Но, Джереми, скажу тебе одно: вся церемония бракосочетания была сплошным фарсом. Священник был ярким представителем поколения детей цветов из далеких шестидесятых, хотя и слегка переросшим ребенком. Ну, представляешь, этакий длинноволосый пятидесятилетний парень, который живет в Биг-Сюр или типа того и получил свидетельство священнослужителя по почте, да и сама церемония была невообразимо пошлой: с вином, которое пили из одного бокала, с венками из цветов на головах и прочей хренотенью. Я хочу сказать, что если бы дело происходило на поляне в лесу, то ради бога. Но когда гости, прогуливающиеся под апельсиновыми деревьями, обмениваются фразами вроде: "Мы говорим о пакетном соглашении", "А какова чистая прибыль?" - это смех, да и только. Дядя Дэрил отвел меня в сторонку и сказал, чтобы я не переживала по поводу денежной стороны дела. Оказывается, Марти подписал добрачный контракт, но в основном для маминого спокойствия, поскольку он вряд ли имеет законную силу.
- По правде говоря, она совсем потеряла голову из-за этого итальяшки из Нью-Йорка, - заявил мне дядя Дэрил. - Но не беспокойся, он ее не обидит. Уж я об этом позабочусь.
Я поняла, что больше не выдержу. Я пошла к себе, чтобы хоть чуть-чуть передохнуть в одиночестве, но обнаружила в своей комнате Триш с Джилл, которые прятались там от гостей. И Триш сообщила мне, что в конце недели они с Джилл уезжают в Даллас.
- Мы ей больше не нужны, - сказала мне Джилл. - И мы уже чувствуем себя здесь лишними.
- Пора уже и о себе позаботиться, - добавила Триш.
Она рассказала мне, что Дэрил обещал им помочь открыть бутик в Далласе, а фактически дает на это приличную сумму. Мама тоже собирается финансировать их магазин. Узнав об их отъезде, я почувствовала себя полностью раздавленной. Сент-Эспри остался в прошлом, но, когда они действительно уедут, эта страница моей жизни будет окончательно перевернута.
Я вспомнила слова Марти, что без них он останется один в нашем доме. Но я тоже не собиралась оставаться. Я была не в состоянии здесь находиться. Вот только сейчас я не могла об этом думать. Мне мешала музыка, доносившаяся с патио, и гости, точно зомби, бесшумно бродившие по устланным коврами комнатам. Нет, пожалуй, пора уходить отсюда.
- Белинда, поехали с нами в Даллас, - сказала Триш.
- Бонни никогда ее не отпустит, - заметила Джилл.
- Еще как отпустит. У нее молодой муж, и она вполне счастлива. Солнышко, поживи с нами немного в Далласе.
Но я понимала, что не смогу. Что мне делать в городе, который находится в пятнадцати тысячах миль от побережья?! Ходить по магазинам или видеосалонам? Изучать английскую поэзию в Южном методистском университете?
День обернулся сплошным кошмаром, но худшее было впереди.
Когда Триш с Джилл снова смешались с толпой, я решила переодеться и пойти куда глаза глядят. Но тут в комнату вошел Марти и запер за собой дверь.
- Вечер закончился, и гости разъезжаются по домам, - упав в мои объятия, сказал он и продолжил: - Обними меня, мое солнышко, обними меня!
- Марти, сегодня же твоя брачная ночь, - попыталась сопротивляться я. - Нет, это невыносимо, просто невыносимо.
- Солнышко, подари мне хотя бы минуту, - взмолился Марти и принялся осыпать меня поцелуями.
И тогда я, не сняв вечернего платья, выбежала во двор и села в один из отъезжающих лимузинов.
По пути в "Шато" я попросила сидящего рядом со мной красивого молодого человека, сотрудника Марти, заехать в винный магазин и купить мне бутылку скотча. Оказавшись наконец в своем бунгало, я в один присест выпила всю бутылку.
Я спала, наверное, не меньше двенадцати часов, причем следующие двадцать четыре часа мне реально было плохо. К жизни меня вернул телефонный звонок. Звонила Триш, которая сообщила мне, что дядя Дэрил интересуется, где я.
