- Хорошо. Теперь последнее. Самое важное. Я не хочу причинять тебе боль и не хочу, чтобы ты меня возненавидела. Но я должен тебе сказать. Между нами больше не может быть недомолвок.
Только сейчас до меня наконец дошло то, что я не понял вчера вечером в апартаментах Бонни. И как это я мог не заметить, что Белинда своей отрешенностью и молчаливостью удивительно похожа на мать?!
- Ко мне приходила твоя мать, - набрав в грудь побольше воздуха, произнес я.
Белинда ничего мне не ответила.
- Уж не знаю, как она нас нашла, - продолжил я. - Возможно, ее навел на след мой адвокат, который вынюхивал, что к чему. Но как бы там ни было, она приходила ко мне и просила о тебе позаботиться. Она беспокоится о тебе и боится, что ее брат найдет тебя и испортит тебе жизнь. Она просто хочет, чтобы у тебя все было хорошо.
Белинда смотрела на меня так, словно не понимала, о чем я говорю, и не знала, что отвечать.
- Я знаю, что для тебя это шок, жуткий шок, и мне крайне неприятно говорить о таких вещах, но ты должна знать. Я сказал ей, что люблю тебя. Я сказал ей, что буду держать ее в курсе.
Я не понял выражения лица Белинды. Стало ли оно еще печальнее? Готова ли она вот-вот разрыдаться? Она оставалась такой же, какой была, но словно внезапно повзрослевшей, усталой и очень одинокой. И она смотрела на меня в упор.
- Вот такие дела, - с трудом выдавил я. - И если ты сможешь простить меня за то, что я совал нос в твои дела, то сможешь и понять, что худшее позади и теперь все будет хорошо.
Белинда нахмурилась, губы у нее задрожали, и она явно собиралась заплакать. Но у нее не было сил даже на это.
- Не надо, солнышко, все замечательно, честное слово, - сказал я. - Между нами не осталось тайн, способных причинить боль. Теперь все будет хорошо, как никогда. Мы действительно свободны.
- Я люблю тебя, Джереми, - прошептала Белинда. - Я не позволю им обидеть тебя. Ни за что в жизни. Клянусь Богом!
Меня слегка задели ее слова. Неужели из нас двоих именно меня нужно защищать?
- Да, солнышко, - ответил я. - Я тоже никому не дам тебя в обиду. И мы уедем далеко-далеко.
26
Я и сам не знаю, когда у меня возникли первые сомнения. Но точно не сразу.
Мы все ехали и ехали вперед: пока один из нас спал, другой сидел за рулем. И таким образом через два дня поздно утром мы уже были в Новом Орлеане.
Когда мы свернули с главной дороги по направлению к Сент-Чарльз-авеню, мне показалось, что я вконец выдохся, но знакомые с детства приметы, такие как огромные раскидистые дубы и убогие строения центра города, мигом вернули меня к жизни.
Миновав Джексон-авеню, мы въехали в Гарден-Дистрикт, и я внезапно почувствовал, что на душе вдруг стало легко и спокойно. Даже запах теплого воздуха действовал на меня умиротворяюще.
Затем я увидел высокую металлическую ограду старого дома, стоявшего в переулке. Я увидел заросший неухоженный сад, крытые галереи, белые коринфские колонны, розы, увивавшие высокие окна с опущенными жалюзи. Дом, милый дом.
Я еще не вышел из оцепенения, когда из дома мне навстречу выбежала мисс Энни и протянула мне ключи. Вид родного и хорошо знакомого окружения просто заворожил меня. На меня нахлынули воспоминания о давно забытых чувствах.
Мы вошли в дом. В огромных комнатах царила приятная прохлада. Тихо жужжали потолочные вентиляторы, привычно гудели за окном допотопные кондиционеры. Прихожую украшал все тот же ужасный портрет Лафайета, запомнившийся Алексу, у подножия лестницы красовалась голова пирата, на полу потертые восточные ковры.
Я замер в дверях библиотеки, разглядывая стол, за которым делал уроки, полки с рядами книг XIX века, познакомивших меня с картинами и рисунками старых мастеров.
Белинда как-то странно притихла, словно была так потрясена, что потеряла дар речи.
Взяв ее за руку, я поднялся вместе с ней на второй этаж. Мы вошли в спальню моей матери. Через полуоткрытые жалюзи виднелись растущие под окном деревья. Все именно так, как и рассказывал Алекс.
Распахнув выходящие на крытую галерею французские окна, я рассказал Белинде, как мы с матерью незаметно наблюдали за процессией на Марди-Гра. Теперь такие галереи - редкость, поскольку, как принято считать, они портят фасады домов, построенных еще до Гражданской войны, хотя, на мой взгляд, они обладают одним неоспоримым достоинством: позволяют дышать свежим воздухом вдали от посторонних глаз.
На фоне гигантской кровати под пологом на столбиках и старой мебели красного дерева Белинда казалась маленькой и хрупкой.
- Джереми, какое сказочное место! - воскликнула Белинда, улыбнувшись своей неотразимой улыбкой.
- Детка, тебе что, здесь действительно нравится?
- А можно нам спать на этой кровати?
На кровати до сих пор лежали материнские вышитые наволочки, так же как и вязаная накидка.
- Конечно можно, - ответил я. - Да, пусть это будет наша комната.
Мы выключили кондиционеры и, распахнув двери на галерею, впустили внутрь еще не успевший нагреться после ночи воздух.
Белинда помогла мне разгрузить мини-вэн. Не обращая внимания на жару, мы, как заведенные, сновали туда-сюда по каменным плитам дорожки к дому, пока наконец не перенесли все двенадцать картин в мою старую мастерскую на галерее в задней части дома.
Теперь галерею застеклили, убрав ветхие ширмы. Но старые зеленые бамбуковые жалюзи до сих пор сохранились, и во мне еще живы воспоминания, как Алекс Клементайн в белом льняном костюме опускает их со словами: "Знаешь, сейчас мы займемся с тобой любовью".
Мой старый мольберт был тоже на месте, так же как табурет и все остальное. Даже кушетка, на которую мы с Алексом сели рядом в тот день.
Но сад за прошедшие годы успел так буйно разрастись, что свет с трудом пробивался внутрь. Розы угрожающе нависали над густыми зарослями бананового дерева и бело-розовым олеандром.
Заднее крыльцо окружила лиловая мальва. Вьюнок пурпурный уже захватил крышу.
Нет, в Калифорнии растения не растут так бурно, как здесь. Впрочем, и любовь тоже. Ползучая роза обвила провода, тянущиеся между ветвей пекана. У кирпичного фундамента каллы обратили к небу свои гигантские соцветия. Даже темно-красный плитняк порос бархатным зеленым мхом. А на заросшей травой, сорняками и папоротником лужайке валялась старая кованая садовая мебель.
Дом, милый дом.
Белинда помогла мне затащить наверх весь багаж. Мягкие ковры словно вросли в полированные ступени. Из старых резных шкафов пахло пылью, кедром и шариками от моли.
Внезапно в доме повисла полная тишина. Мы с Белиндой стояли рядом на краешке брюссельского ковра.
- Я люблю тебя, моя единственная…
Я закрыл дверь и потянул ее за собой на кровать моей матери. Белинда откинула голову, тряхнув перевязанными ленточками косичками, и выгнула спину, чтобы мне было удобнее расстегивать на ней блузку. Она нажала на находящуюся спереди застежку бюстгальтера, и его чашечки раскрылись, точно две половинки белой раковины. Я стянул с нее сперва джинсы, потом - трусики, а она помогала мне ритмичным движением бедер. Я снял даже розовые бантики с кончиков ее косичек, затем пробежал пальцами по волосам, чтобы они упали свободной волной.
Она обхватила меня обеими руками и прижалась губами к моему плечу.
Мы занялись любовью прямо на стеганом покрывале. Потом я перевернулся набок и провалился в благодатный сон.
Калифорния наконец исчезла во мраке. Из калифорнийской готики мы плавно перешли в южную готику.
В полудреме я услышал голос Алекса, рассказывавшего свою очередную историю гостям за обеденным столом: "И кто бы, вы думали, сидел в своем черном лимузине рядом с его домом. Конечно, Бонни". Нет, пора с этим кончать! Просыпайся. Переключись на другую передачу. И дальше на юг! Плыви по течению! Мягкий техасский акцент Бонни: "Неважно, кто из них первым начал. Неважно, кто из них виноват. Я просто больше не хочу ее видеть".
За окном шумит Новый Орлеан.
Уже пять вечера.
Кондиционеры выключены. А вот цикады, наоборот, включились - с деревьев доносилось их бесконечное стрекотание, исполняемое хором. Ага, вот я и дома. Я в безопасности. Я в Новом Орлеане. То в одном углу моего необъятного дома, то в другом бьют часы. Мама всегда говорила: "Выставляйте часы с разницей в тридцать секунд, и у вас всегда будет звучать музыка". Мисс Энни наверняка продолжала выполнять наказы моей матери.
Белинда!
Белинда, в одной малюсенькой шелковой сорочке, босиком, сидела на крыльце в белом кресле-качалке. Лицо ее светилось. Волосы были расчесаны на прямой пробор и волнистыми после косичек прядями падали на плечи. Легкий ветерок доносил запахи дождя, смешанного с пылью.
- Здесь так тепло, так хорошо, - сказала Белинда. - Джереми, давай не будем никуда отсюда уезжать. А даже если и уедем ненадолго, то обязательно вернемся. Пусть это будет нашим домом.
- Да, моя дорогая девочка. Наш дом навсегда.
Облокотившись о перила, я стоял и смотрел сквозь просветы в переплетенных ветвях дубов на серебристый поток транспорта на улице. Во время Марди-Гра ветки обычно подрезали, чтобы они не мешали прохождению парада фигур из папье-маше. От этих воспоминаний почему-то защемило сердце.
Сейчас же зеленый ковер травы сливался с изумрудным пологом листвы, почти полностью скрывавшим небо, и видны были лишь смутные очертания домов вдали да вспышки в полумраке розовых цветов мирта и белой магнолии, а еще кое-где отблески стекла, кованого железа и сияние просвечивающей синевы. Мир в шелковой паутине. Нет ни начала, ни конца. Заходящее солнце и багровые облака - всего лишь крошечные пылающие кусочки.
- Сегодня вечером поедем на озеро, - сказал я. - Есть здесь одно старинное местечко у воды в Уэст-Энде. Или махнем во Французский квартал. Ну что?
- Куда скажешь, туда и поедем.
Ее грудь влажно блестела, обнаженные бедра просвечивали сквозь кружевную оборку сорочки. Прелестная вещица - ее отделанная плотным кружевом сорочка, которая так соблазнительно обтягивает упругое тело. А ее босые ноги на пыльном полу просто неотразимы.
Но сначала фотографии!
Я включил освещение.
- Ляг, пожалуйста, на кровать, - попросил я. - На вышитые подушки. Нет, сорочку снимать не надо.
- Это что-то новенькое, - сонным голосом отозвалась Белинда.
Я еще не успел распаковать треногу, но вполне мог держать фотоаппарат и в руках.
Изображения, конечно, получатся зернистыми, поскольку свет просто ужасный, но зато снимки будут интересными. А очень скоро из них родятся яркие картины.
Она лежала, раскинув ноги, чуть приподняв левое колено, под тонким шелком явственно проступали розовые соски.
Я заметил, что, как только начал щелкать затвор фотоаппарата, она опять впала в транс, и вспомнил обо всех фильмах, в которых она снималась. И конечно, о тех утонченных любовных сценах на песке.
Я достал из ее чемодана один из ее бюстгальтеров - розовый атлас с кружевной отделкой - и крошечные розовые трусики.
- Надень, пожалуйста, вот это для меня, - попросил я.
Я молча следил за тем, как она стягивает с себя сорочку. Как и все остальные, бюстгальтер застегивался спереди. Сжав зубы, я смотрел, как она легко и небрежно застегивает бюстгальтер и поправляет чашечки, приподнимающие грудь. Затем она надела трусики, прикрывающие только волосы на лобке. Я даже угадывал очертания ее нежных половых губ. Узкая впадинка и тень волос, просвечивающих под тканью.
Она села на кровати, откинувшись на подушки и слегка подцепив пяткой покрывало.
- Замечательно, - похвалил ее я.
Я немножко отступил назад, любуясь ею и прекрасно зная, кем она была. Это меняло все и не меняло ничего. Это меняло весь мой мир.
В ту ночь мы бродили по старому Французскому кварталу.
Послушали джаз в Презервейшн-холл, совершили набег на магазины, заглянули в парочку клубов на кричаще яркой Бурбон-стрит, посетили исторические места: "Аллею пиратов", площадь Джексона, собор.
Она рассказывала о тех вещах, которые ей нравились в Европе и по которым она теперь скучает. Но естественно, не по Сент-Эспри, где она чувствовала себя как в тюрьме. В основном она говорила о Париже и Риме.
Она так любила Рим. Когда они со Сьюзен Джеремайя занимались озвучиванием окончательного варианта фильма "Конец игры" на "Чинечитта", то объехали на мотороллере весь Рим. Сьюзен была очень высокой, почти шесть футов, ходила в ковбойских сапогах и шляпе. Она очень нравилась итальянцам.
А здесь, в Новом Орлеане, по мнению Белинды, были те же цвета. Грязные стены, мощеные улицы, такие же густые запахи. Совсем не похоже на другие американские города, где она бывала. Для нее настоящая Америка - это Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Сан-Франциско.
Я спокойно выслушивал ее рассказы, чувствуя, как она потихоньку меняется. Теперь она могла позволить себе иметь прошлое, имела возможность как оглянуться назад, так и заглянуть в будущее, с его планами и мечтами. Все должно было быть хорошо.
Но я не подталкивал ее. Когда мы пили кофе латте в "Кафе дю монд", я спросил ее о работе в фильме "Конец игры".
- Ты же знаешь, что я всю жизнь снимаюсь в кино. Я начала сниматься тогда, когда и себя-то толком не помнила. В некоторых фильмах я снималась в грудном возрасте. Ну и конечно, реклама. В год и три месяца я рекламировала детский шампунь. Даже снимки где-то сохранились. Потом покажу. Но затем мы переехали на Сент-Эспри, и все было кончено, осталось в прошлом для меня. Хотя нет, не совсем так. Вроде была еще одна кинокартина. Точно не помню. Но Сент-Эспри - хуже тюрьмы.
- Однако в "Конце игры" у тебя ведь была большая роль?
Белинда кивнула и, почувствовав некую неловкость, сказала:
- У меня еще будет полно времени для этого. Можно и подождать.
Чуть позже, когда мы брели по Кэнел-стрит, она снова вернулась к вопросу кино:
- Знаешь, я хорошо поняла одно в том, что касается актеров и актрис. Я имею в виду настоящих звезд. Актеры могут быть абсолютно невежественными людьми, если попали в мир кино в ранней молодости. Некоторые, можно сказать, даже неграмотные. И эмоционально подобны людям, выросшим в заключении. То есть они вообще не способны контролировать свои чувства. Я хочу сниматься в кино - и знаю, что непременно буду, - но сперва мне не помешает пожить нормальной жизнью.
Казалось, она спорит сама с собой, пытаясь найти приемлемое решение. Все было не так уж однозначно.
- Два года, солнышко, - произнес я. - Еще два года - и никто нам ничего не сможет сделать.
Я вдруг подумал об угрозах Бонни и выкраденных негативах, подумал о безликом человеке, обшаривавшем мой пустой дом. Когда это все же случилось? А вдруг именно тогда, когда мы были в Кармеле, незнакомец направлял луч карманного фонарика на мои картины? Чувствуя, как в душе закипает гнев, я мысленно велел себе расслабиться. Ведь Бонни отдала мне негативы, причем без особого сопротивления. Трагическая судьба, но, как говорится в одном старом стихотворении, Бог ей судья.
К полуночи она уже спала на материнской кровати и видела десятый сон, а я снова рисовал в своей старой мастерской внизу. Я очень спешил, поскольку хотел устранить все шероховатости на предыдущих холстах. Завтра я приобрету оборудование для фотолаборатории, под которую наметил примыкающую к кухне ванную комнату для слуг. Все будет просто замечательно.
Вконец выдохнувшись, я вышел в сад и отдался объятиям недвижного ночного воздуха, какого не бывает в Сан-Франциско.
Махина моего дома, словно корабль, кренилась в темноту, его симметричные трубы полностью проглотил плющ. А еще одуряюще пахло цветами - сильный, головокружительный запах, который окружает вас везде. Господи, и зачем только я тогда уехал! Я просто вкладывал частицу своего прошлого в свои работы. Шарлотта и Анжелика, даже Спящая красавица - да, особенно Спящая красавица, - в коконе из паутины. Но теперь все будет по-другому. Прошлое внезапно ожило. Я сам внезапно ожил.
Я поднял глаза и увидел, что Белинда подошла к задней двери. На ней снова была одна лишь коротенькая сорочка. Волосы ее пламенели на фоне падающего из кухни света.
Нет, уже не ребенок. Там стояла настоящая женщина.
К концу недели она успела объехать весь город на моем мини-вэне. Она отправлялась за покупками в торговый центр, просто чтобы прочувствовать настоящую Америку, что сделать очень и очень нелегко. И конечно, она с первого взгляда влюбилась во Французский квартал. Кроме того, там в кинотеатре шли несколько фильмов, которые мы еще не видели. Нам непременно надо их посмотреть, сказала она. И откуда что взялось, но она показала мне длиннющий список ресторанов, которые обязательно надо посетить.
Я приступил к работе сразу над двумя картинами "Белинда в постели моей матери". На одной Белинда была в шелковой сорочке, на другой - в трусиках и лифчике. Самое интересное, что картины получились самыми эротическими из всех мною написанных.
Я не знал, что вдохновение придет само собой, как в серии "Белинда в кафе "Флора"", но теперь покров тайны стал еще плотнее. Я был человеком, находившимся на полпути к воплощению своей творческой мечты.
Когда я рисовал ее грудь и ее трусики, то внезапно почувствовал, что уже изнемогаю, а потому прервал работу и вышел в сад, чтобы выпустить пар. В Новом Орлеане сентябрь. Можно сказать, еще лето.
Но работа шла и шла, тьфу-тьфу, прекрасно. Продолжение цикла картин, на которых Белинда уже не девочка, а женщина. И если в Калифорнии я трудился с удвоенной энергией, то сейчас - просто со скоростью урагана. При этом ночью я спал не более пяти часов. А иногда и три часа.
Но днем было очень приятно вздремнуть. Мисс Энни ложилась спать. Белинда уезжала в парк Одабон или в Тьюлейн, чтобы взять пару уроков верховой езды. Она начала вести дневник и иногда часами просиживала над ним в библиотеке. А я дремал на материнской постели.
Белинда была вся в делах и казалась вполне довольной, совсем как прежде. Гора книг непрерывно росла. Так же как и число телевизоров, видеомагнитофонов и видеокассет. Мы оборудовали новой видеотехникой нашу спальню, комнату Белинды, выходящую в холл, и библиотеку в цокольном этаже.
В среду вечером она смотрела "Полет с шампанским". Я как раз отмокал в ванной. Дверь была открыта. Пока шел фильм, Белинда не произнесла ни слова. Она сидела на материнском канапе в обтягивающих белых шортах и розовом спортивном лифчике - кстати, в Сан-Франциско она никогда так не ходила дома - и не отрываясь смотрела на экран. Я слышал, как говорит Бонни. Потом Алекс. Снова Бонни. Похоже, показывали эпизод, когда Алекс выходит из игры, уступая дорогу молодому любовнику-панку. Бонни заплакала. Мне противен был сам звук ее голоса. Я не желаю ее больше видеть.
Я вспомнил о Дэне только через несколько дней. Надо срочно ему позвонить! В остальном же все шло так, что лучше не бывает. Я связался с Нью-Йорком по таксофону в центре города.