Не ответив, Жен я быстро выскочила в прихожую, на ходу пытаясь развязать тесемки фартука. Пальцы рук отчего-то заволновались вдруг, и она никак не могла справиться с узелком на спине и все дергала и дергала за нужную веревочку, и узелок проклятый все никак не поддавался. Вот же дурацкая ситуация! Лучше бы уж в фартуке оставалась, что ли… А то выскочила, засуетилась чего-то, лицом озаботилась с этими тесемками так неловко…
– Здравствуйте, Женя, – улыбнулся ей сдержанно стоящий посреди прихожей милиционер Дима. – Простите, что я так поздно…
– Ничего-ничего! Проходите, пожалуйста. Раздевайтесь. Вот, куртку сюда можете повесить. Сюда, пожалуйста, в комнату… – снова засуетилась она по прихожей, продолжая жалкие попытки избавиться от фартука. Слава богу, хоть тесемочка, наконец, поддалась. Осталось только успокоиться и в руки себя взять. Чего это она разволновалась вдруг, будто преступница подозреваемая, которая вопросов предстоящих боится? Не арестовывать же он ее пришел, в самом деле. Просто поговорить…
Сняв куртку, милиционер Дима послушно прошел в комнату, уселся в кресло, огляделся мельком. Потом вернулся взглядом к большому, на треть стены, акварельному портрету Жениных отца с матерью, спросил заинтересованно:
– Простите, а это кто? Какие лица хорошие…
– Да, очень хорошие. Это мои родители. Отец этот портрет написал, когда я только родилась… – тихо пояснила Женя, садясь в кресло напротив. – Так уж получилось, что он будто специально для меня его и писал. Чтоб память о себе да о маме оставить. Мне два месяца от роду было, когда они погибли.
– Он художником был, ваш отец?
– Нет, что вы. Вовсе нет. Он был архитектором. Это его единственное художественное творение. Бабушка рассказывала – на него как-то в одночасье вдруг вдохновение снизошло. Они тогда меня только-только из роддома принесли. Вот от полноты счастья и снизошло, наверное. Или, наоборот, от горестного предчувствия. Вскоре погибли оба – на машине разбились. Видите, как бывает. Столкнулись в пространстве счастье и предчувствие трагедии, образовали нечто. То есть вдохновение такое летучее. Оно этим вот портретом и выразилось. Говорят – талантливо очень выразилось…
– Да… Вы правы… И в самом деле, есть в этом особенное что-то… – внимательно вглядываясь в портрет, тихо проговорил милиционер Дима. – Красивая у вас была мама, Женечка… Очень красивая…
Женя улыбнулась грустно, наблюдая, как сверкнул розово-нежной позолотой локон в рыжей материнской гриве, отразившись в хрустальном свете люстры, как чуть растянулись в снисходительной ласковой улыбке ее бледные припухшие губы. Ей всегда казалось, с самого детства, что мать там, на портрете, живая. Ну или как живая… Что она все слышит и понимает, и улыбается, и меняется неуловимо лицом, и сопереживает, и сердится… И сейчас вот тоже улыбнулась, и чуть кокетливо даже – давайте, мол, восхищайтесь и дальше мной, молодой незнакомый человек…
– Да. Красивая, – гордо подтвердила Женя. – А еще она была странная, не такая, как все. Не от мира сего. Бабушка рассказывала, что она стихи все время сочиняла. Прямо на ходу. Молчит-молчит, а потом как выдаст! А еще она нервная была очень. Про таких говорят – человек тонкой душевной организации. Отец любил ее очень…
– Да. Такую женщину нельзя не любить. А вас, стало быть, бабушка вырастила?
– Ну да. Бабушка. Папина мама.
– А что, других никаких родственников у вас не было?
– Нет. Не было. Мы с бабушкой всегда вдвоем жили. А потом она умерла. А я сразу замуж вышла… А почему вы об этом спрашиваете?
– Понимаете ли, Женя… Слишком уж ситуация какая-то странная складывается с покушением этим. Никак одно с другим не вяжется, и все тут.
– А чего странная-то? Зашел маньяк в подъезд, подкараулил девушку у лифта, нож приставил… Он же не знал, что девушка из таких боевых окажется!
– Да никакой он не маньяк, в том-то все и дело! Мы уж проверили – нет за ним ничего.
