За чаем Витольд Теодорович с видимым удовольствием завел разговор о животных. Это была одна из любимых его тем. Уже все корректоры были наслышаны о его любимой кошечке Клеопатре, в быту просто Клепе, и потихоньку посмеивались себе в кулачки над такой привязанностью здорового взрослого мужика к кошечке. Марине тоже несколько поднадоели однообразные рассказы о Клепе, однако считала эту привязанность скорее плюсом потенциального жениха, нежели минусом. Раз Каламухин так заботится о любимой кошечке, есть надежда, что к жене и ребенку он будет испытывать не меньшую привязанность, не говоря уж о чувстве долга. И, попивая чаек в прикуску с карамелькой, Марина рассуждала о преимуществах Витольда перед Андреем, в двадцать пятый раз слушая одну и ту же историю о ненаглядной кошечке Каламухина.
- …Утром она меня бууудит. Моя мама ей говорит: иди буди пааапу ('папа' - это я, это Клёпа так меня зовет). Знаете, Марина, она прекраааасно понимает человеческую речь! Вот я раньше думал - понимает только интонаааации. Ничего подобного! Вот мама пробовала говорить ей с одной и той же интонацией 'Иди буди папу' и 'Иди завтракать, папа тебя на кухне ждет'. И что вы думаете - прекраааасно понимает, куда нужно идти! Так вот, - прихлебнув из чашки, с видимым удовольствием продолжал рассказ Каламухин. - Приходит ко мне в постееель и целует меня в нос: 'Папа, вставааай!' А язычок у нее такой шершааавый-шершавый, как мелкая терка. И такой теплый! Ах, Марина, если б вы знали - насколько приятнее просыпаться от ее поцелуууя, чем от будильника! Я вообще будильник ненавижу, я маме запрещаааю его заводить. Если вдруг меня утром разбудит какой-то неприятный звууук, я весь день буду ходить хмууурым. Зато когда меня будит Клёпочка, я точно знаю - сегодня будет хороший день!
Марина тщательно сдерживала зевоту, периодически согласно кивала, демонстрируя участие в беседе, а сама думала невеселые свои думы. Ну почему такая несправедливость? Почему - если мужик надежный, то непременно зануда? Почему не бывает на свете таких, чтобы и сердцу дорог, и телу приятен, и для семейной жизни находка? Или все-таки бывают такие? Тогда где, в каких краях, в каких заповедниках они, такие, водятся? Где найти такого, чтобы надежным и верным был, как Каламухин, и восхитительно-задорным, умеющим возбудить одним лишь взглядом, как Потураев? Как скрестить ежа со змеей, чтобы получился не моток колючей проволоки, а замечательно-жизнеспособное существо, умеющее обороняться, как еж, и нападать, влезать в душу змеей?
