"Рейнбоу продакшн" заплатила 350 000 долларов за права на экранизацию книг об Анжелике. Мой бухгалтер уже заплатил все налоги и сделал соответствующие выплаты. "Рейнбоу" приглашала меня на ланч в Лос-Анджелес, но с этим уже проехали. Больше никаких телефонных звонков. Господа, да забирайте свою Анжелику себе на здоровье!
Теперь Дэн. Но тогда придется рассказать ему последнюю главу, самую страшную главу о той женщине в стерильной комнате "Хайятта", которая держала сигарету, словно указку.
И все же Дэн заслуживает того, чтобы ему позвонили. Хотя, должно быть, жутко разозлится.
Я нашел телефонную будку на углу Джексон-стрит и Сент-Чарльз-авеню и набрал номер персонального автоответчика Дэна в Сан-Франциско. "Можешь оставлять сообщения любой длины". Ну что ж, придется воспользоваться такой возможностью. Причем впервые в жизни. Я начал излагать в завуалированном виде подробности той знаменательной встречи. "Не прошло и двух часов со времени нашей беседы, как я выглянул в окно и…"
Думаю, тогда-то все и началось. Первые сомнения…
Именно в тот момент, когда я начал рассказывать.
Я стоял в телефонной будке и смотрел на то, как мимо проплывает длинный деревянный коричневый трамвай, крыша которого намокла от дождя, шедшего, вероятно, где-то на окраине, но не здесь.
Я слышал собственный голос: "…как будто меня похитили и запихнули в черный лимузин - представляешь?! - а еще кто-то вломился в дом и украл негативы и…" И тут меня словно стукнуло, что уж больно все подозрительно.
"Ну, скорее всего, работал подельник, - продолжил я. - Но мне удалось заставить ее вернуть негативы и…" Но это же полная бессмыслица! Так ведь?
И тут я вспомнил свой сон, тот, что приснился мне на материнской кровати в день приезда в Новый Орлеан. Алекс рассказывает за столом мою историю. Что я тогда почувствовал? Я этому не верю!
"Знаешь, Дэн", - промямлил я и остановился.
Я поймал себя на том, что начал вспоминать, как по сто раз проверял и перепроверял замки, возвращаясь домой в Сан-Франциско. Нет, в моей голове не укладывалось, как негодяй мог найти негативы, как отобрал их из горы остальных…
"Знаешь, похоже, те парни профессионалы, профессиональные взломщики. - А так ли это? - И как далеко они могут зайти?"
Не пора ли сворачивать монолог?
"Но, понимаешь, что бы там ни произошло между маленькой Би и ее отчимом, это дало ей все карты в руки. Они побоялись напустить на нее полицию, естественно…"
Хммм!
"И вообще все здесь напоминает карточный домик. Поскольку держится на честном слове. Они поимели меня. Маленькая Би поимела их. Нас всех кинули. Хотя мне ничего не грозит, если только я не выставлю картины…"
А я говорил Дэну о картинах?
"О картинах потом, дружище. Я еще позвоню".
Слава богу, с этим покончено! Я очень рад. Я не сказал ему, где нахожусь. И никто ни о чем не узнает.
Если в моем старом доме и раздавался телефонный звонок, то это или мне звонила Белинда, или мисс Энни звонил ее пьющий сын, водитель такси, либо ее брат Эдди - похожий на призрак старик, который прибивает гнилые доски к стене.
Я зашел в бар отеля "Пончатрейн" и заказал себе выпивку. Я устал от слишком сырой и слишком теплой погоды.
Отвратительно, что приходится все раскапывать вновь, даже для того, чтобы ввести Дэна в курс дела. Я не имел права отодвинуть в сторону Дэна, ничего ему не объяснив. Как-то несправедливо получается.
Но что касается моего рассказа… Но это же полная бессмыслица! Так ведь?
