной головой, большими синими глазами и слюнявым, незакрывающимся ртом.
Я любил его больше своей жизни. Я использовал любой удобный и неудобный случай, чтобы не пойти в школу и быть с ним. Благо ко мне не было больших претензий у учителей, и они смотрели сквозь пальцы на мои прогулы, зная ситуацию, а с уроками у меня было все в порядке - учился я на твердые четверки.
Я разговаривал с ним, рассказывал ему о школе, пересказывал прочитанные книжки, мыл и кормил его. Он смотрел на меня глубоким - бездонным! - взглядом, а мне казалось, что это взгляд инопланетного существа, взгляд из другого мира. Я до сих пор уверен, что он понимал все-все, о чем я с ним говорил.
Ему шел третий годик, но он все лежал и только вяло дергал маленькими, нерастущими ручками и ножками. Он не умел издавать никаких звуков и никогда не плакал. Мать с отцом его забросили с самого рождения - еще бы, у них была отличная няня. Иногда, будучи пьяной, расчувствовавшись, мать подходила ко мне и начинала ласкать меня, целуя в голову и приговаривая: мой милый мальчик, досталось же тебе от этого урода… брось его, пусть подохнет, что ему мучиться и нас мучить.
Несколько раз, придя из школы, я заставал братика лежащим под открытым окном на полу - совсем окоченевшим и недвижным. Я принимался отогревать его своим дыханием, вливал в него теплое молоко или просто воду.
Однажды, вернувшись после новогоднего утренника домой, я застал мать и отца валяющимися голыми в бессознательном состоянии на диване. Около дивана на полу лежал их сын. Я поднял его, обернул одеялом и положил в кресло, стоящее рядом. Пошел в кладовку, достал отцовское охотничье ружье, зарядил и вернулся в комнату. Я взвел оба курка, навел ствол на родителей и сказал: вставайте. Потом крикнул: вставайте!
Мать услышала и очнулась. Она приподнялась, попыталась прикрыться грязными простынями, но когда поняла, что происходит, схватила братика и прижала к себе.
Я не успел остановиться. Обе пули - это были патроны для охоты на лося - прошили и его и ее.
Меня водили по врачам - тогда я часто слышал слово "дурдом" и боялся его больше смерти. Чтобы не попасть туда, я изо всех своих сил держался так, словно на меня произошедшее вовсе не повлияло: четко отвечал на все вопросы и давал подробнейшие объяснения обстоятельств жизни нашей семьи.
Отца отправили на принудительное лечение, где он вскоре погиб, выпив какую-то гадость. Меня определили в интернат. Выходные я проводил у нашей учительницы истории - она была одинокая и почему-то очень любила меня. Думаю, что выбор мною исторического поприща - это ее заслуга, а все мои достижения - памятник ей и ее любви ко мне (она умерла давно, совсем молодой).
Ну вот, теперь ты знаешь все.
Прощай.
P. S. Как здорово, что между "прощай", которое СЕЙЧАС написал я, и тем же "прощай", которое СЕЙЧАС читаешь ты, есть две недели надежды. И даже - возможность отказаться от задуманного… И я могу пойти и обнять тебя, прижаться к тебе, и ты еще будешь любить меня. Ты будешь любить меня еще две недели…"
Liubi sebia, как ia tebia
Я металась по комнате в каком-то непонятном состоянии. В голове было пусто, и стоял оглушительный звон.
Нужно что-нибудь выпить, подумала я. Но Кирилл не держал в доме никаких лекарств. Я налила полбокала его любимого бренди и выпила залпом.
Это подействовало почти сразу - ком в душе рассосался, прояснилось сознание - что тут же дало о себе знать бурными слезами и одной-единственной мыслью, метавшейся по пустой черепной коробке: бедный, бедный мой любимый! бедный мой любимый!
Потом мною овладело негодование: как… как он посмел подумать, что я его брошу из-за всего, что узнала! паршивец! как он посмел!..
Но потом и это прошло.