А Витольд Теодорович, не замечая скуки на лице собеседницы, заталкивал в рот очередную карамельку и продолжал рассказ о Клеопатре, периодически гоняя конфету с одной стороны рта в другую, неприятно щелкая при этом ею о зубы:
- А потооом мы с Клепушкой зааавтракаем. Я открываю ей упаковочку 'Кити-кэээт' - о, Клёпа просто обожааает 'Кити-кээээт', это для нее лучший подарок! Ну разве я могу отказать своей малышке в мааааленькой слабости? Вот так и зааавтракаем вдвоем: она - любимым 'Кити-кэээтом', я - чем бог пошлет, вернее, что мааама предложит. Вы знаааете, Марина, у меня замечааательная мама! Вернее, у меня замечааательные родители. Вот только папа последнее время расхворааался, совсем уже стаааренький, а мама еще ничегооо, бойкая старушка. Они же меня родили, когда им было хорошоооо за сорок: маме сорок четыре, а папе вообще сорок восемь, представляяяете? Я у них, можно сказать, подарок с небееес. Всю жизнь пытались меня родить, а получилось лишь, что называется, под зааанавес. Я обязательно должен вас с ними познакомить. А то, не ровен час, папы не стааанет - я же себе никогда в жизни не прощу, что не позволил ему хоть на минуточку стать счастлииивым. Он уже так давно просит меня о внуууке. А где ж я ему внука возьму, если еще женооой не обзавелся? А что, Марина, не сходить ли нам с вами в кино вечеркооом? Я один, вы однаааа…
- Я, Витольд Теодорович, как раз не одна, у меня дочь растет, Аринка, ей уже четвертый годик идет. Вот как раз поэтому и не могу я пойти с вами в кино вечером. Мне Аринку нужно из садика забрать, ужин приготовить, о маме позаботиться. У меня ведь мама хоть и молодая еще, а инвалид - не смогла стойко перенести папину смерть. Так что, Витольд Теодорович, плохая из меня компаньонка получится, от меня одни только хлопоты да проблемы…
- Ну зачем вы тааак, - возразил Каламухин. - Какие же это хлопоты да проблееемы? Это же счастье, когда есть о ком забооотиться. Мне вот уже тридцать шееесть, а из близких - только Клееепа и родители. А у друзей ведь уже детки подрастааают. Так, может, давайте, как в песне у Кикабидзе: 'Вот и встретились два одиночества, разожгли у дороги костееер'. Может, стоит попроообовать? Я готов, хоть сейчас. Как вам мое предложееение?
Марина помолчала немножко, потом тихонько ответила:
- В той песенке еще продолжение имеется: 'А костру разгораться не хочется, вот и весь разговор'…
- Нуууу, на то она и песня - песни вообще всегда о несчастной любвиии. Мы же не в песне семью собираемся строить, а в жииизни. Так как - рискнем? Я так понимаааю, что нормально поухаживать за вами у меня шанса не будет: вы же постоянно то на рабоооте, то с ребенком, то с мааамой. Поэтому предлагаю пропустить этап настойчивых, длительных ухаааживаний, как невозможный к воплощению в жииизнь, и сразу перейти к этапу знакомства с родииителями. Как вам мой плааан? И, кстати, может, ради такого случая резко перейдем на 'тыыы'?
Глава 18
Резко перейти на 'ты' Марине не удалось. Она еще довольно долго периодически называла Каламухина на 'вы', даже после весьма скромного похода в загс. Нельзя сказать, что она была влюблена в супруга - вот уж ничуть не бывало, но надеялась, что стерпится - слюбится, ведь если человек хороший - почему бы и не полюбить?
После замужества Марина перешла на фамилию мужа, Аришенька же так и осталась Шелковской. Марина не хотела отказываться от своей фамилии, и совсем не по причине благозвучности - Каламухин хоть и не особо красивая фамилия, но и не какая-нибудь жуткая или вовсе неприличная. Причина была более весомая: по твердому Марининому убеждению, мать с дочерью непременно должны носить одну на двоих фамилию, дабы ребенок не стал задавать не слишком неприятные вопросы. Однако Витольд Теодорович в этом вопросе принял жесткую позу: его жена никак не может оставаться со своей девичьей фамилией, потому как мать его наследника непременно должна носить фамилию мужа.
Перспектива стать Каламухиной и без того не слишком радовала Марину, да делать было решительно нечего: негоже растить ребенка без отца. Пусть неродной, но мужчина в доме должен быть непременно: теперь-то, намучившись в гордом одиночестве, Марина это точно знала. А любовь… Что любовь? Разве на одной любви далеко уедешь? Что толку, если она и по сей день любит подлого своего Андрюшу Потураева? Кому от этого легче? Ей самой? Или, может быть, Аринке?