- Приезжай скорее, очень тебя прошу, и побудь здесь хотя бы до его отъезда. А потом можешь вернуться к себе в "Шато".
Я попала домой часа в четыре. Но поблизости никого не было. Никого, кроме мамы, которая как раз говорила тренеру и массажистке, что они свободны до конца дня. Мама недавно вылезла из бассейна и выглядела отлично: в простом белом платье, подтянутая, загорелая, с распущенными волосами. Тренер и массажистка ушли, и мы неожиданно для меня оказались одни в комнате.
Это было так странно. Мы с ней уже много-много лет не оставались наедине. Глаза у нее были удивительно ясными, волосы - блестящими и шелковистыми, а вид - свежий и отдохнувший.
- Привет, дорогая! Где ты была? - спросила она. Голос бесцветный, невыразительный, но речь не смазанная.
- Да так, в одном месте, - пожав плечами, расплывчато ответила я и начала потихоньку двигаться к выходу.
Но тут я заметила, что она смотрит на меня в упор, что весьма не характерно для нее. Обычно она не поднимает головы и всегда смотрит в пол, а во время разговора - куда-то мимо тебя. Она вообще очень закрытый человек. Но сейчас она глядела прямо на меня, а потом вполне твердым голосом произнесла:
- Дорогуша, он был слишком стар для тебя.
Ее слова будто повисли в воздухе и поначалу толком до меня не дошли. А когда я все-таки их услышала, то вдруг поняла, что мы смотрим прямо в глаза друг другу. Потом она сделала незаметное движение веками, которое я тысячу раз замечала у других: она медленно оглядела меня с головы до ног и произнесла своим невыразительным и сонным голосом:
- Ты, конечно, уже большая девочка. Но все же не настолько большая.
Я была так потрясена, что будто онемела. Что-то странное происходило между мной и мамой, чего прежде не случалось. Я прошла через холл в свою комнату. Закрыв дверь, я долго стояла, прислонившись к ней, и слушала, как колотится сердце, громким стуком отдававшееся в ушах.
Она знала. Она всю дорогу знала, думала я. Она все знала.
Но что она на самом деле могла знать? Может быть, она думала, что это всего лишь подростковая влюбленность, на которую Марти не ответил взаимностью? Или она все же поняла, что произошло?
Когда я вышла к обеду, меня всю трясло. Но мама даже не подняла на меня глаз. Она уже наглоталась таблеток, сидела, уставившись в тарелку, сонным голосом говорила, что хочет спать, и явно была не в состоянии поддерживать разговор за столом.
Мы все попрощались с Дэрилом, а потом я сообщила им, что тоже ухожу.
Я заметила, как потемнело лицо Марти, но он только улыбнулся и сказал:
- Хорошо, солнышко. До свидания.
Я должна была понять, что это неспроста. Слишком уж легко все получилось. Но буквально через два часа, когда я рыдала в подушку в своем бунгало, вдруг появился Марти. Он плакал, и я плакала - словом, его любимая традиционная итальянская опера, - но мы ни слова не сказали о том, что произошло. Мы просто занимались любовью. Я чувствовала: после короткой стычки с мамой во мне будто что-то сломалось. И это убивало меня. Медленно убивало изнутри.
Нет, она вовсе не была той женщиной, как тогда, в "Карлтоне", про которую я думала: "Она не ведает, что творит. Не ведает".
Мне открылось нечто другое, и, по правде говоря, я замечала это и раньше, только по менее значительным поводам.
И только гораздо позже я рассказала Марти о том, что она тогда мне сказала, и о том, как она на меня посмотрела.
- Нет, солнышко, она не знает, - попытался успокоить меня Марти. - Она, может, и решила, что мы обжимались или я тебя тискал, но не более того. Нет, она точно не знает. Иначе она ни за что не захотела бы, чтобы ты вернулась.
- Марти, а она действительно этого хочет?
Марти только кивнул в ответ, а потом встал и оделся. Оказывается, он сказал маминой сиделке, что поехал в круглосуточную аптеку. Ведь рано или поздно мама обязательно проснется и поинтересуется, где Марти.
- Она постоянно спрашивает: где Белинда? Похоже, она не понимает, почему тебя нет под рукой.