– А кто он тогда?
– Да так… Ничего особенного. Тихий человек. Больной очень. С мамой вдвоем жил.
– Так говорят, маньяки, они все такие и есть. То есть тихие с виду да скромные, с мамами живут. А еще говорят, они сентиментальные очень. Могут птичку пожалеть, а человека зарезать хладнокровно. Люди живут с таким рядом много лет и не подозревают, что он маньяк… Хотя зачем я это вам все говорю? Вы в маньяках наверняка лучше моего разбираетесь.
– Да уж, наверняка лучше, – скромно улыбнулся ей милиционер Дима. – Он, этот парень, который на соседку вашу напал, вообще из какого-либо ряда выбивается. Представляете, он больной очень, с детства сердечник. Ему и передвигаться-то трудновато было. Полжизни по больницам провел. И что самое странное – он уже к операции готовился, которую ждал очень долго. Мог из больницы здоровым человеком выйти, и вдруг – на тебе. Решил преступление совершить. Согласитесь – не бывает так, правда? Нет, тут что-то не то… Тут другое что-то…
– А может, у него денег на эту самую операцию не было? Может, он из-за этого на Оксанку напал? Ну, чтоб кошелек отобрать, золотишко поснимать…
– Да нет, я уж думал над этим… Нет, Женя. На операцию ему какой-то благотворительный фонд деньги уже перечислил. Так что никаких таких отчаянных причин у него не было.
– Ну, тогда я не знаю…
– Вот и я не знаю. И соседка ваша тоже никак с ним не связана. Мы проверили. Тут что-то другое… Вот если он ее перепутал с кем-то… Женя, а вы когда свою шубу соседке продали?
– Да за день до этого происшествия. А что? Вы думаете… Он Оксанку со мной спутал, что ли? Да ну, ерунда…
– Ну почему же ерунда? Надо все проверить. Вам имя Алексей Прохоров ничего не говорит?
– Нет… А кто это – Алексей Прохоров? Это его так зовут – Алексей Прохоров?
– Ну да…
– Нет. Абсолютно незнакомое имя.
– Ну, не торопитесь. Подумайте хорошо.
– Да точно нет! У меня мало знакомых, и с таким именем точно нет никого! Да и откуда? С чего бы ему, этому Алексею Прохорову, на меня нападать? Нет, что вы…
– А враги какие-нибудь у вас есть?
– У меня?! Враги?!
– Ну, может, я не так выразился… Ну не враги, неприятели просто… Или, может, у мужа бывшего враги были… Вы, кстати, с мужем как расстались? Без претензий?
– А вы откуда знаете, что мы расстались? Что, тоже проверили?
– Ну да. Проверили. Работа у нас такая.
– Хм… Противная у вас работа, надо сказать…
– Да уж какая есть. Ну? Так были у вашего мужа при разводе претензии? Или обиды какие?
– Да нет… Какие у него могут быть претензии? Он же меня бросил, не я его… Выходит, я и обижаться больше должна.
– Ну, мало ли… Всяко бывает. Люди из-за каждого метра жилплощади, бывает, до крови бьются.
– Нет. Мы не бились. Квартира эта мне от бабушки по наследству досталась. Он просто здесь прописан был, и все. Так что хоть бейся, хоть не бейся…
– А сейчас он где живет?
– Снимает, по-моему… Или у подруги своей… Не знаю точно.
– То есть своего жилья у него нет?
– Нет. Своего нет. И вообще – ерунда это все! Не думаете же вы, что мой муж все это нападение устроил? Зачем ему?
– А дети ваши с ним отношения поддерживают? Как у них все сложилось?
– Да нормально сложилось, как! Недавно вот к нему ходили, денег хотели на Новый год попросить…
– И что, дал?
– Нет. Не дал. Он алименты платит. Исполняет исправно свой долг. Ровно треть от официальной зарплаты. Еще вопросы есть?
– Да вы не сердитесь, Женя…
– А я и не сержусь! Я просто не понимаю вопросов ваших дурацких! При чем тут мой бывший муж, в конце концов? Напали на мою соседку, а вы меня тут неизвестно за что пытаете! Ну и что с того, что она в моей шубе была? Какая связь с моим бывшим-то? Нет, правда, дурацкие у вас вопросы! А еще майор называется…
– Ладно, извините. Не буду больше вас пытать. Просто согласитесь – странно все это…
– А что, нельзя этого парня допросить как-нибудь построже? Чтоб он сам все рассказал? Говорят, вы это умеете…
– Да нельзя, Женя. Ни построже, ни по-другому нельзя. Он совсем плох. Соседка-то ваша от души его газом траванула. Вернее, с испугу, конечно. Врачи говорят – и до операции теперь может не дотянуть при таком состоянии.
А иначе конечно б допросили, если б можно было…
– Ну а если не допрашивать по всей форме, а просто спросить? По-доброму так? Чего это ты, мол, парень, вздумал на такое пойти?
– Да спрашивал я и так, и этак… Он молчит, ничего не говорит. Лежит, в потолок смотрит. И мать-старушка все время около него сидит, причитает в голос, будто хоронит уже. Загубили, говорит, сына, ироды… Я вот еще что хотел спросить у вас, Женя… Эта соседка ваша, которая потерпевшая… она какой образ жизни ведет? Как выяснилось, она и не учится нигде, и не работает… На какие деньги она съемную квартиру оплачивает?
– Господи, и вы туда же! Образ жизни, образ жизни! Дался вам этот образ несчастный, ей-богу!
– Ну вот, опять вы сердитесь… Вы не сердитесь, Женя…
– Да что значит – не сердитесь? У нее, между прочим, дома сестренки маленькие остались и мать больная! И бабка в параличе! Какой вам еще образ жизни от девчонки нужен? Сами не понимаете ничего, что ли? Ну, есть у нее богатые покровители… Кавказцы в основном… А только им тоже не резон нанимать кого-то, чтоб с девчонкой расправиться! Зачем? Да и вообще… Почему вы у меня-то об этом спрашиваете? Сами их разыскивайте и пытайте сколько хотите…
– Жень, у вас что-то случилось, да?
– Почему вы так решили?
– Потому что нервничаете очень. С полуоборота заводитесь. Я боюсь, скоро руками махать начнете.
– Да не бойтесь, не начну… Просто у меня дочь еще домой не пришла. Волнуюсь, время-то уже позднее…
– Загуляла, что ли?
– Да не знаю я…
– А сколько ей?
– Пятнадцать. Скоро, правда, шестнадцать исполнится.
– У-у-у… Малявка еще… Может, помочь вам ее разыскать?
– С милицией?!
– Ну да. А что?
– Нет, что вы. Она не такая. Она вообще-то хорошая девочка. Спасибо, я сама разберусь…
– Ну что ж. Сама так сама. Если что – звоните. Я помогу. Вот моя визитка, кстати. Там все телефоны есть…
– Спасибо. Если понадобится – обязательно позвоню. Ой, а может, вы кофе хотите? – спо хватившись, запоздало поинтересовалась Женя.
– Нет, спасибо. Я и так у вас много времени отнял, – торопливо поднялся из кресла майор Дима. – Пойду. Всего вам доброго, Женя.
– Да. И вам того же.
– Извините, что побеспокоил на ночь глядя.
– Да ничего…
Кисло улыбнувшись ему напоследок, Женя захлопнула дверь, вернулась в комнату, отпустила лицо на свободу – пусть позлится вволю. Надоело ему улыбаться вежливо навстречу милиционерам всяким! Надо же – визитку он ей оставил, сочувствием расщедрился… Будто она мамашка такая дурная – схватится да побежит в милицию, чтоб на собственного ребенка жаловаться! Зачем? Чтоб там такие же тупые вопросы ей задавали, что ли? Нет уж, увольте…
Передернувшись от досады и беспокойства, она подошла к окну, начала вглядываться пристально в зимнюю темень двора, скупо разбавленную одиноко горящими лампочками над дверями подъездов. Никого. Встречать, что ль, пойти? И откуда вдруг такая досада внутри выросла, господи? Ну да, это понятно, Катьки дома нету… Но это же беспокойство просто такое материнское, а откуда досада злобная вдруг в ней взялась?
Резко развернувшись и отойдя от окна, Женя встала посреди комнаты, решительно уперев руки в бока. Аукуба качнула веточками, принимая на себя тревожно идущие от нее колебания воздуха, и снова замерла, будто испугавшись хозяйского гнева. Кинув мельком взгляд на родительский портрет, Женя тут же опустила глаза в пол. Показалось ей вдруг, что мать усмехается, на нее с высоты глядя. Понимающе так усмехается, по-доброму. Снова подняв глаза, Женя взглянула на нее по-детски обиженно – чему, мол, тут усмехаться-то? И без того до смерти обидно, что все так совершенно по-дурацки вышло… Ну да, привела себя в порядок перед приходом этого милиционера, можно сказать, шею помыла, как та дура из анекдота, а он – кто у вас тут враги… Тоже мне, нашел в ее лице мафиози-крестную мамашу! Идиот… Еще и квартиру зачем-то прибрала…
Когда осторожно зашуршал Катькин ключ в замке, она разъяренной тигрицей подскочила к двери, распахнула ее быстро, заставив дочь отпрянуть испуганно:
– Мам, ты чего…
– Это я – чего? Это у тебя спросить надо – чего! Ты знаешь, который сейчас час?
– Да десять всего, мам!
– Всего? Ты говоришь, всего?
– Ой, да можно подумать! Я и раньше в это же время домой возвращалась, а ты и не замечала даже!
– Где ты была, Катя? Ты у Алины этой была?
– Почему у Алины? Нет… Мы в кино с Ленкой Ларионовой ходили… А что, нельзя? Хороший фильм, кстати, смотрели. Ну, тот, про который мы с тобой недавно говорили… Помнишь? Как двенадцать присяжных заседателей чеченского мальчика судили…
– А что, мне позвонить нельзя было, предупредить хотя бы? Чтобы я не волновалась, не бегала тут от окна к окну?
– Так у меня деньги на мобильнике кончились, я же вчера еще тебе сказала! А утром ты убежала на работу и забыла их мне оставить…
Ну чего ты, мам? Ничего ж не случилось, вот она я, дома…
– А зачем ты губы накрасила так вульгарно?
– Ой, да почему вульгарно? Чего ты ко мне придираешься, мам? Я же не на уроках была, а в кино…
– Но это же ужас, Катя! Ты с этой помадой выглядишь как шалава малолетняя! Просто смотреть стыдно, как ты выглядишь!
– Мам, ну перестань, чего ты… – снова хлопнула обиженно ресницами Катька. – Ты почему меня так обижаешь, мам?
– Да не обижаю я тебя!
– Нет, обижаешь! Обижаешь! У тебя глаза злые! Я же вижу! И не надо на мне свое настроение срывать! Я ничего плохого не сделала, абсолютно ничего…
Катька всхлипнула страдальчески, красиво выгнулась в спине и рванула со всех ног в свою комнату, хлопнув дверью так сильно, что Женя вздрогнула и застыла, забыв выдохнуть воздух из легких. И враз протрезвела будто. Господи, чего это она на девчонку накинулась, в самом деле? Никогда она ее приходы-уходы так уж особо не отслеживала, и повода для этого Катька ей не давала… Вот же мамашка какая противная! Уж и рада быстрей выплеснуть на ребенка свое раздражение. Так оно именно так всегда и происходит… Мы думаем, что воспитанием детей рьяно занимаемся, а на самом деле просто зло свое на них, бедных, срываем…
Уже лежа в постели, она расплакалась от души, зарывшись лицом в подушку. Да, горько. Да, обидно. Не отчего-то конкретного горько и обидно, а просто так. Все вместе разом накопилось. Обыкновенные слезы обыкновенной досады. Кто ж виноват, что ты дурой с чистой шеей оказалась? И вообще чего ты ждала-то, эту шею весь вечер намывая? Ну пришел человек, ну задал свои вопросы дурацкие… Это его работа, между прочим, и шея твоя чистая его вообще не интересует. Так что хватит плакать, надо дальше жить. Плачь не плачь, а завтрашний день все равно наступит. С теми же заботами и мелкими делами. И с прежним ощущением одиночества. Ничего не поделаешь теперь, надо покориться судьбе. Не так уж и плохо она с ней обошлась, если в глобальном смысле рассматривать. Ничего страшного же не произошло? Все живы, все здоровы. Да и вообще все у нее хорошо… А завтра вообще суббота… Так что можно и еще поплакать, кстати никаких приказов себе не давая. Потому что можно опухшего от слез утреннего лица не бояться – идти-то никуда не надо. Никто ее нигде не ждет. Хоть в этом повезло. В том смысле, что опухшего лица никто не разглядит…
После слез всегда хорошо спится. То есть долго. Будто душа освобождается от дурного в ней накопившегося и отдыхает с чистой совестью. А вот пробуждение после ночных слез вовсе не радует. Будто затаились они, за ночь выплаканные, в углах спальни и взирают оттуда с укоризной – ну-ну, посмотрим, с каким таким настроением ты теперь проснешься…
С трудом разлепив веки, Женя уперлась взглядом в кусок бледно-зеленой голой стены, затосковала и снова опустила ресницы. Как это Игорю во время ремонта в голову могло прийти такое – сделать стены спальни бледно-зелеными? Прям бездна вкуса, что и говорить… Такая бездна, что глазу тошно. Совершенно искренне глаз возмущается, по утру открывшись. А что делать? Ничего теперь и не сделаешь. Надо было сразу тогда мужу возражать, а не помалкивать малодушно, вроде как стерпится-слюбится со временем… А теперь что – теперь вот и просыпайся в эту тоскливую зелень, пока новый ремонт не сделаешь. А не сделаешь ты его еще долго-долго, по всей видимости. Может вполне статься, что уже и никогда не сделаешь…
Вставать Жене не хотелось – сил не было. Ни физических, ни душевных. Но и лежать тоже не хотелось. Непонятное было какое-то состояние, как ранние декабрьские сумерки. Вроде и день еще в разгаре, а на улице уже стемнеет вот-вот… Судя по тишине в доме, утро было уже достаточно поздним. Часов десять уже. Или даже одиннадцать. Нет, надо вставать все-таки, надо заниматься тысячей больших и маленьких дел и делишек, которые откладываются, как правило, на выходные. Да еще и по магазинам надо пройтись, подарки новогодние ребятам купить… О! Точно! Начнет-ка она, пожалуй, день с этого. По магазинам пойдет. Может, и состояние свое, похожее на леность тоскливую, там оставит… Ничего, надо пройтись. По морозцу, по морозцу…
Откинув одеяло, она села на постели, свесив ноги вниз, убито потрясла головой. Потом заставила себя потянуться, раскрыть глаза пошире да повернуть голову к окну. И в окне все то же – серый, нависший над городом низким облаком-прессом декабрь. Хоть бы снег пошел, что ли… Или бы солнце выглянуло. Да пусть даже бы оттепель противная гипертоническая грянула – все бы хоть разнообразие какое-то. А так – ничего. Пустота серая и холодная. Классическая суицидная погодка. Но все равно из дому надо выйти и такой погодки глотнуть… И побыстрее, пожалуйста…
Женя торопливо засобиралась, будто опаздывая куда, и через двадцать минут уже выскочила из дома, соображая на ходу, куда ей рвануть за покупками. Новомодных огромных супермагазинов развелось вокруг как грибов после дождя – один другого краше. Хотя изнутри они ничем особенным друг от друга и не отличались – ни товаром, ни интерьером, ни сервисом завлекательным. Ходи-перетекай из одного бутика в другой, пока голова от расслабляющей музычки не закружится. Ох уж эта магазинная музычка гипнотическая! Так и обволакивает тебя со всех сторон, так и уговаривает купить чего-нибудь этакое, совсем тебе не нужное. А может, и нужное, но не по карман у. Тут уж за собой глаз да глаз нужен – и впрямь ведь купишь… А потом очнешься от гипноза и не спросишь ни с кого. С кого спрашивать-то? С музычки, что ли?
Влившись в толпу таких же, как она, страждущих новогодних покупок, Женя начала медленное передвижение по маленьким магазинчикам, присматриваясь к товару и отмахиваясь от назойливо предлагающих свою помощь продавщиц. Не надо ей никакой сладко-вежливой помощи. Противная она. Приторная слишком. И оттого совсем неестественная. Вот же – хлебом нас не корми, любим в крайности всякие впадать. Еще обида на старое и злобное хамство прежнего торгового сервиса в душах не остыла, а мы уже новой приторной молодой вежливостью недовольны… Хотя чего греха таить – все это недовольство в кошельках наших и прячется. Вместо денег. Те, у кого денег много, от сладко-вежливой помощи не отмахиваются, как правило…