Нет, ничего хорошего в любви нету. Зря про нее столько сказок насочиняли, зря… Теперь Марина точно знала: любовь - зло, ее нужно уничтожать, вырывать из сердца с корнем, выкорчевывать. Без любви-то оно надежнее. Вот, например, к Каламухину, ныне законному своему супругу, Марина не испытывала ровным счетом ничего, кроме разве что некоторого уважения и благодарности. И что? Разве плохо строить семью на чувстве благодарности, на взаимном уважении? Каламухин загодя знал, что Аришка аж никак не может быть его дочерью, однако от этого Марина не была ему менее желанна, и уж тем более он не испытывал к ней презрения. А вот выйди она замуж за Антона, твердо убежденного в своем отцовстве, а потом вдруг каким-то образом узнавшего, что на самом деле Аришка вовсе не его дочь, - о, там бы без презрения и обидных упреков, впрочем, вполне Мариной заслуженных, не обошлось бы. Пусть Антон был во всех отношениях человеком куда более приятным, чем Тореадорович, но строить семью на обмане Марина не хотела. И в то же время была убеждена: узнай Антон правду - ни за что не женился бы на ней. Потому и не сожалела ни о чем. Судьба сделала свой выбор: Каламухин так Каламухин…
Жить молодые стали у старших Каламухиных. Тесная двухкомнатная квартирка со смежными комнатами никак не походила на райское гнездышко - молодые заняли дальнюю комнату, ранее безраздельно принадлежавшую Витольду. В проходной комнате ютились старики - совсем уже немощный восьмидесятичетырехлетний Теодор Иванович, практически не покидающий постели, и шустрая восьмидесятилетняя Ираида Селиверстовна. Назвать свекровь 'мамой' в первый же день у Маринки почему-то не получилось, а потому так и звала старушку по имени-отчеству, как в первый день знакомства, периодически спотыкаясь на неудобоваримом словосочетании.
Жизнь в чужом доме не просто с чужими родителями, а с родителями чужого мужчины раем показаться не могла даже с большущей натяжкой. Не немощь Теодора Ивановича раздражала Марину - это-то она как раз очень даже могла понять и принять, у самой мама больная. Больше всего раздражала любящая мамаша, Ираида Селиверстовна. Старушка действительно бойкая, как и предупреждал Витольд, но к тому же еще и дико ревнивая мать. Давние ее охи-вздохи по поводу сыновней неустроенности, неимения деток плохо сочетались с нескрываемой злобой в адрес появившейся вдруг незнамо откуда невестки. Худенькая, юркая Ираида Селиверстовна, казалось, никогда не спала: как бы рано ни проснулась Марина, а свекровь уже была на ногах, вся такая умытая-причесанная, пусть в простеньком, недорогом, но тщательно выглаженном платье - и боже мой, ни в коем случае не в халате! И всегда, каждую минуточку, хоть ночью, хоть в самый разгар рабочего дня (вдруг сынок забежит пообедать?), на кухонном столе драгоценного сыночка ожидала непременная тарелочка со свежими булочками ли, пирожками, бутербродами, накрытая чистеньким крахмальным полотенчиком.
С невесткой Ираида Селиверстовна предпочитала не разговаривать. Просто так, без какой бы то ни было причины - просто не разговаривала, и все. Смотрела на нее, словно на захватчицу, оккупантку, даже не пытаясь скрыть враждебный взгляд. Несмотря на то что обычно домой Витольд возвращался вместе с Мариной и Аришкой, кудахтала в прихожей сугубо над сыночком:
- Витенька пришел! Проходи, сынок, умывайся! Я тебе свеженьких блинчиков испекла!
А рядом с Витольдом толклись в тесной прихожей Марина с маленькой Аришкой, не смея без приглашения пройти в комнату, не говоря уже о кухне.
Готовить Марине тоже приходилось под зорким оком свекрови: та, словно издеваясь над невесткой, ни на минуту не покидала кухню, тщательно отслеживая процесс приготовления пищи неумелой невесткой. Словно подозревала ее в намерениях отравить драгоценного своего сыночка.