Я не стала с ним спорить, хотя подозревала, что мама все прекрасно знает и тем не менее хочет, чтобы я вернулась, поскольку уверена, будто оградила от меня Марти. Я имею в виду, что она ведь не кто-нибудь, а сама Бонни. И что она мне тогда сказала? "Ты, конечно, уже большая девочка. Но все же не настолько большая". Точно, она хотела сохранить нас обоих. Она просто произвела небольшую рокировку. Так, чтобы ей было удобнее. Ее сказанная когда-то в Италии фраза: "Белинда, мне теперь гораздо лучше. Жизнь прекрасна и удивительна!" - весьма характерный пример.
И как и тогда, похоже, я правильно оценила ситуацию.
Когда Марти ушел, я в хлам напилась. Я прихватила из дому пару бутылок и в течение следующих нескольких дней, пока лежала и оплакивала бесславный конец моих отношений с Марти, вылакала все до капли.
Я думала о Сьюзен. Я думала о Джи-Джи. А потом подумала о Марти. И поняла, что мне не хватит силы духа уехать к Джи-Джи. Мне невыносима была одна мысль о том, что придется рассказать кому-то мою историю и признаться в моей связи с Марти. Я категорически не хотела, чтобы Джи-Джи меня расспрашивал.
Мне было страшно одиноко, и я чувствовала себя полной идиоткой. Я понимала, что мама права. Нечего мне было западать на Марти. Марти принадлежал только маме. Но большую часть времени я просто находилась в пьяном забытье и засыпала и просыпалась, совсем как когда-то мама на Сент-Эспри.
Единственное, что нарушило кошмар тех пьяных дней, - звонок от Блэра Саквелла, который с ходу принялся жаловаться, что мама кинула его, а Марти Морески перекрыл ему кислород.
- Я собирался одеть всех до единой кукол Бонни в меховые палантины. С моим фирменным знаком! А этот сукин сын велел мне не путаться под ногами. Можешь себе представить, они даже не позвали меня на венчание!
- Блэр, черт бы тебя побрал! Не надо меня грузить! - заорала я.
- Яблоко от яблони недалеко падает! - обиделся Блэр.
Я швырнула трубку, но потом, конечно, пожалела. Я стала обзванивать все отели, чтобы найти его. Я позвонила в "Беверли Уилшир" и "Беверли-Хиллз". Но Блэра там не оказалось. А ведь Блэр - мой друг, и очень верный друг.
Но буквально через два часа посыльный принес мне две дюжины белых роз в вазе и записку: "Прости, дорогая, пожалуйста, прости меня. Любящий тебя, вечно твой Блэр".
Когда на следующий день мне позвонила Джилл, чтобы сообщить, что они с Триш уезжают, я с трудом ворочала языком, так я надралась. Тогда я завалилась спать, а преодолев похмельную тошноту, вызвала такси и поехала домой на прощальный обед.
Мама была вялой и одурманенной, но держалась. Я старательно избегала ее взгляда. Она сказала, что ей будет очень не хватать Триш с Джилл, но они будут часто ее навещать. Разговор в основном вертелся вокруг кукол Бонни, духов "Сент-Эспри" и стычки с Блэром Саквеллом на почве того, что Марти не хотел, чтобы мама занималась чем-то еще, кроме "Полета с шампанским".
Я попыталась замолвить слово за Блэра. Я хочу сказать, что "Миднайт минк" - это "Миднайт минк", а Блэр, между прочим, наш старый друг.
Но Марти отмел все мои доводы. Глупости, сказал он. Конечно, бутик Триш и Джилл станет сенсацией, поскольку в витрине будет установлен манекен - точная копия мамы. Но почему не Беверли-Хиллз? Весь мир хочет делать покупки на Родео-драйв, и разве они не знают, что Марти был готов помочь им открыться именно там. Но Даллас! Кто поедет в Даллас?
Я исподтишка наблюдала за мамиными подругами и видела, что они ждут не дождутся поскорее убраться отсюда. И помимо всего прочего, они тоже дружили с Блэром. Нет уж, спасибо, в гостях хорошо, но дома лучше!