Я посмотрела на часы - около часа ночи. Кирилл должен быть в отеле - если бы я знала в каком! Завтра рано утром он вылетает. В том, что он больше не позвонит, я была уверена. Как мне найти его?
Я знала английский в пределах бытового. Но в Женеве говорят по-французски… Даже если предположить, что ночью можно дозвониться до какой-нибудь справочной службы и там найдется кто-нибудь, говорящий по-английски, - как объяснить, что это за конференция, я и по-русски-то ее правильно не изображу…
Но женщину, движимую любовью, не так-то просто остановить такой чепухой, как незнание чего бы то ни было! Я принялась аккуратно перебирать бумаги на столе Кирилла: в стопке ничего, наводящего на след, не обнаружилось, в одной папке - тоже ничего, в другой тоже, в третьей - о чудо! - лежала ксерокопия приглашения. Как я догадалась, что это именно приглашение именно на эту конференцию, если оно было на французском, - не спрашивайте, пожалуйста.
Я стала внимательно изучать текст, выискивая слова, заключенные в кавычки или выделенные каким-либо иным образом. Но все оказалось проще: hotel - он и в Африке, и в Женеве - hotel. И название рядом, и даже - адрес!
Я сделала заказ. Сердце прыгало, как мячик… нет, перекатывалось, как камень. Господи, твердила я, милый мой Боженька, соедини нас с возлюбленным, пожалуйста…
Зазвонил телефон.
Хеллоу. Вы говорите по-английски?…О’кей. Пожалуйста, соедините меня с номером мистера…..Простите, а где он?…Можно оставить ему записку?…Спасибо. Говорит ли кто-нибудь по-русски?…Жаль… О’кей, тогда, по-английски, диктую по буквам: Эл Ай Ю Би Ай пробел Эс И Би Ай Эй запятая Кей Эй Кей пробел Ай Эй пробел Ти И Би Ай Эй. Пожалуйста, скажите, что звонили из… Спасибо большое. До свидания.
И я положила трубку.
* * *
Когда к нам вернулась способность говорить, Кирилл произнес:
- Как же ты нашла меня?
- Чтобы задать тебе хорошую трепку, я пропахала бы весь земной шар, не сомневайся! Твое счастье, что банкет еще не закончился, когда я звонила. - Я трясла его за грудки. - Как ты посмел так думать обо мне?!
- Как я посмел?.. - Кирилл опустил глаза. - Ты своей запиской ответила на этот вопрос.
- Ладно, - сказала я, - придется мне пока любить тебя за двоих…
- А что, если нам вдвоем полюбить еще кого-нибудь?
Я посмотрела на него с удивлением:
- Ты о чем это?
Кирилл смотрел на меня со слезами на глазах, а я ничего не могла понять.
- Я хочу, чтобы у нас был… был ребенок, - наконец вымолвил он. - Как можно скорей…
Теперь я едва сдерживала слезы:
- Ну хоть девять месяцев ты мне дашь на это?
Я ОСТАЮСЬ
Мелодия для флейты и виолончели
(Роман)
Литве с любовью.
Ю. Д.
Часть первая
Начинает виолончель. Голос ее -
пурпурный сафьян в мерцании свечи.
Тягучие, медлительные звуки. Они едва слышны,
словно обитают в самой последней комнате
длинной-длинной анфилады.
"ПРИЛЕТАЮ В САНКТ ПЕТЕРБУРГ В СУББОТУ УТРОМ УЖАСНО СОСКУЧИЛАСЬ ЦЕЛУЮ И ОБНИМАЮ = КАТЯ"
Такую телеграмму получила Лера в пятницу.
Выходя из лифта, она столкнулась с заспанным бородатым юношей. Он заглянул в клочок бумаги и спросил:
- На каком этаже двадцать пятая, будьте любезны?
- На седьмом.
- Спасибо.
Наверняка студент, которому приходится продавать свой сладкий утренний сон за гроши разносчика телеграмм, подумала Лера, и тут до нее дошел смысл их короткого диалога. "Да это же моя квартира - двадцать пятая!"
Она кинулась назад к лифту, но тот уже останавливался где-то наверху, вероятно на седьмом. Лера нетерпеливо нажала на кнопку вызова несколько раз, будто это могло ускорить его прибытие.
Поднимаясь в ужасно медленном старом лифте, она сообразила, что проще было бы дождаться студента внизу. Хотя нет, так будет все же быстрее. На полминуты, но быстрее… А вдруг он решит спуститься пешком?..
Нет, вон стоит перед дверью и терпеливо ждет, когда ему откроют, и вертит в руках сложенный вчетверо листок. Лере хотелось схватить его прямо через решетку: что в телеграмме?!
Сонный студент не сразу понял, что с ним собираются сделать, а Лера тянула его в лифт.
- Это же мне. Мне телеграмма. Двадцать пятая - это моя!
- Что ж вы сразу не сказали? - И он полез в карман за карандашом. - Документы у вас есть?
- Да я - Валевская! Из двадцать пятой! - Лера пыталась выхватить заветную бумажку из рук флегматичного бородача.
Тот вдруг рассмеялся и сказал:
- Ну Валевская так Валевская. Распишитесь вот тут.
Лера распечатала телеграмму и вцепилась глазами в текст. Несколько мгновений она не могла уловить смысла - сбивало с толку обилие слов, среди которых она полуосознанно искала какое-нибудь страшное, несущее несчастье…
Так бывало всегда, когда она получала телеграмму. Даже письма она раскрывала с опаской и пробегала сперва глазами по строчкам, ища только одного - знака беды. Она не смогла бы сказать определенно - откуда это. Может быть, из того давнего праздничного утра, когда разряженные мама и папа дарили ей подарки.
* * *
Что был за праздник - чей-то день рождения или Новый год, она не помнит, но то, что это было воскресенье, Лера знает наверняка. Только по воскресеньям она просыпалась от шершавого воркованья ручной кофейной мельницы, вслед за которым к ней за занавеску проникал сказочный аромат свежесмолотого кофе, смешанный с самым восхитительным на свете запахом - запахом папиного одеколона. Только по воскресеньям папа брился не механической - заводной, а "опасной" бритвой, для чего он раскладывал в ванной свой несессер с бритвенными принадлежностями, взбивал в густую пену маленькую мыльную таблеточку в специальном тазике, смачивая кисточку в специальном стакане с горячей водой, и покрывал ею лицо. Иногда и Лере доставалось на нос по ее настоятельной просьбе - в случае, если она не валялась в постели, как в тот раз, а присутствовала при священнодействии с самого начала и до того момента, когда папа, кряхтя и рыча, похлопывал себя по лицу ладонями, смоченными тем самым одеколоном, и поручал Лере "тушить пожар". Она никак не могла разглядеть пламени, как ни старалась, но тем не менее добросовестно дула изо всех сил на папины щеки.
В то утро все было просто замечательно. Невыносимо замечательно! За окном огромными хлопьями шел снег. Счастливые мама и папа веселились не меньше своей дочери. А главное - не было войны, и можно было ничего не бояться. Ни-че-го!
В дверь постучали. Папа бросился открывать и тут же вернулся с телеграммой в руке. Он размахивал ею и приговаривал: "Кто отгадает - от кого?" Мама подпрыгивала вокруг, перечисляя всех друзей и родственников, и, наконец, ей удалось завладеть голубой бумажкой. Кружась и хохоча, она развернула ее. Это было сообщение о смерти дедушки - папиного папы.
* * *
Только поняв, что ничего страшного не случилось, Лера стала читать текст по слогам.
Бородач теребил ее за руку, прося расписаться в получении. Лера поставила закорючку и снова попыталась вникнуть в смысл послания.
Ну конечно, Катька! Нормальный человек уложился бы в два-три слова. Как будто Лера не поняла бы, кто и куда прилетает! Транжирка! Ведь наверняка в кармане остался в лучшем случае рубль, чтобы доехать из аэропорта, присоседившись к кому-нибудь. А то и рубля нет. Но ее и за так довезут. До самого парадного. Да еще и вещи готовы на седьмой этаж тащить - только прикажите! Кто же посмеет оставить в беде эти фиалковые глаза! Это чудо, перемотанное шалями-кистями, с двухпудовым этюдником на одном плече, с огромной сумкой - размером с бочку - на другом; в кирзовых ботинках и неизменных джурабах до колен - память о "кавказском периоде". Да не каких-то там магазинных, а самых что ни на есть единственных и неповторимых. Это ей знаменитая мастерица вязала - за красивые глаза, разумеется, ну или за свой портрет.
Катька, чучело мое огородное!..
Лера скучала. Хотя и привыкла за восемь лет к ее постоянному отсутствию. Нет, не привыкла - смирилась. К одиночеству невозможно привыкнуть. Даже за сто лет.
А кроме Катьки у Леры никого не было роднее и ближе. Мама умерла вслед за папой, когда Катька училась в седьмом, и осталась Лера сестре за маму. Тридцатилетняя мама пятнадцатилетней дочки. Замуж она к тому времени еще не успела выйти, роясь в исторических архивах времен декабристов - мамино наследство, - а после уж и вовсе некогда было. Но она не жалеет: не встретился такой, с которым обо всем забыть можно, а другого и не надо. И Катька вон не спешит. В ее тридцать два иные уже не по разу сходят туда и обратно, а эта - дитя дитем: романтику ей подавай! Ей муж нужен - чтоб и отцом и матерью стал. Найди сейчас такого - каждый сам норовит сыночком пристроиться…
Ой! Чуть пробку не устроила! Не заметила, что красный уже загорелся. Стой теперь посреди двух ревущих лавин. У нее голова кружится, когда вокруг такое сумасшествие!
Ладно. Сегодня - пятница. Надо в обед вынырнуть в кафешку за углом - икры попросить, хоть на пару бутербродов для Катьки. Вот ведь замашки у паршивки! Говорит, с эмбрионального периода своего развития вкус помнит. Лера-то знает, как мама ложками ела красную икру, когда с Катькой ходила - ей брат, дядя Валентин, с севера трехлитровыми банками привозил: сам ловил, сам солил, - а как Катьку родила, смотреть больше не могла, даже на нераспечатанную заводскую банку…
Откуда она летит-то? Новогоднее поздравление пришло из Красноярска, теперь - март. Лера на ходу вынула телеграмму: Москва. Что она там делает? Долго ли? Ну да ладно гадать - прилетит, расскажет.
Восемь лет мотается. Весь Союз, как Питер, - до последнего уголка обшарила. Раз в полгода-год заглянет на пару недель - и понеслась опять куда глаза глядят да куда билеты будут…
Папа рассказывал: его дедушка - польский шляхтич - весь мир исколесил, не сиделось ему в своем имении среди дубрав да озер. Катька - в него…
Еще торт испечь надо. "Мамин" наполеон. Традиция - никуда не денешься, фамилия обязывает. Ну и возни с ним! На весь вечер, а то - и до ночи. А есть его можно будет только через сутки по маминым правилам. Но с Катькой этого не получается. Перед ней вообще никакие правила устоять не способны.
Что еще? Кофе есть немного - нежареные зерна, Катька сама его жарит, колдует с пришептываниями. Говорит, один турок в Крыму научил. И чтоб молоть - только на ручной мельнице! Да, кофе - это тоже из "крымского периода"…
Чем бы еще побаловать дитя? Сервелат так сразу не купишь. Попросить бы Клару Семеновну из соседнего отдела - у нее дочка в интуристовском ресторане работает.
Надолго Катька? А вдруг насовсем? Лера каждый раз ждала ее с этой надеждой…
Чуть не забыла! Перловка в доме есть? Надо купить на всякий случай. Это у нашей аристократки замашки такие: красная икра и перловка! Правда, эту кашу еще сварить уметь надо. А Леру папа научил. Даже гречка по сравнению с этой кашей - детский лепет, вроде манки.
Ну, кажется, все. Для начала хватит…
Ах да! Вот еще что. Возможно, самое главное. Говорить Катьке или нет?..
* * *
Виолончель чуть слышнее,
но по-прежнему в одиночестве.
На пурпурный сафьян
упала горсть гранатовых бусин:
глубинным светом переливаются звуки.
На днях Лера полюбопытствовала в гастрономе: за чем очередь? Давали кагор "Чу-Май". Их с Катькой любимый Рабингранат Кагор. Лера терпеть не могла очередей и поэтому расстроилась. Она развернулась и стала протискиваться к выходу. Вдруг кто-то остановил ее, взяв за локоть.
- 3-здравствуйте… Валерия Александровна.
Голос она узнала сразу.
- Здравствуйте, Гарри Анатольевич.
Выбравшись на свободный пятачок, они сверкнули друг другу очками в очки и улыбнулись. Не то чтобы обрадовавшись встрече, а просто - вежливо. Или чуть теплее, чем просто вежливо.
- Вы х-хотели?.. Я стою близко.
- Да. Если можно…
- Сколько?
- Одну… Если возможно - две.
- В-возможно. Подождите, я скоро.
Говорил Гарри, как рубил. Вероятно, за этой манерой он прятал свое легкое заикание.
Минут через десять он уже выходил из стеклянных дверей со своей неизменной потрепанной кожаной сумкой на плече, слегка разбухшей от содержимого.
- Я провожу.
- Спасибо. - Лера невольно перенимала ту же отрывистую манеру в разговоре с ним.
Глупо, конечно, что они с ним на "вы". Хотя как сказать. Катьки он младше… лет на пять, кажется. Стало быть, ее, Леры, аж на двадцать. Да уж! Вот такой сынок мог бы быть…
А выкают они друг другу после одного крутого разговора, года четыре назад.
- Что, простите? Гарри о чем-то спрашивал, Лера уловила только вопросительный знак.
- Екатерина Александровна, говорю, к-как?
- Последнее - с Новым годом. Телеграмма.
- У меня пос-свежее - с Восьмым марта.
- Тебя?.. вас с Восьмым?
- Н-неизменно-с. Ежегодно-с.
Это рассмешило Леру.
- Но почему… с Восьмым марта?
- Говорит, я ей вместо мамы.
Лера могла бы обидеться, если бы умела это делать, а тем более в отношении Катьки… И все же… Ее - почти мать - не поздравила.
У подъезда Гарри переложил в Лерину сумку три бутылки с красивыми красными этикетками, усыпанными кучей медалей. Последнюю он сопроводил словами:
- От меня Ек-катерине.
Лера заволновалась:
- Она что, приезжает? Т-т… вы что-нибудь знаете?
- Только одно - когда-нибудь п-приедет. Деньги - потом. П-позвольте откланяться.
Следовало бы пригласить его в дом. Он не пошел бы. Но хоть из приличия… А Лера стоит как изваяние. Он явно парализует ее волю. Может, и с Катькой у него так же?..
Звонить или не звонить? Нет, не буду.
А может быть, Катька и ему телеграмму дала? Тем более не звонить. Полный и безоговорочный нейтралитет! Слишком хорошо Лера помнит это его "Не в-вмешивались бы, м-мамаша!".
Тогда он был взбешен. Правда, сочетание двух понятий "взбешен" и "Гарри" столь же нелепо, как, например, "пылающий" и "лед". Но нужно знать Гарри Анатольевича…
И с тех пор - на "вы".
Лера не злопамятна. Совсем наоборот. Но тут не может. Если бы хоть он первый…
Да еще этот его гипноз. Честное слово - настоящий столбняк. У Леры только и хватает воли, что отвечать на его вопросы. Так же односложно, как он их задает.