Аришку Ираида Селиверстовна тоже не замечала. Только тогда, когда ребенок вдруг забывал, что в этом доме нельзя шуметь, цыкала на нее злобно:
- Ша, девочка! Не видишь - Теодор Иванович отдыхает!
Наивная Аришка попыталась было назвать неласковую старушку бабушкой, да та так на нее гаркнула:
- Какая я тебе бабушка?! Я тебе Ираида Селиверстовна, бабушек ищи в другом месте!
Ребенок враз сообразил: бабушка у нее одна, баба Тоня…
А так как выговорить такое сложное имя с еще более сложным отчеством у Аришки катастрофически не получалось, она просто перестала обращаться к грозной хозяйке дома, в ее присутствии не осмеливаясь даже заговорить вслух, лишь шепча что-то на ушко маме.
Получила Ариша выговор и от Витольда, в первый же день назвав его папой. Впрочем, тот не стал кричать и топать ногами, объяснил ребенку спокойно, по-деловому, но от такого подхода у Марины на сердце стало еще тяжелее:
- Детка, я не твой пааапа. Я - Витольд Теодооорович, можно просто дядя Вииитя. Но я никогда не буду твоим пааапой.
Коротко и внятно. Никакой тебе лирики, никаких лживых попыток сблизиться с ребенком. Все предельно честно и откровенно: ты не моя дочь и никогда ею не станешь. Вроде и обижать не обижал, бывал даже иногда ласков с Аришкой, но чаще просто холодно-корректен, словно со взрослым посторонним человеком. В отношениях же с Мариной старался афишировать нежность и теплые чувства. Что уж он на самом деле испытывал к ней, неизвестно, но нежность и теплота его выглядели явно притянутыми за уши. Не грели Марину его комплименты, не трогало душу подчеркнутое внимание к ее проблемам…
Маринкина мама, Антонина Станиславовна, жила теперь одна в трехкомнатной квартире. На настойчивые просьбы Марины жить у нее Витольд Теодорович ответил категорическим отказом:
- Я, слава богу, не сиротааа, и в примаки не пойду. Еще не хватало мне идти в дом к чужому человеку приживааалкой! Нееет, Марина, мы будем жить только у моих родииителей, и этот вопрос больше не обсуждааается.
- Но, Витя, там же куда как просторнее! Все-таки у нас три комнаты, а не две, как у вас. Мама будет по-прежнему жить в своей, а две остальные комнаты в полном нашем распоряжении. Мы поселимся в маленькой, а Аришке отдадим проходную, и всем будет удобно. Ты пойми - мы же мешаем твоим родителям! Теодор Иванович совсем слабенький, ему отдых нужен, а мы шныряем круглосуточно мимо, поспать ему нормально не даем…
Каламухин отрезал:
- Нееет, Марина, я сказал, этот вопрос больше не поднимааается! И не может моя жена мешать моему отцууу! Он только счааастлив, что дожил до того момента, когда у меня наконец появилась женааа. Еще раз, послееедний, говорю тебе: я не сиротааа, и я, в конце концов, мужииик, это я должен привести в дом женууу, а не тащить свои чемоданы к твоей матери. Всеее, Марина, давай больше не возвращаться к этой теме.