- Эй, послушай, мы ведь девчонки из Далласа! - воскликнула Триш, а потом она, Джилл и мама обменялись только одним им понятным многозначительным взглядом, и все трое дружно рассмеялись, хотя вид у мамы был довольно грустный.
А затем наступил черед прощальных лобзаний и объятий. И тут мама не выдержала. Она сразу как-то растеклась. Она отчаянно разрыдалась, и уж кому-кому, как не мне, не знать, что такие вот неудержимые слезы всегда предваряли ее попытки что-нибудь сделать с собой. Она всхлипывала и давилась слезами, так что Марти пришлось срочно увести ее в спальню еще до отъезда подруг.
- Я отвезу их в аэропорт, а ты побудь пока с мамой, - сказал мне Марти. - Я не могу позволить им уехать вот так.
Мама плакала, сидя на кровати. А сиделка в белой униформе уже делала ей укол.
Тот факт, что ей начали делать инъекции, меня несколько напугал. Мама всегда принимала лекарства, причем самые разнообразные. Но уколы?! Мне неприятно было видеть, как игла входит в мамину руку.
- Что вы делаете? - спросила я сиделку.
В ответ та жестом дала мне понять, что, дескать, не надо волновать маму.
- Солнышко, это всего лишь обезболивающее. Но это какая-то другая боль. Не настоящая, - сказала мне сонным голосом мама и, положив руки на бедра, добавила: - У меня здесь будто ожог. Там, где они это сделали.
- Мама, что они сделали? - удивилась я.
- Разве твоя мама не красавица? - перебила меня сиделка.
- Так что они сделали, мама? - продолжала настаивать я.
Но тут я и сама все увидела. Мамино тело изменилось. Ее бедра стали значительно тоньше. Они убрали у нее лишний жир. Вот что они сделали. А потом мама объяснила мне, что операцию произвели в кабинете у доктора, называется она липосакцией и это совсем не опасно.
Я была в ужасе. Мне всегда казалось, что все считают мамину красоту идеальной. Какое право они имели переделывать ее фигуру! Они просто сумасшедшие. Марти сумасшедший, что позволил ей сделать липосакцию! Она ничего не ест, напичкана лекарствами, а теперь еще и теряет жировую прослойку! Безумие какое-то!
Затем сиделка ушла, и мы остались с мамой вдвоем. От дурного предчувствия у меня засосало под ложечкой. Я испугалась, что мама опять может сказать мне нечто неприятное. Мне вовсе не хотелось оставаться с ней наедине. Мне не хотелось даже находиться подле нее.
Но она уже была где-то далеко и не могла мне ничего сказать. Укол явно подействовал.
Она сидела на кровати в ночной рубашке и выглядела грустной, некрасивой и какой-то потерянной. Я смотрела на нее и неожиданно поняла очень странную вещь. Я знала каждый дюйм ее тела. Ребенком я провела возле нее, наверное, тысячу ночей. Она даже по ночам покидала Леонардо Галло, чтобы проскользнуть ко мне в кровать и заснуть, уютно устроившись рядом со мной. Я знала каждый изгиб ее тела, знала, как приятно лежать, свернувшись калачиком в ее объятиях. Я знала, какие у нее волосы на ощупь и как от нее пахнет, и знала, откуда они откачали лишний жир. Я могла с закрытыми глазами нащупать эти места.
- Мама, может быть, Триш и Джилл останутся, если ты их хорошенько попросишь, - неожиданно для себя сказала я. - Мама, они точно вернутся.
- Я так не думаю, Белинда, - тихо отозвалась мама. - Нельзя вечно покупать людей. Их можно купить только на время.
- Мама, но они ведь любят тебя, - попробовала возразить я.
- И ты тоже должна пойти своей дорогой. Правда, моя дорогая? Тебя ведь здесь никогда не бывает.
Она смотрела прямо перед собой и говорила так медленно, что мне стало не по себе.
- Скажи мне, мама, - начала я, - неужели это именно то, чего ты хотела?
Она попыталась подложить под голову подушку, но шарила руками вслепую, машинально разглаживая простыни, точно пыталась найти нечто невидимое.
Я ласково уложила ее, откинула покрывало, помогла ей устроиться поудобнее, а затем аккуратно подоткнула одеяло.
- Дай мне очки, - сказала я.