27
Беспокойные сны. Я снова проверил, хорошо ли заперта фотолаборатория. Негативы лежали в металлическом ящике для документов. Именно туда я складывал все после окончания работы. Не хочу, чтобы они сгорели, если вдруг возникнет пожар. Но положил ли я их туда в последний раз? Тысячи комплектов негативов в белых конвертах. Пометил ли? Не помню.
Я попробовал открыть намертво приросший засов, но дубовая дверь не поддалась. Все равно что пытаться отколоть кусочек камня. На двери никаких отметин. Ни единой.
Тут я проснулся. Сон как рукой сняло. Сердце бешено колотилось. Золотые обои в материнской спальне покрыты пятнами сырости, которые в лунном свете блестели, как следы от улиток.
За окном прогрохотал трамвай. Через французские окна в комнату просачивался аромат жасмина. Вспышки света от фар машин на Сент-Чарльз-авеню.
Но где же Белинда?
Я спустился вниз. На кухне горел свет. Монотонно гудел холодильник. Белинда сидела за белым металлическим столом и ела мороженое прямо из картонной коробки. Она была босиком, в коротенькой детской ночной рубашке, из-под которой виднелись фиолетовые трусики.
- Что, не спится? - подняла она на меня глаза.
- Пожалуй, пойду немного порисую.
- Но сейчас только четыре утра!
- Интересно, а когда тебе будет восемнадцать, ты все так же не будешь возражать против того, чтобы я выставлял картины?
- Я люблю тебя. Ты сумасшедший! И говоришь ты совсем не так, как другие. Обычно люди, если им надо что-то выяснить, начинают издалека. Ты же сразу берешь быка за рога. Словно чертишь мелом на доске.
- Я знаю. Ты мне уже говорила. Мои друзья называют это наивностью. Я же называю это глупостью.
- Покажешь картины, когда сам будешь готов. И кстати, Джереми, можешь принять к сведению: я совсем не буду возражать, поскольку мне нравятся твои картины и, если хочешь знать, мне непереносима одна только мысль о том, что придется ждать еще два года. В ноябре, а точнее, седьмого ноября мне исполнится семнадцать. Джереми, и тогда останется всего лишь год! А может, и раньше, если ты не будешь падать духом… - сказала она, отправив в рот ложку клубничного мороженого.
- Думаешь, стоит?
- А что они могут сделать? - прошептала она, и взгляд ее вдруг сделался жестким. Потом она покачала головой и, вздрогнув, на секунду закрыла глаза. - Забудь о них. Делай то, что будет хорошо для тебя. - Она съела еще ложку мороженого и совсем по-детски пожала плечами. - Я хочу сказать, здесь… - Тут она оглядела кухню с высоким потолком. - Я хочу сказать, здесь почему-то кажется, что все в руках Господа. Остального мира просто не существует.
- Ага, Бог и духи, правда и искусство, - отозвался я.
- Что, опять мелом по доске? - хихикнула Белинда и вдруг, снова став серьезной, добавила: - Твои две картины "В постели моей матери" точно сведут их с ума.
- А что в них такого хорошего?
- Да ладно тебе! Мороженого хочешь?
- Нет.
И тогда Белинда продолжила с набитым ртом:
- Ты ведь понимаешь, что я взрослею от картины к картине? Я уже выросла из ночной рубашки Шарлотты, приняла Первое причастие и…
- Да-да, конечно. Но это не ты выросла, а я.
Тут Белинда не выдержала и стала смеяться, качая головой.
- Я живу с сумасшедшим. Но более здравомыслящего человека я в жизни не встречала!
- Ну, тут ты несколько преувеличиваешь.
Я вышел на застекленную галерею. Включил верхний свет. Боже милостивый, те полотна! Что-то такое… Но что? Первые несколько секунд я всегда вижу нечто новое. Что именно?
Она стояла у меня за спиной. Ее топик был таким прозрачным и коротким, что вряд ли сошел бы за предмет одежды. Фиолетовые трусики украшала кружевная отделка. Слава богу, что доморощенные джунгли отделяли нас от всего мира!
- Я больше не кажусь такой невинной. Правда? - спросила Белинда, взглянув на картины.
