Я никогда не оставалась здесь одна, как сейчас. Тетя Ира хотя и имела угрюмый и подозрительный нрав, в ее доме часто бывало много народу. Так, по крайней мере, бывало во времена моего детства. Тогда она с удовольствием принимала гостей, любила праздники и шумные застолья.
С углового диванчика мне открывался вид на всю гостиную, через раскрытые двухстворчатые двери просматривалась часть прихожей, тоже тесно заставленная книжными шкафами и полками, а дальше, наискосок, – теткина комната со множеством черно-белых фотографий на стене, на комоде, на пианино среди фарфоровых танцовщиц.
Фотографии… Они здесь повсюду. Даже в Дашкиной комнате. Тут так принято. Я снимаю с этажерки громоздкий малиновый альбом. И в нем тоже фотографии…
Вот Алексей Федорович Ермаков, теткин дед и мой прадед, чиновник военного ведомства, со своим денщиком. Оба в парадных кителях натужно глядят в объектив, опершись на бутафорский обломок колонны на фоне нарисованных греческих развалин. Под фотографией приписка: "Киев, 1912 год". Вскоре прадеда перевели в Екатеринбург. Там он женился на моей прабабке, Манефе Фроловне, дочери поставщика драгоценных камней его императорского величества, Фрола Иванова, владельца екатеринбургских шахт, где добывали малахит, александриты и уникальные, темные аметисты. Их свадебная фотография датирована 1914 годом.
Молодые зажили очень богато. У них был даже собственный дом в Петербурге, в котором они останавливались наездами, – трехэтажный особняк в сорок с лишним комнат. Вот только роскошью этой им не пришлось долго пользоваться.
Семейное предание гласит, что, провожая на войну своего зятя, Фрол Иванов подарил ему уникальный портсигар, украшенный аметистами. Прадед прошел всю войну, принял революцию, участвовал в Гражданской, вернулся здоровым и невредимым и даже сохранил подарок тестя. С тех пор считалось, что портсигар приносит счастье, и он бережно хранился как семейная реликвия.
В начале Второй мировой войны, провожая на фронт своего сына, моего деда, Сергея Алексеевича Ермакова, прадед по традиции вручил ему антикварный портсигар на счастье. Дед пронес его через всю войну, остался невредимым, дослужился до полковника, но портсигар 9 мая 1945 года, в день капитуляции немецких войск, бесследно исчез.
"Значит, войне больше не быть", – лишь рассмеялся мой дед, обнаружив пропажу…
Фотографии "древней истории" перемежаются с "новой". Вот на снимке сама тетка со своим молодым мужем Эдвардом и маленькой Дашкой. Приписка: "Привет из Крыма. Туапсе. 1976 год". Все в широкополых шляпах и белых одеждах на фоне скал и пустынного моря. Эдвард в распахнутой на груди чесучовой рубашке хоть куда – смугл, глядит орлом, атлетически скроен. Тетка, чуть смущенно улыбаясь из-под шляпки, нежно льнет к нему. И не заметно совсем, что она старше его на целых одиннадцать лет. Счастливая семья. Ничего не заподозришь. А ведь в Москве у тетки остался человек, которого она, с ее же собственных слов, любила безумно.
Много Дашкиных фотографий. Но все они скучные и невыразительные, точно сухой отчет о безрадостно прожитой жизни. И сама Дашка запечатлена на них с таким видом, словно только что ее оторвали от тяжелой и нудной работы.
Вот она в сопровождении тети Иры отправляется первый раз в первый класс. Белые банты, цветы, но из-за гладиолусов ее личико глядит не по годам сосредоточенно и серьезно… И сразу же – последний класс, последний звонок – сестра в нарядном, но неинтересном платье, прислонясь к перилам школьной лестницы, устало смотрит в объектив.
А тут Дашка, уже выпускница Ветеринарной академии, на апрельском субботнике стоит посреди какого-то чахлого скверика в тяжелом пальто со штыковой лопатой. Заслоняясь ладонью от жиденького, точно хворого, солнца, вымученно улыбается.
Нет-нет, сейчас мне хочется видеть ее исключительно радостной, беззаботно счастливой, чтобы именно такой и запомнить навсегда. Ведь были же у нее светлые минуты, скажем в семейной жизни. Пусть все так страшно закончилось. Но раньше… Ведь они прожили с Вовой почти двадцать лет. Дашка дорожила своей семьей, любила Вову, и семейную жизнь она всегда ставила во главу угла. "Для женщины семья – самое главное" – вот ее слова.
Я торопливо листаю альбом.
Ага, вот ее семейные фотографии.
Дашка с Вовой в Холщеве. Совсем еще молоденькие, прямо дети. Стоят на крыльце своего дома. Летний ветер треплет их волосы. Вечереет, по саду протянулись длинные тени…
Анталья… Дашка в купальнике, руки в боки, по колено в воде, подставила лицо восходящему солнцу…
На следующем снимке они с Вовой и маленькой Женькой в Крыму, фотографируются на феодосийской набережной в тени субтропической зелени. У Женьки на плече сидит забавная маленькая обезьянка…
А вот они всей семьей за праздничным столом в московской квартире. Дашка держит на руках годовалую Танюшку. Отмечают какую-то годовщину…
Я вглядываюсь в сестру, в ее позы, жесты, лицо, глаза – и делаю безрадостное заключение. Увы, с годами она не стала другой. Лишь ко всегдашней ее напряженной серьезности добавился еще тревожно наморщенный лоб. Даже на отдыхе или в моменты их с Вовой семейных торжеств. Она редко улыбается на фотографиях, но и в тех редких улыбках явственно сквозит беспокойство. Последние двадцать лет Дашка мучилась непрерывными страхами за детей, за Вову, за семью…
Фотографии мутнели и расплывались. Мне приходилось с трудом всматриваться в них. Я ненароком подняла голову и пришла в неописуемый ужас… За окном уже начинало темнеть!
Я поспешно захлопнула альбом, сунула его на место и стремглав бросилась к Дашкиному гардеробу…
Платьев у Дашки не оказалось вовсе. В скучном двухстворчатом шкафу в спальне висели Бовины костюмы – коричневый, серый, темно-синий в тонкую белую полоску. Здесь же болтался допотопный болоньевый плащ и нежно-голубое нарядное платье – то ли Дашкино свадебное, то ли Женькино выпускное.
В стенке нашлось несколько блеклых, невыразительных блузок, темные синтетические брюки и клетчатая юбка – явно для домашнего употребления. Ничего удивительного: к одежде Дашка была всегда вопиюще, вызывающе равнодушна. А в последние годы она плюс к тому страдала от хронического недостатка времени и сил. Из соображений необходимости прикупила вот этот темно-зеленый офисный костюм, да и то, видно, не долго выбирала – взяла первый попавшийся.
Покинув Дашкину квартиру, я доехала до ближайшего метро и в торговом центре за полчаса приобрела все необходимое. Туфли-лодочки на маленьком каблуке, темно-серое трикотажное платье и кораллового цвета шелковый шарф. В таком наряде должна была отправиться в свой последний путь моя сестра Даша.
На следующий день мы со Стивом побывали в ее клинике "Айболит". Сотрудникам и подчиненным Дашки было официально объявлено о смерти прежней хозяйки. Новой владелицей заведения, согласно уставным документам, становилась старшая Дашкина дочь, девятнадцатилетняя Женя. Стив пообещал, что будет лично курировать работу клиники. Возможно, в неразберихе, воцарившейся после оглашения печальной новости, многие приняли Стива за высокопоставленного государственного чиновника.
Женя держалась молодцом. Даже коротенькую приветственную речь выдала. Что-то вроде: будем идти прежним курсом и осваивать новые направления деятельности. Сразу же после спонтанного траурного митинга она прошлась по кабинетам, переговорила с врачами. Женя уже закончила три курса Ветеринарной академии, к тому же она была потомственным "айболитом", поэтому в свои девятнадцать лет неплохо разбиралась во всевозможных ветеринарных проблемах.
И повсюду, куда бы ни шла Женя, за ней неотступно следовал хорошенький белокурый мальчик Максим… Стив сказал: в этом есть что-то трогательное. Но я промолчала, вспомнив, что двадцать лет назад так же неотступно следовал за Дашкой ее Вова. Может, это какая-то роковая семейная особенность? Одно хорошо: Макс совсем не похож на Вову. Он такой приветливый, открытый и, кажется, без боя готов уступить лидерство амбициозной Жене. А впрочем, поживем – увидим.
Некогда мне было сосредоточиваться на Женином будущем – покинув ветеринарную клинику, я сразу же отправилась в Дубровск. Нужно было рассказать о случившемся тете Ире.
Это был поистине трагический момент. Трагичнее оказался разве что наш разговор с Таней в день похорон ее матери. Хотя не знаю… Обе они: и Танечка, и тетя Ира – очень тяжело переживали Дашкину смерть. Танечка все плакала, звала маму, не верила, что женщина в гробу и есть Даша, а тетя Ира – тоже в полный голос – громко, неустанно винила во всем себя. В тот ужасный день Дарья поехала в Холщево исключительно из-за матери. Хотела Вову призвать к порядку. Да разве эту скотину к чему-нибудь призовешь?!
Дашкина свекровь, сидевшая тут же за поминальным столом, горбилась и опускала глаза в тарелку. Все уже знали, что Вова пустился в бега – исчез, буквально испарился с лица земли, и получалось, что в отсутствие Вовы виноватой во всем оказывалась она.
Вечером того же дня тетя Ира отбыла на такси в Дубровскую городскую больницу. Врачи уверяли: пациентке еще далеко до полного выздоровления, тем более неизвестно, как скажется на состоянии ее здоровья новый стресс.
Женя с Максом поехали к себе на съемную квартиру – собирать вещи. В новой ситуации аренда жилья теряла какой-либо смысл: после гибели Дашки и исчезновения Вовы в распоряжении юной парочки оказывалась собственная полнометражная трешка. К тому же все мы хорошо понимали, что тетя Ира, даже выписавшись из больницы, не сможет обойтись без их помощи. Женя обещала, что будет ухаживать за бабушкой, а если придется совсем уж туго, они с Максом сиделку наймут.
Последними из Дашкиного дома вышли в тот день мы: Стив, я и Танюшка. Никто специально не перепоручал Таню нашим заботам – все случилось само собой, когда утром, сопровождаемая крыжопольской бабушкой, она, ни о чем еще не подозревавшая, прямо с вокзала вошла в квартиру своих родителей. Завешанные темными тканями зеркала, траурные букеты, черные шали и платки, незнакомые лица, суета и напряжение так потрясли бедного ребенка, что Таня молча вцепилась в мою руку и до самого вечера не выпускала ее. Все чудовищные, не вмещаемые сознанием новости она выслушивала держа меня за руку. Я изо всех сил старалась разделить ее боль, облегчить, отвлечь, если это оказывалось возможно…
Тете Ире в тот день было совсем не до внучки. Не знаю, заметила ли она вообще ее присутствие на похоронах.
Женя, потрясенная, растерянная, порой невпопад заговаривала о предстоящем переезде, о делах клиники, о каких-то бумагах. Несколько раз она о чем-то советовалась со Стивом, кому-то перезванивала, что-то объясняла Максу. Но когда мы с ней вечером прощались в прихожей, я увидела на Женином лице свежее, какое-то первозданное горе.
Однако за Женю все-таки можно было не беспокоиться: рядом с ней находился нежный и заботливый Макс. А вот позаботиться о Танюшке, кроме нас, оказалось некому. Я говорю "нас", потому что Стив с самого начала принимал в судьбе девочки самое непосредственное участие. Какие-то картонные слова – "непосредственное участие"… Как будто репортаж или газетный очерк…
Я проверяла, хорошо ли закрыты в Дашкиной комнате окна, и вдруг из прихожей услышала, как Стив сказал, обращаясь к Тане:
– Поехали скорее домой.
Таня потихоньку спросила его о чем-то.
– Можешь называть меня дядя Степа.
"Как героя детской книжки, – отметила я машинально, сражаясь с перекривившимися Дашкиными рамами. – А впрочем, Танюшка – это же совсем другое поколение. Вряд ли ей ведом тот михалковский дядя Степа, зато хорошо знакомы черепашки ниндзя и покемоны".
Я кое-как победила окна, вернулась в прихожую и увидела Стива с Танюшкой, стоящих рядом на пороге квартиры.
– Поедем домой! – нетерпеливо сказал мне Стив.
– Поедем…
В глубине души я побаивалась Танюшкиной реакции. На ней и так не было лица: страшная бледность, особенно заметная благодаря темному цвету волос, подрагивающие губки… Мне показалось, сейчас она расплачется, закричит: это и есть мой дом! И никуда уезжать не захочет. Но Стив уже спокойно вел ее к лифту.
– А ты знаешь, кто такой дядя Степа?
Он даже процитировал ей какие-то строчки из культовой книжки нашего детства. И уже он, а не я укладывал ее спать на диване в моей гостиной. Я только постелила простыню, принесла одеяло и вышла на кухню.
Но оказалось вдруг, на кухне мне совершенно нечего делать. Сейчас особенно чувствовалась пустота, неизбежная после всех хлопот и напрягов. Я сидела в пустоте и ждала – Стив все не шел. Безделье понемногу делалось мучительным: я заварила чай, из комнаты, бывшей когда-то папиным кабинетом, притащила бутылку коньяка и поставила на стол маленькие рюмки.
Коньяки в былые счастливые времена накупал Стив, и надо сказать, его это занятие очень увлекало. Постепенно у него образовалась целая коллекция коньячных бутылок, и держал он свою коллекцию у меня дома. Правильнее сказать, в те времена мой дом он считал своим. Вообще мы даже не думали об этом, просто как-то, почти не осознавая происходящего, стали жить вместе. И сегодня он так же бессознательно предложил Танюшке: поедем домой.
…Коньячная коллекция ширилась и росла, и в одно прекрасное утро специально для лучшего ее сохранения мы решили приобрести бар. Бар этот имел внешность глобуса, и иногда, если нам было особо нечем заняться, Стив проверял мои познания в области географии. С географией у меня был относительный порядок, но Стив быстро, с пол-оборота, входил в роль гимназического инспектора и строго выговаривал мне за небрежность и недочеты в ответах. В такие минуты нам обоим становилось до чертиков весело. Так весело, как никогда не было потом.
…Не знаю, сколько еще времени прошло, прежде чем Стив уложил Танюшку и появился на кухне. Он вошел и сказал:
– Безобразие – ребенок спит на диване! Завтра же закажем новую детскую. Кровать с ортопедическим матрасом, компьютерный стол, шкафы…
– Хорошо, закажем.
Я не стала спрашивать, куда мы денем мебель из гостиной, хотя дорожила каждой вещичкой, оставшейся от родителей. В тот момент меня потрясла глубина его сочувствия и участия. Только сейчас я до конца осознала эту глубину – не знаю, была ли причиной такого заторможенного восприятия природная тупость или душевная усталость…
– У меня уже было это, – странным тоном сообщил Стив после того, как мы выпили коньяка в память Дашки.
– Извини, что это? Я не очень понимаю тебя.
– Похороны. И маленькая девочка. И отчаяние… Ее отчаяние оттого, что она потеряла мать, мое – оттого, что не знаю, чем помочь ей.
Я понимала: он говорит о Стасе, своей дочери, потерявшей маму в двенадцатилетнем возрасте. Однажды, когда мы только сошлись, Стив подробно рассказал мне о том черном периоде своей жизни. Я тогда остро почувствовала: подобные воспоминания не имеют срока давности. Сколько бы ни прошло с тех пор, все равно больно, нестерпимо больно. И я не хотела, чтобы он снова и снова возвращался в эту боль.
– Если все было, значит, ты уже знаешь, как лучше действовать.
– Увы… Давай хоть для начала закажем мебель. – Он разлил по второй. – А ведь странное дело: твою Дашку я видел единственный раз в жизни. Здесь, в этой кухне, на Пасху в прошлом году.
– И она произвела на тебя неизгладимое впечатление…
– Да, признаться. Очень сильное. У нее определенно были гипнотические способности.
– Она сразу после окончания своей академии работала в цирке. Хищников лечила. Может, там и овладела техникой гипноза.
– Да, очень вероятно. Ты знаешь, я уже на следующее утро не мог понять, как это так у нас с тобой получилось…
Замерев, я смотрела на него во все глаза. Вот она, разгадка! Вот он, ключик, открывающий ларчик моих страданий и недоумений!
– Не мог понять?
– Было странно проснуться утром и не увидеть рядом тебя. Сначала – странно. А потом сделалось страшно. Понемногу я начал чувствовать непоправимость своего поступка… и вину. Мне так не хватало тебя! Так воздуха высоко в горах не хватает… А стоило вспомнить Дашку, и тут же являлась мысль: ты поступил правильно! Мысль тяжелая, но и успокоительная. Я видел перед собой ее лицо и всякий раз говорил себе: эта женщина говорила правду. Не могла она так притвориться!
…Что это у нас – вечер воспоминаний? Или конкретнее: вечер печальных воспоминаний? И может, хватит уже печали – хотя бы на сегодня?
– Хорошо, Стив, что все это теперь в прошлом. Как ты думаешь? Хочешь, я тебе тайну открою: Дашка не владела никаким гипнозом. Просто она умела глубоко чувствовать и сильно желать. И никогда она в своих чувствах не сомневалась. А ты, столкнувшись с такой непоколебимой уверенностью, ты спасовал. Ты принял ее сторону и отрекся от своих желаний и… чувств.
– Но ведь я покаялся… – Он слабо улыбнулся. – И кажется, ты простила меня?
– О, Стив! Ну конечно!.. Уже давно, – ответила я почему-то смущенно. – И вообще все это ерунда такая…
– Ты великодушна, Алена. В наше время это редкое качество, особенно для такой красивой женщины, как ты…
– А еще, Стив? – попросила я, памятуя о тех доапокалиптических, безмятежных временах. – Расскажи мне еще, пожалуйста, какая я. Или лучше – какой ты себе меня представляешь.
Стив только усмехнулся – догадался, наверное, что я вспомнила ту нашу старую игру.
– Нет уж, сейчас я ничего не буду тебе рассказывать. – Он подошел и обнял меня. – Я сейчас не готов. Есть вещи, о которых не расскажешь так просто.
– Но я хочу слышать! – настаивала я громким шепотом.
– Просто ты та женщина, к которой я шел всю жизнь. Именно та. Подробности в данном случае второстепенны.
И мы еще долго так стояли посреди кухни обнявшись. Я все мучила его вопросами о том, какая же я, а он только тихо посмеивался:
– Единственная! Жизненно важная!
И гладил волосы, и целовал лицо…
Но наконец это детское времяпрепровождение наскучило нам, и мы отправились в спальню.
…Утром я встала в семь без всякого будильника. Какой уж может быть сон, если поезд судьбы завез тебя в столь эмоционально насыщенное пространство, где и любовь, и жалость, и скорбь, и долг, перемешавшись, заполнили каждую клеточку воздуха… Вы возразите: долг – это из другой оперы. Но для меня все эти понятия стояли теперь в одном – эмоциональном – ряду.
Надо было приготовить завтрак, накормить Стива, привести себя в божеский вид, собрать Танюшку и вместе с ней ехать в издательство. Нельзя же, в самом деле, бросить ее одну в незнакомом доме на следующий день после похорон матери!
Анна Игоревна возмутится:
– Здесь офис продаж, а не детский приют.
Я объясню: у меня нет другого выхода. В конце концов, и в Анне Игоревне, как и в каждом из нас, должно быть что-то человеческое. Немного – но ведь должно быть. Вообще-то, когда имеешь дело с людьми, не следует совсем отвергать этот тезис. Надо только поточнее определить меру человечности данного конкретного экземпляра, и тогда вы можете рассчитывать на нормальные, даже полноценные контакты с людьми.
Я думаю, чтобы пожалеть осиротевшую девочку, человечности у Анны Игоревны хватит.