Но она даже не шелохнулась и продолжала лежать, уставившись в потолок. Тогда я сняла с нее очки и положила на прикроватную тумбочку рядом с телефонным аппаратом.
- А где Марти? - вдруг спросила она и попыталась сесть. Она смотрела прямо на меня, но без очков, естественно, ничего не видела.
- Он поехал в аэропорт. Будет с минуты на минуту.
- Ты ведь не уйдешь, пока он не вернется? Ты побудешь со мной?
- Конечно. Ложись и постарайся уснуть.
Она бессильно откинулась на подушки, будто из нее выпустили воздух. Потом она протянула мне руку, словно хотела меня удержать. Она закрыла глаза. Я уж было решила, что она отключилась, но тут она снова протянула руку, пытаясь нашарить сначала очки, а потом - телефонную трубку.
- Мама, твои очки здесь, - сказала я.
Мы по-прежнему были в Калифорнии, за окном еще был день. А я сидела возле нее, пока она наконец не заснула. Я потрогала ее руку, рука была холодной. Я оглядела спальню. Устланная белым ковром огромная белая комната, вся в атласных драпировках и зеркалах. Даже ее ночная рубашка и шлепанцы были из того же материала, что занавески и покрывало. На мой взгляд, ужас-ужас. Ничего личного. Но хуже всего была сама хозяйка спальни.
- Мама, ты счастлива? - прошептала я. - Ты получила что хотела?
На Сент-Эспри она проводила дни, а иногда ночи напролет на террасе в лекарственном дурмане, клюя носом над своими книжками, над своим пивом или перед своим телевизором. И так долгих четыре года. Или больше? Неужели все было настолько плохо?
Но она не слышала меня. Она крепко спала, а рука ее была холодной как лед.
Я прошла в свою комнату, закрыла дверь в коридор, расстелила кровать, бросила через стеклянную дверь взгляд на патио. Дом казался притихшим и спокойным. Наверное, мне еще ни разу не приходилось оставаться в пустом доме одной. Обслуга уже ушла в свои домики на заднем дворе. Даже садовник не копошился саду. Беверли-Хиллз словно вымер. И никто в жизни не догадался бы, что где-то далеко за стенами сада с апельсиновыми деревьями находится Лос-Анджелес со всей его грязью.
Я лежала и плакала. В голове бродили самые безумные мысли. Мне срочно нужно было хоть что-то предпринять! Мне надо расстаться с Марти. Здесь и двух мнений быть не может. Мне необходимо поехать или к Сьюзен, или к Джи-Джи, как бы тяжело ни далось подобное решение. У меня щемило сердце, и мне еще никогда не было так больно.
Я прекрасно понимала, что я всего-навсего ребенок, а дети легко проходят через такие вещи, и это, конечно, не любовь, детям запрещено любить по-взрослому, да-да, я все знала и все понимала. До достижения мною двадцати одного года любовь будет не взаправду, а словно понарошку. Но бог ты мой, как это все ужасно! Настолько ужасно, что мне не хотелось ни двигаться, ни думать, ни даже напиться.
И конечно же, я знала, что Марти вернулся. Я слышала, как на подъездную дорожку свернула машина. Я слышала, как где-то открылась дверь. Но я упорно продолжала смотреть в сторону патио, пытаясь проникнуть взглядом сквозь листву апельсиновых деревьев, укутанных калифорнийскими сумерками, и единственный звук, который доносился до моих ушей, был мой собственный плач. Вот так-то.
За окном стало совсем темно, и тут я поняла, что кто-то стоит под моей дверью со стороны патио. Марти. И он пытается открыть дверь.
Я чувствовала себя полностью раздавленной. Я знала, что поступаю неправильно, обнимая и целуя его. Но ничего не могла с собой сделать. Мне было все равно. На какой-то короткий миг мне стало на все плевать.
А еще я знала, что если займусь с ним любовью здесь, всего в десяти шагах от мамы, то буду делать это снова и снова. И уже тогда не будет поездки к Джи-Джи. Я сделаюсь послушной игрушкой в руках Марти, и мы останемся жить втроем под одной крышей.
И тем не менее я поцеловала его и позволила ему себя целовать, а еще позволила раздеть себя.