- Что ты имеешь в виду?
Но я знал. Дело было в тенях под глазами и едва заметных морщинках на лице. С картины смотрела молодая женщина со спелым, точно персик, телом под шелковой сорочкой. Даже пальцы ног, запутавшиеся в смятом покрывале, выглядели сексуально. И меня вдруг пробрала дрожь. Мне стало страшно. Но живший во мне художник был безжалостен - и безмерно счастлив.
28
Четыре утра. Это уже вошло в привычку. И сон, из-за которого я просыпался в мокром поту, стал обрастать подробностями.
Я больше не осматривал дверь фотолаборатории. Я пытался взломать замок на двери мансарды. Или, может, наоборот, старался сделать все, чтобы туда никто не мог проникнуть? Нет, я старался сделать так, чтобы туда никто не мог проникнуть без моего ведома. Спрятанные ключи. Где бы они могли быть? В баночке со специями на кухонной полке. В банке из матового стекла, на которой значилось "Розмарин".
Один шанс на миллион, что негодяй их сможет найти. Во сне я перебирал баночки: розмарин, тимьян, майоран - и так до бесконечности. Большинство из них пусты, и только в одной лежат ключи от мансарды и фотолаборатории.
Я всегда запирал двери. Так ведь? Да, всегда. Воры могли унести куклы, игрушки, паровозики и прочий хлам. Но только не картины из мансарды и не фотографии из фотолаборатории.
И я показал ей баночку из матового стекла:
"Здесь запасные ключи. Даже если начнется пожар, не пытайся открыть ими дверь. Вызови пожарных и отдай им ключи".
"Хорошо, постараюсь их сохранить", - ответила она.
"Нет-нет. Я только хочу, чтобы ты знала, где лежат ключи".
"Но ты же всегда здесь, - рассмеялась она. - Когда такое случалось, чтобы я была дома, а ты нет?"
Неужели это так?
Но когда такое бывало, чтобы дом оставался пустым? Когда мы уезжали в Кармел? Я всегда запирал двери на все замки, а потом сто раз проверял и перепроверял. Всегда. Или нет? Как насчет того последнего раза, когда она была чем-то взволнована и мы очень спешили? Нет, я проверял.
Четыре утра. Я спустился вниз. В каморке под лестницей был старенький черный телефон. Именно туда я ходил в детстве, когда мне надо было позвонить. Приходилось садиться на маленький колченогий столик, держа в правой руке аппарат, а в левой - трубку. В каморке тогда даже пахло телефонным аппаратом. Но сейчас никакого запаха. Только эта современная гладкая белая штуковина с кнопками.
Я представил себе, как звоню в Калифорнию. И слышу медлительную техасскую речь. Даже не протяжное произношение, а нечто более сложное. И тогда я сказал бы: "Я только хочу узнать, как ваш человек сумел попасть в дом. Как ему удалось отыскать негативы?"
Было уже пять утра. Я сидел в гостиной, когда Белинда спустилась вниз.
- Что происходит? - спросила она. - У тебя что, бессонница?
- Иди сюда, - позвал ее я и, подождав, пока она опустится подле меня на кушетку, сказал: - Все хорошо, когда ты рядом.
Но Белинда выглядела встревоженной. Она принялась гладить меня по голове, приятно холодя своей прохладной рукой мой горячий лоб.
- Ты ведь больше не… беспокоишься? - спросила она.
- Нет, - отозвался я. - Просто нуждаюсь в небольшой корректировке. Похоже, мои часы идут по тихоокеанскому времени. Ну, что-то типа того.
- Поехали в город, - предложила она. - Давай найдем открытую кофейню на берегу реки и позавтракаем.
- Конечно. Здорово. Сядем на трамвай. Идет?
- Шевелись! - потянула меня за руку Белинда.
- Скажи: ты скучаешь по кино? По Сьюзен?
- Нет. И уж точно не сейчас. Ну давай же! Поехали в город! Я твердо намерена тебя так уходить, что ты будешь спать как убитый.
- Я скажу тебе, что ты можешь сделать прямо сейчас, - ухмыльнулся я.
Я просунул руку под эластичный верх ее трусиков и дотронулся до половых губ, которые мгновенно стали горячими.
- Что, прямо здесь, в гостиной?
- Почему бы и нет, - ответил я и опрокинул ее на бархатные подушки.
Через кружевные занавески в комнату робко пробивались первые лучи солнца, играя на подвесках стеклянной люстры.
- "Художник и натурщица", - прошептал я.
В ней что-то неуловимо изменилось. Взгляд стал пустым, а выражение лица - отсутствующим. А потом она закрыла глаза.
Сердце, казалось, было готово выскочить у меня из груди, а внизу живота все сжалось.
Ее взгляд был таким холодным и отстраненным! Совсем как у Бонни. Совсем как тогда, в Кармеле, когда я ей все рассказал, а она разбила мне сердце, впав в уныние.
- Поцелуй меня, - попросила она своим прекрасным грудным голосом. Но взгляд ее по-прежнему оставался испытующим, точь-в-точь как у ее матери.
Неужели я схожу с ума?! Похоже, что да.
Сам не понимая, что делаю, я резко дернул ее на себя.
- Что такое?! - спросила она со злостью в голосе, и лицо ее вспыхнуло.
Она отшатнулась от меня, вырвав руку, и принялась возмущенно разглядывать белые пятна на коже, оставленные моими пальцами. Ее голубые глаза вдруг потемнели и сощурились, словно от солнца.
- Сам не знаю, - ответил я. - Не знаю, что на меня нашло. Прости.
Уголки ее рта опустились, нижняя губа оттопырилась, лицо еще больше покраснело. Потом она вся будто поникла, словно вот-вот заплачет. Вид у нее был самый что ни на есть несчастный.
- Ну, что теперь не так? - нахмурилась она.
- Прости меня, моя дорогая девочка! Мне очень жаль.
- Джереми, может, все дело в этом доме? Во всех этих старых вещах? - участливо поинтересовалась Белинда.
- Нет, дорогая. Я в порядке.
Днем я повел ее осматривать окрестные достопримечательности. Мы шли по тенистым улочкам Гарден-Дистрикт мимо изумительных особняков в стиле греческого Возрождения, затем по Мэгазин-стрит в сторону унылого района на берегу реки, где обитали в основном выходцы из Ирландии и Германии. Именно там и родилась моя мать.
Я показал Белинде великолепные церкви, построенные эмигрантами, и среди них церковь Святого Альфонса в романском стиле, с ее прекрасной росписью и витражными окнами, которая была возведена ирландцами, чья кровь текла в жилах моей матери. А еще собор Святой Марии - прекрасный образчик готического стиля, - с деревянными статуями святых и высокими сводами. Кирха, сложенная уже немецкими каменщиками из фасонного кирпича - мастерство, увы, уже навек утраченное, - высилась прямо напротив массивного серого фасада церкви Святого Альфонса.
Церкви, словно жемчужины, украшали лишенные растительности узкие улицы и, гостеприимно распахнув двери, приглашали полюбоваться находящимися внутри сокровищами.
Я рассказал Белинде о соперничестве двух конфессий и о том, что одни и те же священники проводили службы в обеих церквях. А ведь когда-то на авеню Джексона была и французская церковь, но она давным-давно прекратила свое существование.
- Старый приход начал медленно умирать еще до моего рождения, - объяснил я. - Здесь как нигде остро ощущаешь бренность всего земного. И моменты наивысшего торжества жизни остаются лишь в воспоминаниях.
И все же здесь до сих пор проводят крестный ход, а также церковные праздники. И литургия идет на латыни. Кроме того, в обеих церквях служат утренние мессы, и можно прийти туда пораньше и спокойно посидеть в одиночестве до начала причастия.
Прежде католики в церкви не разговаривали. Пожилые дамы, словно потерявшиеся в огромном церковном нефе, читали молитвы, перебирая четки и беззвучно шевеля губами. Вдалеке от задрапированного белой тканью алтаря, где между свечей мерцающими рядами стоят цветы, алтарный служка звонил в колокольчик, когда священник поднимал гостию. Здесь можно было получить благословенную уединенность: пробыть сколь угодно долго, не проронив ни слова.
Сейчас все уже по-другому. Католики здороваются за руку, обмениваются троекратным поцелуем и хором распевают слащавые англиканские песнопения.
Мы шли по узким улочкам в сторону реки.
Я рассказал Белинде о своих тетушках, которые умерли одна за другой, когда я был еще маленьким. Смутные воспоминания о тесных домах с анфиладой, когда комнаты тянутся одна за другой, о клеенке на кухонном столе, о свином окороке с капустой, тушившихся в огромной кастрюле. К дверной раме там еще была прикреплена небольшая гипсовая чаша для святой воды. И надо было окунуть пальцы в святую воду и осенить себя крестным знаменем. Еще помню множество чиненых-перечиненых выцветших салфеточек, пахнувших горячим утюгом.
Людям рано или поздно суждено умереть. Похороны. Больная тетя, лежащая на эмалированной кровати в съемной комнате. Невыносимая вонь. Моя мать терпеливо моет тарелки в раковине в углу. И также терпеливо сидит подле железной кровати в палате больницы для бедных.
В результате из всей семьи осталась только моя мать.
- Но знаешь, как только моя мать оттуда выехала, все родственные чувства куда-то пропали. Она брала меня с собой навестить тетушек исключительно из чувства долга. Она оставила все в прошлом, когда закончила вечернюю школу и получила бакалавра, а затем вышла замуж за врача с домом на Сент-Чарльз-авеню - ну а для ее родных это было все равно что слетать на Луну. И потом, ее книги. Они приезжали в центр и просто стояли и смотрели на ее романы, выставленные в витрине универмага "Мезон бланш". Они хотели, чтобы мать публиковалась как Синтия О'Нил-Уокер. Но она не стала. Ей не нравились двойные фамилии. Хотя семью Уокер мы совсем не знали, никогда их не видели.
- И тебе казалось, что у тебя вообще нет родственников.
- Нет. Я жил придуманной жизнью. Представлял, что я совсем бедный и - ты не поверишь! - снова живу в одном из тех крошечных домиков. На Рождество детишки планировали особую вечеринку. Надо было испечь кекс, положив предварительно в тесто кольцо. Кто находил кольцо, тот и организовывал следующий праздник. Мне ужасно хотелось во всем этом участвовать. И я сказал своей матери: "Жаль, что мы не можем жить в домах, что предоставляет государство".
Мы шли в лучах закатного солнца мимо рядов сдвоенных коттеджей с общим передним крыльцом, которое было разделено перегородкой, так чтобы каждая семья могла спокойно отдыхать на своей половине. В крошечных садиках пышно цвели петунии. Щербатые тротуары поросли травой и вездесущим мхом. Небо над головой стало уже пурпурным, а облака окрасились золотом.
- Тут даже это красиво, - сказала Белинда, указав пальцем на белые пряничные карнизы и длинные зеленые шторки на входных дверях.
- Представляешь, мне всегда хотелось создать полотно, рассказывающее о здешней немецко-ирландской жизни. Ты ведь знаешь, я верю в повествовательную живопись. Я, конечно, не имею в виду выставки, где посетители пишут обличительные послания по поводу картин или фотографий. Я говорю о языке живописи. Я верю в то, что реализм - репрезентационизм - способен объять необъятное. Но в то же время в нем всегда присутствует элемент фальши.
Белинда кивнула и слегка сжала мне руку.
- Я хочу сказать, что когда смотрю на работы современных художников-реалистов, фотографов например, то вижу такое презрение к теме, да и к самому объекту их творчества. Почему все приняло подобное направление? Почему акцент делается на уродстве и вульгарности. Что касается Хоппера, то здесь мы видим абсолютную холодность.
Белинда сказала, что да, она всегда это чувствовала. И у Хокни тоже.