Выдержала ещё одну паузу и добавила с хвастливым удовлетворением:
– Вот потому и люди ко мне приходят. Всем же про судьбу интересно! И технолог наш, с фабрики, и бухгалтерша, и начальник швейного цеха – все сюда являются! Сама директриса теперь – "вы", "Катерина Иванна"! А раньше одно, бывало, только и дождёсся от неё – "Катька, ты смотри тут у меня!"
В ответ на эту речь Зоя покивала как могла уважительно. А потом вздохнула и всё-таки уточнила извиняющимся тоном:
– Но только если насчёт меня, так прогноз ваш, знаете… опоздал немного. В том смысле, что разошлись мы с мужем ещё десять лет назад.
Это сообщение ничуть не смутило ясновидящую. Она только пожала плечами и пробурчала неодобрительно:
– Сошлися-разошлися… И сами не знаете, чего хотите! Ну ладно, не переживай. Сойдётеся обратно ещё! Кто стоко лет тебя ждал, тот ещё подождёт…
В этот момент в углу комнаты пискляво мяукнули. "Котёнок!" – догадалась Зоя. Но из-за стола неспешно вышел громадный полосатый кот и, не обратив никакого внимания на Зою, выжидательно посмотрел на хозяйку.
– Тиша! – радостно спохватилась та, забыв о Зоиной судьбе. – Маленький мой! Мамуля ж тебя не покормила, дура старая!
И она проворно устремилась обратно в коридор и застучала какой-то посудой. "Маленький" величественно двинулся следом.
Справив угощение коту, "мамуля" торопливыми шажками вернулась в комнату и вдруг спросила у Зои совершенно обыкновенным, как бы даже заискивающим тоном:
– Котёнка не хочешь взять? Рыженький, бородка беленькая. Ласковы-ы-ый! Под шкаф счас залез, зараза. А? – и она с надеждой заглянула Зое в лицо.
Зоя поспешно затрясла головой.
Колдунья тут же переменила тон. Опять напустила в голос металла, а в лицо – каменной суровости. Осведомилась презрительно:
– Так что – тетрадку смотрела? Как борщи варить? – и захихикала не без злорадства. – А тетрадка-то не та! А ТА тетрадка – вот она, гляди! Тебя дожидается!
И неспешным театральным жестом вытащила из-под своего цветастого платка и водрузила на стол тяжёлый блокнот в чёрном кожаном переплёте.
Любовно погладила его, вздёрнула голову и провозгласила официальным тоном:
– Что Надька говорит, ваша бабушка Анфиса не в себе была и сказки рассказывала – так это извините и подвиньтеся! Все б такие сумасшедшие были, так и доктора без работы давно бы осталися. Печень вот у ней болела, это да. Я ей сколько раз порчу сымала!
Блокнот лежал прямо перед Зоей, в каком-нибудь полуметре. Она с усилием отвела взгляд.
– А печень… в смысле порчу эту, вы говорите… Её кто же бабе Анфисе делал… в смысле, насылал?
Катерина Ивановна уставилась на гостью с таким выражением, будто её спросили, день сейчас или ночь.
– Да завистницы ж проклятые! Соседки! А кто ж ещё?! И узнать-то толком ничего не дали! Как ни придёт в правление – а там или перерыв, или председатель занят, то очередь, то Валька полы моет… Так Фиса бедная до документов и не добралася. Ну, ясное дело – кто ж её допустит? В правлении-то небось всё-о-о знают! – тут она опять погрозила, и опять отчего-то в направлении Зои, своим кривым пальцем. – И насчёт происхождения, и про наследство, и про именья фамильные! Только говорить это, понятное дело, никому не велено, чтоб людей не искушать и смуту не сеять.
После этого колдунья на некоторое время утихомирилась, уйдя в какие-то свои мысли и комкая концы платка. Роковые её брови то сходились, то приподнимались, живя на лице как бы собственной нарисованной жизнью. Зое же как раз хватило времени собраться с духом на следующий логичный вопрос:
– А какие это, вы говорите… именья?
– Фиса говорила – в Орловской губернии вроде… – буркнула она, – документы вот, говорю, надо искать, чтоб точно…
И вдруг, посмотрев на Зоино лицо, она закричала негодующе:
– Да она же дворянка потомственная, баба Фиса ваша! Настоящего дворянского роду! Урождённая княжна Кальянова, вот она кто была по-настоящему! О чём же я тебе толкую два часа?
И, схватив кожаный блокнот, быстро перелистала его и сунула остолбеневшей Зое.
– Вот, читай! Сама читай, вслух! Для тебя написано.
Странно: на ощупь этот блокнот показался Зое как будто тёплым. А почерк был точно бабы-Анфисин: чёткий и ровный, напоминающий печатный шрифт, почти без наклона. На почте, когда-то хвалилась, ей давали заполнять важные документы…
– "Съестные трактиры и кухмистерские заведения с тысяча восемьсот двадцать первого года…"
Прочтя это, Зоя остановилась в изумлении.
– Читай-читай! – поторопила хозяйка.
– "…переименованы ресторациями. В Китай-городе их только шесть. Все торгующие в рядах купцы, сидельцы, приказные служители, приезжие и бездомовые люди ежедневно там находят обед и ужин из сытных русских блюд, скоромных и постных. Нередко и знатные люди, в их числе князья Барятинские, двое Семёновых, Кальянов и все Горчаковы…" – Зоя ещё раз остановилась, прокашлялась, перевела дух и продолжала: – "…Кальянов и все Горчаковы, дабы разлакомить свой вкус, приправами французскими притуплённый, заказывают тут прихотливые столы с осетровою ботвиньею, дорогими стерлядями, сдобными кулебяками и наварными щами".
На этом запись заканчивалась.
По окончании чтения потребовалось ещё некоторое время, чтобы у Зои созрел вопрос:
– Откуда же такие… м-м… сведения?
– Из энциклопедии это, ей библиотекарша давала! Вот, вот, в уголку, видишь – "Энциклопедия дворянской культуры, стр. 85"? Не домой, конечно, ей давали, а в читальном зале переписывать. В правлении-то всё скрывают! А дома она кому ни скажет – все сразу: умом тронулась бабка! Она всё к вам в город рвалася поехать, да какое там уж ехать… На тебя вот только и надеялася. Сперва письмо тебе написать хотела. Да я её отговорила: а ну как в чужие руки попадёт, смеяться будут или скроют из зависти… Я-то тогда уж видела, что ей недолго осталося, Фисочке! – тут Катерина Ивановна промокнула глаза уголком платка. – И вот она мне перед смертью завещала тебе передать. Зоечка, говорит, у нас и умная, и образованная, и душа у ней благородная, – на этих словах последовала короткая пауза со вздохом, и в знак сомнения нарисованные брови возвышены до упора, – вся, говорит, в нашу кальяновскую породу!
И она недоверчиво посмотрела на Зою.
Однако Зое нечем было подтвердить бабы-Фисину правоту. И кроме того, её тоже мучили сомнения… Может, эта диковинная сцена – всё-таки шутка? Розыгрыш?
Катерина Ивановна, кряхтя, уселась за стол и принялась втолковывать, близко наклонившись к Зое:
– Матери её знаешь, какая фамилия была? Девичья? – и, не дождавшись ответа, с досадой всплеснула руками. – Родичка называешься… Да Кальянова же! Это по мужу она Фомина стала, в девятьсот тринадцатом году. И ещё там в блокноте под переплётом фотография есть – в Петербурге дворец работы ученика Растрелли! Кальяновское имение. У-у-у! Колонны всякие, клумбы, аллеи – красотища невиданная! Ну, потом посмотришь… Никто из ваших не знал, конечно. Нельзя ж говорить было! Старшие-то Кальяновы, кто уцелел, ещё в двадцатом году на последнем пароходе из Одессы отчалили! Говорят, письма писали тёте Татьяне вашей, Фисиной двоюродной, так её с этими письмами и посадили в тридцать восьмом… Да ты и Татьяну не помнишь, что ли?
– Почему… Тётю Таню помню, да, – пробормотала Зоя. – У нас фотография была, и мама рассказывала. У неё ещё коса такая длинная… Десять лет ей дали, а она от сердца почти сразу умерла – после войны уже узнали… Но про письма никакие я не слышала!
– Так и никто ж не слышал! – пожала Катерина Ивановна острыми плечами под платком. – Фиса-то не сумасшедшая, чтоб языком молоть! Говорю же: она только под самый конец решилася справки навести, да и то не успела! Только до энциклопедии и добралася! А ваши-то хороши: нет чтобы помочь старой женщине – они скорей над ней издеваться!
В ушах у Зои стоял тихий, но равномерный гул в низком регистре. Хотелось закрыть…
Кажется, ясновидящая что-то уразумела. И приступила к заключительной части речи:
– Ну, вроде всё я тебе передала, всё рассказала, Фисочкину душу успокоила… А уж дальше дело за тобой – сама хлопочи, доискивайся, какие там у вас права, имущество и прочие привилегии! Бояться теперь нечего, время другое: уже и дворянские собрания, и клубы какие-то образовалися! И не сомневайся, – тут она опять понизила голос и напустила таинственности, – чего баба Катерина сказала – то дело верное! И хоть я и не вижу, чтоб ты в кальяновскую породу удалася, но зато удачливая! А жить тебе не меньше как до восьмидесяти семи годов. Только насчёт машины помни – не твоё это предназначение…
Напоследок Зоя ещё раз оглядела комнату.
Кривоватые, полосками побеленные стены. Шаткие разномастные стулья вокруг стола. Жалкое пристанище одинокой старухи…
Она нашарила в кармане бумажный полтинник.
– Спасибо вам за всё… Конфеток вот купите себе.
– Не положено бы… Ну, в память Фисочки, подружки моей, – пробормотала Катерина Ивановна.
На пороге Зоя остановилась. Гул в ушах смолк, и в голове прояснилось.
– Этого не может быть, – отчеканила она, глядя прямо в глаза старухе. – Вот что вы тут рассказали… Быть не может! Баба Анфиса простая была, обыкновенная, как все! Безо всяких там дворянских штучек! В детдоме воспитывалась – все знают! Это, может, воображение у неё, фантазия какая-то… мало ли!
– Простая, говоришь? Обыкновенная?! – Катерина Ивановна упёрла руки в боки и выпрямилась, сверкнув глазами. – Да что бы ты, девчонка, в простоте понимала! Фисочка жизнь свою спасала. И твою, может, тоже! И матери твоей! А скажи тогда правду – так вас бы, может, и на свете не было! Эх ты-ы… родичка! Внучка!
Обратный путь не запомнился. Смутно мелькнули перед глазами то железные, то деревянные калитки, заборы и лавочки.
Пришла в себя она уже у самой Надиной, бывшей бабы-Анфисиной двери. И, взявшись обеими руками за голову, пробормотала:
– Баба Анфиса! Во что ж это ты меня втравила, а?..
Глава 18
Прийти в себя после таких стрессов можно было одним проверенным способом – уснуть.
Однако сладкая дорожная дремота что-то не спешила охватывать её.
Старенький автобус подвывал на подъёмах, силясь вползти в серое клочковатое небо. Последняя листва с шуршанием летела вслед. Редкие встречные птицы оповещали в панике: "Зима! Уже зима!"
В такую погоду, рассеянно глянув в окно, Марина Львовна, бывало, вдруг оборачивалась к классу – с совершенно другим, таинственным лицом. До неё Зоя не подозревала, что у взрослых женщин бывают такие лица. Что сквозь немолодую желтоватую кожу, сквозь недовольные складки у губ вдруг проступает этакое – куражное, сценическое, словно взмах палочки фокусника, перед тем как из цилиндра вылетит стайка голубей: "Ну ладно уж, покажу что-нибудь… Смотрите внимательно… Слушайте во все уши!" И – успеть только вовремя вскочить с вертящегося стула, уступить место – начиналось! Тут же, на глазах, по одной нотке, по аккорду возникали из небытия, из скучной предзимней тишины чьи-то шаги, и танцы, и шутки, и переглядки, и тяжкий стон, и гневный вскрик, и ласковое прощение – неважно, называлось ли это сонатой или музыкальным моментом. Округлые, чуть дряхлеющие уже, но полные силы и гибкости руки опускались на какие-то не те, не привычные клавиши, потому что звуки рождались иные – певучие, плывущие, какие только и могли родиться под такими руками! "Возьми меня за кисть!" – приказывала она, и Зоя осторожно обхватывала запястье: тёплое, живое, легко взлетающее над знакомым клавишным узором – два и ещё три толстых чёрных стежка по белому фону – и вдруг погружающееся в этот узор до самой глубины, до утробного педального гула. Ни при чём были никакие ахи-охи, ни аплодисменты – она словно деловито и без лишних слов показывала новый шов, как на уроке домоводства: можно вот так, пунктиром, а можно крестиком или вперёд иголкой. И ещё штопала, закрепляла, затягивала узелки: запомни, вот так – свободно, не давить на клавиши, звук извлекается собственным весом руки, тогда зажатость не вернётся… А зажатости и не бывало больше. И до сих пор нет.
Но что же она-то, Зоя? Разве не была она самой прилежной белошвейкой-ученицей? Разве хоть раз забывала дома нитки или прогуливала уроки?
О нет! И её полудетские пальцы, бывало, взлетали над чёрно-белым полотном легко и радостно, а потом бежали вприпрыжку, и щёгольски вытанцовывали триоли и шестнадцатые, и щедро сыпали хроматические пассажи… но только пока Марина Львовна была рядом. Только рядом с ней.
А через год – через год учёбы у Самой Громовой! к которой чего только стоило пристроить Зою, использовав все Марины-Львовнины связи! – через год она медленно выговорила таким знакомым, незабываемым своим голосом: "Девочка, ты потеряла ощущение клавиатуры…."
Потом-то, конечно, и Зое сто раз приходилось говорить то же самое. И даже кричать в ярости: "Да у тебя всё вывалилось из рук!"
И очередной эльф или нервомот переминался с ноги на ногу, опускал глаза и разумеется, не догадывался спросить: "А у вас-то самой, Зоя Никитична?"
А между тем как раз у неё-то, у Зои Никитичны, из рук валилось буквально всё. Сначала – только ощущение клавиатуры. А потом и вся жизнь. Постепенно, незаметно, а теперь как будто с некоторым даже ускорением!
В том числе и деньги, которые исчезали регулярно и неуловимо – иной раз прямо вместе с кошельком.
И единственное дитя, что отбивалось от рук всё заметнее с каждым днём.
И человек, с которым семь лет делили кров и пищу, и ложе… и которого она, по словам мамы, упустила… Хотя… что там говорила про него старуха?
– Не спишь? – спросила мама, открывая глаза. – И я всё про тётю Анфису думаю. Последнее время, Серёжа сказал, она себя не помнила.
– Так это, говорят, многие старики… Прошлое вспоминают, детство там или юность, а что вчера было – забывают.
Хотя вот папа, подумалось тут же, помнил всё до самого конца. И когда в последний день она прибежала с утра, отпросившись с работы – мама позвонила, сказала, что ночью вызывали "скорую", а он отказался ехать в больницу – папа, увидев её, улыбнулся медленно, как будто с трудом, потом подозвал маму и шепнул: "Корми Зою!"
Да ведь папа был ещё не старик…
– …говорит, даже имя своё забывала! Или выйдет из дома и не поймёт, как вернуться. Твердит только: "Я Кальянова, Кальянова!" Это девичья фамилия у неё была… Хорошо, соседи приводили!
При звуке девичьей фамилии что-то неприятно повернулось у Зои в области солнечного сплетения.
Значит, вот и ещё одно дело, которое суждено ей с треском провалить.
И дело-то какое, в сущности, дурацкое! Прямо-таки идиотское дело! Ну просто психбольница отдыхает!
Может, рассказать всё маме?
Она, конечно, посмотрит своим взглядом. Есть у неё один, специально для таких случаев… А потом, конечно, скажет: "Ну а ты-то сама нормальный человек – Катерину Ивановну слушать?"
Нет уж. Приключение это – как раз для ушей Ируси. Вот уж кто оценит. Придёт в восторг.
– …А однажды увидели её – в кино пришла. Одна, представляешь? Среди бела дня, в чём стояла: в халате, в переднике – в кинотеатр… А сейчас-то туда одна молодёжь ходит, люди постарше дома сидят. Серёжа говорит: от людей стыдно, вроде как ей телевизор смотреть не дают!
За окном бежали поля, перелески, деревеньки – все по-зимнему обесцвеченные и неприветливые. За ветхими заборчиками, в крохотных домишках шла своя угрюмая жизнь, которой Зое не суждено было узнать, но о которой всё знали Надя и Сергей, почерневшие на своём огороде. Эти огороды смотрелись рядом с домишками как поля. На таких полях, пожалуй, и сама Ируся со своим Славиком и двумя дочками не управилась бы! Это вам не розы разводить на грядочке метр на два!
…И вдруг посреди этой жизни человек отправляется в кино! Один, потому что кто же пойдёт с ним среди бела дня, если есть телевизор? В халате и переднике, потому что где же ему – ей! – взять выходное платье? Но всё-таки идёт в кино, потому что…
– А на какой фильм она пошла?
– Да не знаю, не спросила… А что?
…потому что хочет увидеть другую жизнь. Потому что вокруг себя она другой жизни уже не увидит. Не успеет…
– Или ещё: сядет и молчит. К ней обращаются – как не слышит. И бровью не шевельнёт! Надя прямо из себя выходила: смотрит перед собой – и всё. Или вяжет. Всё-таки, правда, нехорошо! Они за ней от души смотрели. За стол – всегда с собой, врача вызвать – пожалуйста, Надя сама уколы делать научилась. А некоторые ведь бездетных тёток в дома престарелых сдают…
…а может, вспоминает. Хотя что она может помнить? Даже если ТО правда хоть на какую-нибудь шестнадцатую долю… Год рождения двадцатый… или двадцать первый? Разве что чьи-нибудь рассказы? О фамильных имениях, о семейных обычаях… И вязание, надо думать, оттуда. Вязали же когда-то благородные дамы – серебряными крючками, из шёлковых ниток, сидя в просторных залах, в удобных креслах…
– Интересно, Надежда себе взяла белый воротник или отдала кому-нибудь? – вслух подумала она. – Ну, бабы-Анфисин, знаешь, вязаный…
– Да ты что – отдала! – возмутилась мама. – Тётя Фиса его года три, наверно, вязала! Такого рисунка вообще никто не видел. Реликвия! Это ей ещё в детстве соседка, богатая барышня, какую-то кофту отдала. После революции дворяне не больно-то наряжались… Так тётя Фиса эту кофту всю жизнь берегла и носила, пока не выросла – она же крупная была, фигуристая. А потом один рукав отпорола и распустила и тот рисунок выучила, говорила – "тюильри" называется. Какой-то очень сложный – один только воротник и связала.
Из маминой речи выплыли три слова: "реликвия", "дворяне" и "Тюильри". Выплыли, сцепились краями и замерцали вокруг Зои сверкающим хороводом. И хоровод этот на глазах расширялся, достигая размеров бальной залы, прирастая новыми чудесными словами – "Париж", "бал", "карета"… И мотив шопеновской мазурки ля-минор уже шелестел вкрадчиво, уже подхватывал первые пары в этот волшебный круг… О, мечта всех девчонок, детская игра "вы поедете на бал"! "Черный с белым не берите, "да" и "нет" не говорите!"
– …и на свадьбу подарила мне кофту из мотивов. Из ничего! Просто собрала все обрывки ниток, какие были в доме, и связала! Каждый мотив – цветок. Все разноцветные – красные, голубые, жёлтые, оранжевые, – а по краю все чёрным обвязанные. До такой кофты ещё никто в мире не додумался! Я её увидела – остолбенела! Надела – себя в зеркале не узнала. У меня ведь и платья свадебного не было, не те были времена… И вдруг – такое! Представляешь, я в ней иду по улице – а женщины останавливаются и вслед смотрят!
– Представляю… Ну а мужчины? Не останавливались?
Мама улыбнулась чуть грустно.
– Я не останавливалась! Говорю же, другие были времена. Это сейчас у нас Люська… – она вздохнула и махнула рукой, словно отгоняя постороннюю мысль. – И потом, у меня с годами как-то сузилось мышление. В юности, помню, нравились мне то блондины, то брюнеты – но чтоб обязательно с хорошей фигурой, плечи широкие. А потом стала замечать – нравятся только похожие на отца! Такие немного сутулые, с тихим голосом… И чем больше похож, тем он мне симпатичнее!
Вдруг выглянуло солнце, и совсем другая картина нарисовалась за окном: мягкие коричневато-жёлтые тона, кое-где оживлённые зеленью. Словно другой художник встал к холсту. И даже автобус побежал как будто легче, веселее.