К счастью, Антонина Станиславовна к моменту Маринкиного замужества успела немножечко отойти от инсульта, умела уже не только подняться с постели и дойти до туалета, но и вообще довольно свободно передвигалась по квартире. Правда, правая сторона ее тела навечно осталась парализованной, но Антонина Станиславовна приловчилась как-то к болезни - опираясь на трость, ходила, чуть приволакивая ногу. Пожалуй, гораздо большее неудобство ей доставляла безжизненно свисающая рука, не позволявшая свободно заниматься хозяйством. А потому каждую субботу, с утра пораньше, Марина, прихватив с собой Аринку, бежала к матери. Маршрут был отработан до мелочей: восемь остановок на автобусе, пересадка, три остановки на троллейбусе, супермаркет, где нужно было набрать продуктов на целую неделю, и с полными сумками и ребенком 'под мышкой' еще почти полновесную остановку пройти пешком. Потом целый день стирка, уборка, готовка опять же если не на всю неделю, то хотя бы дня на три, на четыре, на оставшиеся до следующей субботы дни Марина забивала материн холодильник пельменями-варениками, морожеными блинчиками да котлетами-полуфабрикатами. Под вечер, ухайдакавшись вконец, предстояло проделать весь путь в обратном направлении, забежав в супермаркет уже для собственных нужд…
Глава 19
- Ну что, Маринка, как жизнь семейная? - дождавшись, когда в корректорской они останутся вдвоем, спросила Бабушкина.
- Ничего, спасибо, - скукожившись за своим столом, ответила Марина.
- Вообще-то 'ничего' - пустое место, - заметила Бабушкина. - Ты именно это и хотела сказать: ничего вместо семейной жизни? Я же вижу - тебя что-то гложет. Не хочешь говорить со мной - поговори с матерью. Хоть с кем-нибудь, только не носи в себе. Такие тихони, как ты, обычно плохо кончают. Неполезно это для здоровья, твое тихушество.
Марина тяжко вздохнула:
- Мама и так за меня переживает, разве можно ее так нагружать? Она и без моих проблем слабенькая, а у меня ведь, кроме нее да Аришки, никого на свете нету…
- Та-а-ак, - протянула Бабушкина. - Таки я была права - не все у тебя с Тореадоровичем в порядке.
Марина вновь тяжко вздохнула:
- Ох, Наталья Александровна, я и сама не знаю, в порядке у нас или как. Знаю только, что если это оно и есть, тихое семейное счастье, то уж лучше бы его и вовсе не было…
- Что, неужели так заметна разница в возрасте? Какая, говоришь, у вас разница-то?
- Да нет, - возразила Марина. - Не думаю, что всему виной разница в возрасте. Одиннадцать лет - для кого-то, может, и много, однако ж бывает и больше, правда? И ничего, живут люди…
- Тогда что тебе мешает? Серьезный мужик, весь из себя такой положительный. Да и с виду ведь вполне интересный мужчинка, я б от такого о-о-очень даже не отказалась в свое время!
Бабушкина хохотнула беззлобно, весело, привычно намекая на свой 'ранне-пенсионный' возраст, а ямочка на подбородке так мило замигала, что Марине захотелось прижаться к Наталье Александровне, как к самой настоящей бабушке, и просто-напросто выплакаться в жилетку.
- Ох, Наталья Александровна, знали бы вы, как мне эта его серьезность поперек горла стоит! Да я и не уверена, что это серьезность, это больше на обыкновенный эгоизм смахивает. Прошу же его: давай переедем к моей маме, ведь там все-таки три комнаты, там просторнее. А главное, понимаете, там меня не будет преследовать его мамаша. Я же там не то, что в туалет спокойно сходить не могу - дойти утром до умывальника без пригляда не получается! Она же меня таким уничтожающим взглядом окидывает! Как же - она вся из себя такая умытая-причесанная, а я заспанная и лохматая. Так а какой же я должна встать с постели?! А она, кажется, специально меня поджидает, насладиться моим неумытым видом. И взгляд у нее такой торжествующий при этом. Вот, дескать, погляди, какая я вся из себя аккуратненькая в свои восемьдесят, а ты - лахудра молодая!
Бабушкина задумалась ненадолго, потом предложила:
- Ну а ты бы подластилась к ней как-нибудь. Старуха, ясное дело, пребывает в крепком маразме, но надо же с ней как-то мириться. Как ни крути, а это его мать. Приготовила бы ей чего-нибудь вкусненького, какой-нибудь пирог, например, ради очередного воскресенья. Посуду бы лишний раз помыла…
Марина вскинулась: