* * *
Борис Жуков очень хотел обследовать этот край – хотя бы предварительно. Вероятно, потому что его долгие годы мучил вопрос – так что же там было раньше, до старообрядцев, до тех скитов, о которых писал Павел Мельников-Печерский. Он, конечно же, проштудировал статьи Александра Поливанова – образованного помещика из села Благовещенского с Ветлуги, члена Московского археологического общества. В 80-х годах XIX века тот предпринял в ближних и дальних окрестностях имения раскопки. Обозначил несколько многообещающих точек. И ничего не нашёл в сущности.
Интерес Жукова к Лесному Заволжью был понятен. Ведь вырос он в Нижнем Новгороде. Был внуком двух очень хорошо известных в городе людей – миллионера-мукомола Матвея Башкирова и Ивана Жукова, владельца "Нижегородского биржевого листка" и типографии. Его отец Сергей Жуков редактировал одну из самых успешных в российской провинции газет – "Волгарь".
В 1918 году Борис Жуков уехал учиться в Москву, в университет, будучи человеком, который уже хорошо знал, что он хочет. К этому времени у него был опыт работы на раскопках. В 1910-х годах многие нижегородцы увлекались археологией. И как ею не заинтересоваться, если около станции Сеймы и около Балахны обнаружились удивительные памятники былых тысячелетий ещё и с подлинными произведениям древнего искусства! В Москве Жуков стал учеником знаменитого археолога Дмитрия Анучина. А вскоре уже начал преподавать в университете и писать популярные книги – понятные и школьнику, и крестьянину – о происхождении человека, о древних археологических культурах, о том, как зародилась металлургия, как люди расселялись по Земле.
Жукову было чуть за тридцать, но он уже растил учеников. И таких, что они стали именами в археологии! Однако более всего его влекла полевая работа. Для него экспедиция была, вероятно, давно желанной поездкой в родные края, попыткой разобраться в том, что было непонятно, что волновало в истории нижегородских земель – самого малоизученного их уголка.
"Человек Ветлужского края" – так называлась экспедиция, которую в 1925 году снарядил под руководством Жукова в Поветлужье Московский университет. Она была комплексной. Её участники – в основном студенты – на протяжении нескольких месяцев изучали животный и растительный мир, археологию, экономику, этнографию, антропологию этих мест. Итогом стали спустя год небольшая по объёму книга-отчёт и выставка в Нижнем Новгороде. Стенды убедительно свидетельствовали: сделаны настоящие открытия. Суть их вскоре раскрыли блестящие публикации участников экспедиции. Обнаруженные археологические памятники – городища, могильники, стоянки – относились к разным тысячелетиям, принадлежали предкам разных народов, но из них как из деталей мозаики, впервые складывалась картина древней истории Поветлужья. Её прекрасно дополняли материалы о природе этого края и быте современного здешнего населения – ветлугаев, под которыми в 20-х годах прошлого века имели в виду и русских, и марийцев. Своего рода открытием экспедиции стали и новые имена – молодые учёные по сути вписали себя после неё в большую науку.
После Поветлужья на нижегородской земле Борис Жуков изучал ставшие теперь самыми известными памятники в Балахне, Волосове, Позднякове, Перемчалках, Большом Козине, Малом Окулове, Сарлее, на Сейме. Они складывались в систему – эти преемственные цепочки культур. И от изучения Жуков поднимался к пониманию целых хронологических пластов памятников древности.
Он, конечно же, не мог представить себе, как быстро и трагично закончатся для него и научные поиски, и сама жизнь. Он, молодой, успешный, оказался на острие тогдашней археологии, возглавил её подотдел в Главнауке Наркомпроса – центральная фигура в своей отрасли науки.
И в 1931 году стал жертвой доноса. Как стало известно недавно, его написал 24-летний выпускник МГУ, впоследствии возглавивший там кафедру этнографии и исторический факультет, Институт этнографии АН СССР… Борис Жуков занимался музейным делом, пропагандировал бережное отношение к памятникам старины. Потому был обвинён в том, что входил в Наркомпросе в "антисоветскую группу, превратившую … отдел в убежище для гонимых революцией представителей буржуазии, … для охраны интересов и имущества дворян и усадеб буржуазии. …Группа перешла к вредительству и энергичной борьбе на идеологическом фронте".
По одним сведениям, он умер в 1933 году во время трёхлетнего заключения. По другим – дожил до освобождения, умер спустя год в Алма-Ате, где мог быть в ссылке. Или даже в Нижнем Новгороде, куда вернулся и где, простудившись, заболел воспалением лёгких.
Но не будем торопить события – в те дни, когда он был на Ветлуге, ему было отпущено судьбой ещё целых шесть лет, на поиски, на учеников.
* * *
Вот на старой фотографии из архива Института антропологии МГУ большая лодка, стоящая у ветлужского берега. В ней четверо молодых людей. Борис Жуков в простой светлой рубашке, подпоясанной кушаком, курит трубочку, и лодка вот-вот отчалит дальше.
Лицо молодого человека слева видно плохо.
Я долго вглядывался в него, пытаясь узнать черты знакомого по фотографии Отто Николаевича Бадера. Именно его хотелось видеть: спустя три десятилетия он станет одним из крупнейших археологов, доктором исторических наук. Ему принадлежит около 400 научных работ. Но здесь, на Ветлуге, раскрылся его талант поисковика. И благодаря огромной, словно бы врождённой интуиции и упорству Бадера были сделаны находки, которые приоткрыли неизвестные страницы предыстории поволжских народов.
Отто Бадер родился в селе Александровском, в Полтавской губернии, а юность его прошла в маленьком городе Белый, который сейчас входит в Тверскую область. Ещё гимназистом он увлекся археологией, он создал там краеведческое общество и представлял свой город на Первом Всероссийском съезде краеведения. В 1922–1926 годах Бадер учился в Московском университете на археологическом отделении факультета общественных наук. Талантливый студент был замечен: после второго курса он получил предложение заведовать археологическим разделом Музея центральной промышленной области.
Жуков пригласил Отто Бадера в экспедицию "Человек Ветлужского края" в числе шести студентов-археологов. Среди её участников были молодые исследователи, которые оставят яркий след в отечественной науке. Это Евгения Горюнова (1902–1995) – она будет затем исследовать следы мери, муромы, буртас, древнейшие города Центральной России и обнаружит просто потрясающую вещь – отпечатки пальцев живших около двух тысяч лет назад подростков-гончаров на осколках посуды подмосковной дьяковской культуры. Это Анна Алихова (1903–1989) – её работы станут новыми страницами предыстории мордвы, она найдёт и исследует немало известных сейчас нижегородских и пензенских археологических памятников.
Та экспедиция стала началом и регулярных археологических исследований на Ветлуге, и жизни в науке Отто Бадера. Уже в начале 1930-х годов он стал учёным секретарём Института и Музея антропологии МГУ, "Антропологического журнала", затем учёным секретарём Института материальной культуры (ныне Института археологии) Академии наук. Его темой были мезолит и неолит в Центральной России.
С началом Великой Отечественной Войны Отто Бадер ушёл на фронт в ополчении МГУ. Но уже в конце осени 1941 года его отозвали с фронта: Бадер был немцем. Его направили на стройку в Нижний Тагил. Четырнадцать лет он прожил на Урале – работал в Тагильском краеведческом музее, в Пермском университете. Он не воспринимал это время как изгнание. Наоборот, ему была подарена самой судьбой возможность исследовать культуры каменного века на Урале, который, между прочим, был одной из ключевых территорий в предыстории многих народов России. Бадер открыл всемирно известную Капову пещеру в Башкортостане с настенной живописью, на которой изображены древние животные.
А в 1957 году на долю Отто Бадера выпало одно из самых ярких открытий в российской археологии – Сунгирь. Сегодня описание его есть даже в школьных учебниках истории. Палеолитические поселение и могильник были самыми древними из найденных в Европе. Люди жили здесь во времена Валдайского ледника 24 тысячи лет назад. Строили жилища из костей мамонта и шкур животных, шили одежды с пуговицами. Трогательно и почтительно хоронили умерших, веря в то, что с уходом их жизнь не закончится.
И это было чистой правдой: благодаря Отто Бадеру они, по точному выражению писателя Владимира Герасимова, автора повести о людях Сунгиря, "не потерялись во времени".
* * *
Археологи писали предысторию Лесного Заволжья. Это было блестящим началом пути учёных, которые составят цвет отечественной археологии XX века.
Шангское городище – выше Шарьи. Паново – около села Рождественское. Одоевское – почти в самом центре села Одоевское. Дальше – Богородское пониже Варнавина, Русенихинское – выше Воскресенского.
Ещё за полвека до этой экспедиции существовало убеждение: до русских в Поветлужье жили только марийцы, как их называли тогда – черемисы.
Первым сомнения в этом высказал археолог и этнограф Иван Смирнов, будущий профессор Казанского университета. В 1887 году он участвовал в экспедиции в эти места. И спустя год в своей книге "Черемисы" писал: "Страна, в которой окончательно осели черемисы, не была пустыней, когда они здесь поселились. Главные воды территорий от Волги до Вятки были известны человеку задолго до начала черемисской колонизации. Все они имели названия, не соответствующие по своему составу черемисским. Мы видим реки: Ветлуга (Вытла), Кокшага (Какшан), Каньга, Кичига…, Пижма, Унжа, Урта, Орья, Крутья, Турья, Курья, Сурья. Названия эти могут считаться вотяцкими, так как ныне вполне определённые следы вотяков мы имеем рядом с этими названиями. Во всех этих названиях звучит или имя вотяков (сейчас мы назвали бы их удмуртами) или вотяцкие слова для обозначения реки, поля, деревни. Из этого обстоятельства, что вотяцкие названия носят мелкие речки, можно заключить, что вотяки, подобно черемисам, застали край если не заселённым, то уж со следами человека. Разнообразие названий, не объяснимых ни из черемисского, ни из вотяцкого языка, показывает, что через край прошёл целый поток народностей. Судя по названиям вроде Сурья, Курья, можно думать, что с вотяками или незадолго до них в краю кочевали зыряне. За вычетом всех зырянских по типу названий мы получаем массу других, которые пока не подлежат объяснению из живых финских наречий и принадлежат, судя по сходству или даже по тождеству, народу, занимавшему громадное пространство от меридиана Москвы до меридиана Перми".
Вспомним и ещё одну группу древнейших названий. Их завершает часть слова "-юг". К сторонам света она отношения не имеет. Этот корень обозначает у финно-угров реку, и по законам языков он прибавлялся обязательно к её собственному названию. Притоки Вохмы – Карюг, Большой и Малый Парюг, Нюрюг, притоки самой Ветлуги – Матюг, Пыщуг. Этим словам тысячи лет. Их много раз искажали – оказывалось, что новым пришельцам трудно их выговорить. Их много раз заново осмысляли: они были похожи на хорошо знакомые слова. Но они все продолжают нести нам память через тысячелетия. Память – о ком?
* * *
Или можно было вспомнить всё того же Александра Спицына, который открыл очень важную для истории Лесного Заволжья ананьинскую культуру. Она принадлежала предкам удмуртов и коми.
Древнее ананьинское городище на Пижме, реке текущей из заволжских лесов в Вятку, было открыто археологом после визита на базар в слободе Кукарке. Сейчас это город Советск, стоящий на устье Пижмы.
На базаре с воза местный крестьянин "почти задарма" продавал очень старые кости. Они были лосиные, коровьи, конские.
– Откуда?
– Да у нас тут целый овраг этими костями завален! Сколько надо – столько бери. Это вёрст шесть отсюдова.
Овраг оказался образцовой доисторической свалкой.
"Нескоро ели наши предки". Лучше сказать – ели они столетиями!
Жизнь не менялась существенно. Видимо не было поначалу особо могучих недобрых соседей, а природа вокруг, которую привыкли щадить, не истощалась быстро. Началось всё с бронзового века, больше трёх тысяч лет назад. А он шёл медленно. Это только те века идут быстро, когда без оглядки потребляют всё наличествующее вокруг, съедают, сжигают в печах, перемалывают, перетапливают, переваривают. А потом в ужасе обнаруживают: за что возьмёмся завтра. И – срочно усложняют технологии, пробуют внедряться "к соседям, в чуждые пределы", чтобы восстановить былое чувство стабильности. А за новыми технологиями – не забудем это – всегда следуют социальные потрясения. Оказывается – новый способ организовать труд уже не строится с привычным жизненным укладом.
Александр Спицын так и назвал тип подобных поселений – костеносным. И писал, что Пижемское "дало изумительные, богатые и разнообразные находки; почти нет таких предметов из числа найденных на костеносных городищах, которые не встречались бы на Пижемском".
Люди жили при впадении Пижмы на высоком мысу правого берега Вятки. С одной стороны – крутой обрыв к ней, с другой – крутой овраг, с поля – пятиметровый земляной вал и в человеческий рост ров. Хорошо просматривались обе реки – единственные торговые и военные дороги в ту пору. Оказалось, культурный слой, идёт и под валом, и поверх него. Значит, долгое время городище вполне обходилось без мощной обороны – не было у него опасных врагов.
Люди на городище, как установили археологи, жили около трёх тысяч лет подряд – до, скажем, XI века! Жизнь их менялась медленно – почти как жизнь откладывавшего пласты осадков доисторического моря. В нижнем слое городища – кости лося, оленя, медведя, зайца, бобра, и их примерно половина. Другая половина – кости домашних животных – в основном лошади, также свиньи. Костей рогатого скота нет. Выше останков диких животных всё меньше, а домашних – больше, встречаются корова, овца. Много рыбных костей.
Поначалу всё решала в жизни этих людей охота, потом они научились растить домашний скот и ловить рыбу: мир менялся, и жить в нём по плечу только обучаемым. В верхних слоях появляются кости бобра: значит, появилась и торговля, а охота стала промысловой – на обмен с соседями. Признаков плужного земледелия в городище нет: видимо, лошадь была для пижемцев только едой и транспортом.
* * *
Похожими оказались и городища Лесного Заволжья, найденные по берегам Ветлуги.
Большинство поразило Отто Бадера и его товарищей даже не столько своей древностью, сколько многослойностью.
Да, они были старше Рима! Но история их прерывалась. Люди покидали насиженные места и вновь возвращались туда спустя столетия.
"Ветлужские городища, – напишет, осмысляя находки Отто Бадер, – представляют собой достаточно типичные укреплённые поселения, но не вполне однородные. Хронологический диапазон… велик и достигает двух тысяч лет. При этом древнейшие городища расположены на Ветлуге довольно равномерно по всему нижнему и среднему течению. Часть городищ имеет по два, три или даже четыре разновременных культурных слоёв, распадающихся на несколько последовательных групп, отражающих исторические процессы".
Нижний ярус археологи затруднились датировать и привязывать к какой-то культуре конкретно: в нём больше всего ещё каменных орудий.
Слой непосредственно над ним отнесли к VII–V векам первого тысячелетия до новой эры.
Третий – к её IV веку – ананьинская культура.
Именно к её эпохе Отто Бадер отнёс самый расцвет городищ – и Одоевского, и соседних, на Ветлуге. Это был уже ранний железный век – середина первого тысячелетия до новой эры.
Вспомним: часть потомков балахнинцев и волосовцев ушла больше трёх тысяч лет назад на северо-восток. Со временем уже их потомки создали ананьинскую культуру. Ананьино – деревня возле прикамского города Елабуги в Татарстане. Там в пойме и был в конце XIX века найден могильник, давший название культуре. Ананьинцы были монголоидами лишь с немногими европеоидными чертами. Они возделывали землю на выжженных делянках, разводили скот, ловили рыбу. Они обрабатывали кожи, ткали. Умели выплавлять медь и железо. Для железа требовалась высокая температура, не достижимая при горении дерева. Значит, был открыт как топливо древесный уголь.
Первые ананьинские города Лесного Заволжья стояли на мысах высоких обрывистых берегов Ветлуги, а с поля их защищали ров и вал с частоколом. Дома – заглублённые, бревенчатые, длиной больше 40 метров и шириной – четыре. Внутри – открытый очаг. Это типичные жилища матриархата – такие, какие с удивлением описывали этнографы XIX века, знакомясь с жизнью некоторых североамериканских племён индейцев. Арсенал ананьинцев – лук и стрелы с каменными, костяными, бронзовыми, железными наконечниками, бронзовый шестигранный топор с деревянной рукояткой. В самых богатых погребениях горожан были найдены железные мечи, кинжалы, боевые молоты из бронзы и железа. Землю обрабатывали костяными мотыгами, зёрна мололи каменными зернотёрками. Украшениями были у ананьинцев бронзовые, иногда серебряные шейные обручи, бляшки, височные кольца, браслеты, бусы. А гончарного круга жители первых поветлужских городов, действительно, ещё не знали и лепили от руки круглодонные низкие чаши с выпуклыми валиками вокруг горла и орнаментом в верхней части.
Выше – увеличение вала, значит, настали трудные, военные времена.
Ещё выше уже следующая по времени пьяноборская культура, прямой потомок ананьинской. Расцвет её пришёлся на стык двух эр (непривычно выглядит это слово во множественном числе!), а закат – на V век уже новой эры. Назвали её по могильнику, открытому в 1880 году, у села Пьяный Бор (затем это название в революционном стиле было изменено на Красный Бор) возле все той же Елабуги на Каме.
Пьяноборцев считают прямыми предками удмуртов и коми. Люди этой культуры возделывали поле мотыгами, разводили разнообразный скот, рыбачили, бортничали, охотились (в том числе занимались пушным промыслом). Их любимым металлом уже окончательно стало железо: в мужских погребениях археологи находили железные топоры, ножи, стрелы, и только в женских – бронзу – шейные гривны, браслеты, нагрудные бляшки, застёжки, накосники. Обычно раскопки пьяноборских городищ приносили и всякую экзотику – то римскую бронзовую посуду, то среднеазиатские монеты. Глобализм, можно сказать, зарождался.