Практическая магия - Элис Хоффман 16 стр.

Теперь в своем поведении с младшей дочерью Сал­ли старается соблюдать строгие границы, хоть это дает­ся ей нелегко. Старается чаще помалкивать, держать свои полезные советы и ценные указания при себе. Ее передергивает, когда Кайли хлопает дверью, она втихо­молку плачет, видя, как мается дочь. Иногда становит­ся под дверью ее спальни и слушает, но Кайли больше не делится своими секретами с Джиллиан. Матери да­же это принесло бы облегчение, однако Кайли отдали­лась решительно от всех. Салли остается лишь наблю­дать, как ее дочь все сильней замыкается в себе. Чем более тебе одиноко, тем упорнее ты избегаешь обще­ния с другими, пока не начинаешь наконец вообще воспринимать человечество как некое чужеродное племя, чьи обычаи и язык для тебя темны и непонят­ны. Салли знает это, как никто. Особенно в поздние часы, когда Джиллиан находится у Бена Фрая, и в мос­китные сетки бьются ночные бабочки, и между ней и летней ночью такая прочная преграда, как будто эти самые сетки сложены из камня.

Кайли, похоже, так и просидит целое лето одна в своей комнате, покорно отбывая срок, словно узница в тюрьме. Июль близится к своему завершению при тем­пературе за тридцать изо дня в день. От жары у Кайли, когда она щурится, рябит в глазах. Рябинки собирают­ся в облачка, облачка поднимаются все выше, и един­ственный способ положить этому конец - это выйти из бездействия. Внезапно ей это ясно. Если не предпри­нять что-нибудь, она, пожалуй, так и застрянет на одном месте. У других девочек жизнь будет продол­жаться, они пойдут дальше, начнут заводить романы, совершать ошибки, а она останется все такой же, точно замороженная. Если срочно не начать пошевеливать­ся, все ее обгонят, уйдут вперед - она же будет по-прежнему ребенком, которому страшно выйти из ком­наты, страшно повзрослеть.

В конце недели, когда от зноя и влажности уже невозможно закрывать окна и двери, Кайли решает испечь торт. Это - крохотная уступка, первый шажок обратно в нормальный мир. Кайли выходит купить требуемые ингредиенты, а когда возвращается, темпе­ратура зашкаливает уже за тридцать пять в тени, но ее это не останавливает. Она так загорелась тем, что заду­мала, как будто верит, что этот торт и принесет ей из­бавление. Она включает духовку на двести градусов и принимается за дело, но только когда тесто уже готово и противень смазан маслом, до нее доходит, что испечь она задумала любимый торт Гидеона!

Весь день торт, политый глазурью и водруженный на синее блюдо, стоит нетронутый на кухонном столе. Настает вечер, а Кайли все еще не решила, как посту­пить. Джиллиан сейчас у Бена, но когда Кайли звонит спросить, не глупо ли будет, по мнению Джиллиан, если она пойдет к Гидеону, там никто не отвечает. И с какой стати она к нему пойдет? Зачем ей это надо? Ведь это он ей нахамил, так разве не ему полагалось бы сделать первый шаг? Сам, между прочим, мог бы явиться к ней с каким-нибудь несчастным тортом - хотя бы шоколадным с глазурью из кленового сиропа или кофейным, на худой конец!

Кайли идет к окну подышать свежим воздухом и об­наруживает у себя на подоконнике лягушку. За окном ее спальни растет яблонька-дичок, худосочное дерев­це, которое и зацветает-то не всегда. Лягушка, должно быть, вскарабкалась вверх по стволу, перебралась на ветку и оттуда прыгнула в окошко; она крупнее других своих сородичей, которых можно встретить у ручья, и какая-то совсем не пугливая. Не боится, даже когда Кайли берет ее в руки и снимает с подоконника. Напо­минает Кайли тех лягушек, что водились в летнее вре­мя в саду у тетушек. Те объедали на грядках капусту и салат и имели привычку скакать за девочками, выпра­шивая себе угощенье. Иной раз Кайли с Антонией припускались бежать наперегонки с лягушками, про­веряя их прыть, - неслись со всех ног, пока, задыхаясь от смеха, не валились куда-нибудь в пыль или на рядки с фасолью, но, как бы далеко ни забежали, убеждались, оглянувшись назад, что лягушки от них не отстали: си­дят и смотрят, вытаращив немигающие глаза.

Кайли сажает лягушку к себе на кровать и идет по­искать ей салата. Ей совестно, что она по глупости слу­шала Антонию, когда они вынуждали лягушек за ними гоняться. Теперь она уже не такая дурочка, порядком поумнела и стала намного жалостливей. Все ушли, и в доме воцарился покой. Салли - на совещании, созван­ном Эдом Борелли для подготовки к началу занятий в сентябре - факту, который работники администрации дружно отказываются воспринимать как неизбеж­ность. Антония - на работе, следит за стрелкой часов и поджидает, когда же покажется Скотт Моррисон. Вни­зу, на кухне, такая тишина, что издали слышно, как из-под неисправного крана капает вода. Странная штука гордость: из-за нее ничтожный пустяк может казаться бесценным. Перестанешь цепляться за гордость, и она моментально съежится до размеров обыкновенной мошки, но только безголовой, бесхвостой и бескры­лой, какой никогда не взлететь с земли.

Сейчас, стоя на кухне, Кайли уже с трудом вспоми­нает многое из того, что всего несколько часов тому назад представлялось таким важным. Она знает одно: если еще потянуть время, торт зачерствеет, либо до не­го доберутся муравьи, либо кто-нибудь заглянет на кухню и отрежет себе кусочек. Надо идти к Гидеону - немедленно, пока она не передумала.

В холодильнике салата не оказывается, и Кайли бе­рет первый попавшийся съедобный предмет, который может представлять интерес для лягушки, - половин­ку батончика "сникерс", которую Джиллиан, не доев, оставила таять на кухонном столе. Кайли собирается сбегать наверх, но, когда оборачивается, видит, что ля­гушка последовала за ней.

Не дождалась, кушать хочет, предполагает Кайли.

Она берет лягушку и отщипывает ей кусочек "сни-керса". Но тут происходит нечто поразительное - когда она хочет скормить этот кусочек лягушке, та от­крывает рот и выплевывает ей на ладонь кольцо.

- Вот это да! - смеется Кайли. - Спасибочки!

Кольцо тяжелое и холодит ей руку. Видно, попалось лягушке в грязи: влажная земля налипла на шинку и за­пеклась таким толстым слоем, что толком разглядеть подарок невозможно. Если бы Кайли потрудилась осмотреть его как следует, если бы подняла на свет и при­гляделась хорошенько, она заметила бы, что серебро - с каким-то странным красноватым отливом. Под коркой грязи скрыты мазки крови. Если б она так не торопилась к Гидеону, если бы сообразила, что попало к ней в руки, она отнесла бы этот перстень на задний двор и закопала у корней сирени - там, где ему и место. Но сейчас Кайли, не задумываясь, бросает его на керамическую тарелочку под цветочным горшком, в котором у ее мате­ри произрастает чахлый кактус. Она хватает торт, толка­ет боком дверь, затянутую москитной сеткой, и, выйдя наружу, наклоняется и кладет лягушку на траву.

- Ну, ступай, - говорит Кайли, но, даже когда она уже свернула за угол и идет по соседнему кварталу, лягушка все еще неподвижно сидит на газоне и не тро­гается с места.

Гидеон живет по другую сторону Развилки, в районе новостроек с претензией на известный шик. Дома по­строены с открытыми верандами, полуподвалы отдела­ны под жилое помещение, стеклянные двери выходят в тщательно ухоженные садики. Обычно Кайли добира­ется туда от дверей своего дома за двенадцать минут, но это если бегом и когда нет в руках большого шоколад­ного торта. Сегодня, боясь уронить торт, она идет раз­меренным шагом - мимо бензоколонки, по торговому центру, где стоят бок о бок супермаркет, китайский ре­сторан и кулинария, а также кафе-мороженое, в кото­ром работает Антония. Отсюда у нее есть выбор: мож­но пройти дальше, до конца торгового центра, мимо бара "У Бруно" под ядовито-розовой неоновой вывес­кой, заведения с нехорошим душком, или же пересечь Развилку и идти коротким путем, по запущенному, за­росшему сорной травой пустырю, где, как о том все твердят в один голос, построят в скором времени оздо­ровительный комплекс с плавательным бассейном олимпийского класса.

Из бара, переговариваясь на повышенных тонах, выходят двое, и это решает дело в пользу пустыря. Если пройти напрямик, она окажется всего за два квартала от Гидеонова дома. Сорняки на пустыре высокие и колю­чие - Кайли жалеет, что вышла из дому в шортах, а не в джинсах. Не важно: вечер выдался погожий, зловоние от непросыхающих луж на дальнем конце пустыря, где все лето плодятся комары, не может перебить аромата шоколадной глазури, покрывающей торт, который Кайли сейчас доставит по назначению. Интересно, не успеет ли она еще и задержаться там немножко, сра­зиться с Гидеоном в баскетбол: у них на подъездной ал­лее установлена баскетбольная корзина по всей фор­ме - подарок, который, заглаживая свою вину, сделал ему отец сразу после развода с его матерью, - и Кайли замечает вдруг, что в воздухе сгустился туман и повеяло холодом. Что-то черное исходит от этого пустыря. Что-то здесь неладно. Кайли ускоряет шаг, но тут оно все и случается. Тут ее окликают, ей кричат: "Погоди!"

Она оглядывается и сразу видит, кто они такие и что им нужно. Те двое, что выходили из бара, перешли че­рез Развилку и идут за ней следом; оба рослые, боль­шие, и тень их отбрасывает багряные блики насилия, и называют они ее "детка".

- Эй ты, английского языка, что ли, не понимаешь? Говорят тебе, погоди! Не торопись!

Кайли еще не пустилась бежать, а сердце у нее уже колотится вовсю. Ей ясно, какого пошиба эти мужчи­ны - того же самого, что и тот, которого им пришлось изгонять из своего сада. Так же, как он, готовы рассви­репеть без всякой причины, кроме той, что где-то глу­боко в них засела обида, которой они уже и не ощуща­ют, зато ощущают потребность обижать других. Как и сейчас, сию минуту. Торт задевает Кайли за грудь, сор­няки колются, царапают ей ноги. Мужчины, увидев, что она обратилась в бегство, улюлюкают, словно им только веселее будет ее догонять. Если они пьяны в стельку, им не до того, чтобы затевать погоню, - но нет, они напились не допьяна. Кайли бросает торт; он ле­пешкой шлепается на землю, где будет служить пищей мышам-полевкам да муравьям. Но аромат глазури оста­ется: у Кайли в ней вымазаны все руки. Никогда боль­ше она не сможет есть шоколад. Запах его будет вызы­вать у нее сердцебиение. Ее будет воротить от его вкуса.

Те двое бегут за ней, загоняют ее на самый темный конец пустыря - туда, где лужи, где никто не увидит ее с Развилки. Один, грузный, отстает. Посылает ей вслед грязную брань - но разве она обязана слушать? Вот когда пригодились ей ее длинные ноги! Краем глаза Кайли видит огни торгового центра и понимает, что, если и дальше бежать в том же направлении, тот, кото­рый не отказался от преследования, ее догонит. Об этом он и кричит ей - что догонит, схватит и затрахает до полусмерти. Она у него уже не побегает, никогда и ни от кого! Уж он займется тем, что спрятано у нее в шортах, запомнит она его!

Он не переставая выкрикивает мерзости, но внезап­но поток их обрывается, он замолкает, и Кайли ясно, что наступил решающий момент. Мужчина погнался за ней всерьез: он настигнет ее - сейчас или никогда. Кайли дышит прерывисто, неровно, но заставляет себя сделать глубокий вдох и поворачивает в сторону. Пово­рачивает резко, бежит почти прямо на него, он вы­ставляет руки вперед, готовясь ее поймать, но она уво­рачивается, держа на Развилку. У нее длинные ноги, ей не преграда ни пруд, ни даже озеро. Один хороший прыжок - и она взмоет туда, где звезды, где ясно, хо­лодно и безмятежно и где такого, что происходит в эти минуты, не бывает!

Когда он оказывается так близко, что вот-вот ухва­тит Кайли за рубашку, она уже добегает до Развилки.

Невдалеке - рукой подать - какой-то мужчина прогу­ливает по улице золотистого ретривера. На углу сби­лись в кучку шестнадцатилетние ребята из школьной команды по плаванию, возвращаясь после тренировки в городском бассейне. Наверняка услышат, если по­звать на помощь, но в этом уже нет надобности. Муж­чина, который гнался за Кайли, останавливается и от­ступает назад, в заросли сорной травы. Теперь ему ни­почем не угнаться за ней, потому что она-то бежит не останавливаясь. Перебегает через проезжую часть на другую сторону, бежит мимо бара, мимо супермаркета, не в силах остановиться или хотя бы сбавить ход, поку­да не вбегает в кафе-мороженое и колокольчик над входом не звякает, возвещая, что дверь открылась и те­перь снова надежно закрыта.

Все ноги у Кайли в грязи, она дышит тяжело, каж­дый вдох сопровождается удушливым свистом, точь-в-точь как у кролика, который учуял за собой койота или охотничью собаку. Пожилая супружеская пара отрыва­ется от своего пломбира и озадаченно таращит на нее глаза. Четыре разведенные дамы за столиком у окна оценивают взглядом, в каком растерзанном виде по­явилась Кайли, вспоминают, сколько у каждой трудно­стей с собственными детками, и разом решают, что, пожалуй, время ехать домой.

Антонию в данный момент не слишком занимают посетители. Она стоит, удобно облокотясь о прилавок, и с улыбкой поглядывает на Скотта Моррисона, кото­рый объясняет ей, в чем разница между нигилизмом и пессимизмом. Он приходит сюда каждый вечер есть сливочное мороженое с хрустящим печеньем и влюб­ляется все сильнее. Часами они с Антонией просижи­вают на заднем или переднем сиденье машины, принадлежащей матери Скотта, целуясь так, что губы потом распухают и горят, забираясь друг к другу рука­ми в самые потайные места, изнемогая от истомы до того, что ни о чем ином оба думать не в состоянии. Не раз за эту неделю и Скотту и Антонии случалось пере­ходить через дорогу, не глядя по сторонам, и испуганно шарахаться обратно на тротуар, когда им яростно сиг­налят водители. Они обитают в своем, особом мире, таком далеком от реальности и совершенном, что им нет дела до уличного движения или даже того обстоя­тельства, что кроме них существуют и другие люди.

Вот и сейчас до Антонии не сразу доходит, что это ее сестра стоит и стряхивает кусочки грязи и травинки на крытый линолеумом пол, за чистоту которого, кстати, положено отвечать Антонии.

- Кайли? - говорит она на всякий случай, для пол­ной уверенности.

Скотт озирается и понимает, что странные звуки позади, которые он принимал за стрекот кондиционе­ра, на самом деле чье-то сбивчивое дыхание. Царапи­ны у Кайли на ногах начали кровоточить. По рукам и по рубашке размазана шоколадная глазурь.

- Господи Иисусе, - говорит Скотт.

К нему время от времени приходила мысль о карье­ре врача, но, когда доходит до дела, он не в восторге от тех сюрпризов, которые горазда преподносить челове­ческая особь. Уж лучше обратиться к чистой науке. Оно и надежнее, и куда спокойней.

Антония выходит из-за прилавка. Кайли просто стоит и смотрит на нее, и Антония вмиг безошибочно угадывает, что случилось.

- Пошли.

Она хватает Кайли за руку и тянет за собой в зад­нюю комнату, где хранятся швабры, метлы и канистры с сиропом. Скотт тоже идет следом.

- Может быть, лучше отвезем ее в травмопункт? - говорит он.

- Ты знаешь что, иди постой за прилавком, - пред­лагает ему Антония. - А то вдруг будут еще посетители.

Скотт мнется в нерешительности, и у Антонии уже не остается сомнений, что он действительно ее любит. Другой на его месте смылся бы в ту же минуту. Рад был бы сбежать от подобной сцены.

- Ты уверена? - спрашивает Скотт.

- Еще как! - Антония кивает головой. - Абсолютно. Она вталкивает Кайли в подсобку.

- Кто это был? - спрашивает она. - Что он тебе сделал?

Кайли все еще чувствует запах шоколада, и ее так мутит от него, что ей трудно устоять на ногах.

- Я убежала, - говорит она.

Голос как будто не ее. Звучит так, словно ей лет во­семь.

- Он тебя не тронул? - У Антонии голос тоже ка­кой-то чужой.

Электричество в подсобке Антония включать не стала. В открытое окно льется волнами лунный свет, серебрит девочек, точно рыбок в воде.

Кайли глядит на сестру и мотает головой. Антония мысленно перебирает все те бессчетные гадости, кото­рые говорила и делала неизвестно почему, и краска сты­да заливает ей лицо и шею. У нее даже мысли не было никогда проявить великодушие или доброту. Ей хотелось бы утешить сестру, обнять, прижать к себе, но она этого не делает. Думает: "Прости меня", но выговорить это вслух не получается. Слова застревают у нее в глотке, по­тому что они должны были быть сказаны давным-давно.

Но Кайли все-таки понимает, что творится в душе ее сестры, и потому может наконец дать волю слезам, которые сдерживала с первой же минуты, как бросилась бежать по пустырю. Когда она успокаивается, Антония закрывает кафе. Скотт подвозит их до дому сквозь влаж­ную тьму. Лягушки с ручья повылезали на дорогу, Скотту приходится то и дело вилять, ведя машину, но кой-кого из этих тварей объехать все же не удается. Скотт знает, что в этот вечер произошло нечто важное, хотя что имен­но - ему не очень ясно. Он делает открытие, что у Анто­нии по носу и щекам рассыпаны веснушки. Будь ему суждено видеться с нею каждый божий день до конца своей жизни, он и тогда не уставал бы всякий раз заново поражаться и трепетать при взгляде на нее. Скотт борет­ся с побуждением стать на колени, когда они доедут до дому, и сделать ей предложение, хотя ему еще год учить­ся в университете. Антония оказалась не той вздорной, избалованной девчонкой, какой он считал ее. А главное, она - та, которой достаточно положить ему руку на ко­лено, и сердце у него забьется как сумасшедшее...

- Погаси фары, - говорит Антония Скотту, когда он сворачивает на подъездную аллею к их дому.

Она и Кайли переглядываются. Их мать вернулась домой и оставила для них наружный свет на крыльце, но неизвестно, погнала ли ее усталость ложиться спать. Не исключено, что она сидит и дожидается их прихода, а им совсем нет охоты предстать перед человеком, чье волнение несоразмерно превзойдет тот страх, какого натерпелись они сами. Им нет охоты пускаться в объяснения.

- Нам сейчас незачем попадаться на глаза нашей маме, - говорит Антония Скотту.

Она быстренько чмокает его и осторожно открывает скрипучую дверцу машины. Одна лягушка угодила-таки Скотту под колесо, и сестры, вдыхая влажный, пряный от зелени воздух, бегут по газону и на цыпочках крадутся в дом. Они ощупью поднимаются в темноте по лестнице и запираются в ванной комнате, где Кайли может смыть грязь и остатки шоколадной глазури с лица и рук и вымыть исцарапанные в кровь ноги. Рубашка ее безвозвратно погибла, и Антония прячет ее в мусорную корзину, под использованные косметические салфетки и флакон из-под шампуня. Кайли еще как следует не отдышалась, паника не улеглась еще в ее груди, где что-то булькает при каждом вдохе.

- Ты как, ничего? - шепчет ей Антония.

- Чего, - шепотом отвечает Кайли, и они обе прыскают.

Они зажимают себе рот руками, боясь, как бы их голоса не донеслись до материнской спальни, и давятся смехом, согнувшись в три погибели и утирая слезы.