Зародившаяся на Западе благодаря стараниям Г. Мюнстерберга и В. Штерна психотехника довольно быстро доказала свою практическую полезность и эффективность – главным образом в области оптимизации трудовых процессов, а также, не в последнюю очередь, профотбора. Именно эти аспекты психотехники стали активно разрабатываться и в нашей стране. Но именно отбор и стал тем пробным камнем, на котором психотехника "сломалась", как чуть ранее и педология. Всякий отбор предусматривает сортировку людей по определенному критерию, в данном случае – по пригодности к выполнению той или иной работы. Понятно, что при сравнении одни оказываются более пригодны к какой-то деятельности, другие – менее, а третьи и вовсе абсолютно не пригодны. По здравому размышлению совершенно ясно, что сам по себе этот факт никого конкретно не унижает и не оскорбляет. Нет такого человека, который был бы не годен абсолютно ни на что. И если я не обладаю способностями, необходимыми для успешного выполнения какой-то работы, то, скорее всего, смогу найти себя в иной сфере деятельности. Так, автор этих строк отнюдь не склонен терзаться тем, что сильная близорукость закрывает ему путь во многие профессии, требующие острого зрения, а скажем, полное отсутствие музыкального слуха не позволяет сделать музыкальную карьеру, – есть ведь и другие сферы деятельности, для которых его скромных способностей вполне достаточно. Однако сие здравое суждение оказалось совершенно неприемлемо для общества, провозгласившего, что в нем "любая кухарка может управлять государством". Признать, что замечательная кухарка, скорее всего, правителем окажется никудышным и лучше б ей кухаркой и оставаться, означало войти в противоречие с основными идеологическими постулатами. Там, где считается, что любого можно поставить на любое место по усмотрению руководящих органов, научно обоснованный отбор входит в прямое противоречие с отбором произвольным – по критериям классового происхождения, лояльности и т. п. Соответственно оказывается, что научный подход тут не нужен и даже вреден.
Вот что по этому поводу с негодованием пишет профессор Колбановский:"Пользуясь тестами, заимствованными у буржуазных ученых, советские психотехники стали браковать рабочих, вполне пригодных к работе в различных отраслях производства. Так, например, в Баку при профотборе водителей местного транспорта были забракованы почти все тюрки. Примерно то же проделали психотехники при профотборе железнодорожников из местного населения на Турксибе. Партийные организации, своевременно ударившие по этим извращениям, убедительно доказали, что рабочие, проходившие профотбор, были пригодны, а тесты, которыми их испытывали, – идиотские… Тогда советские психотехники решили перестроиться. Анализ основного метода психотехники на основе учета допущенных ею извращений заставил этих "ученых" прийти к выводу о необходимости отдать себе ясный отчет в этой слабой стороне их и независимо от психотехнического отбора производить отбор по социальному принципу так, чтобы по данным психотехнического испытания судить только о высоте уровня внутри однородных социально приемлемых групп. Однако и такая робкая попытка "исправления" оказалась безуспешна. Как известно, "социально приемлемые группы" по самой природе своей тяготеют к тотальной однородности, с негодованием отвергая любой намек на индивидуальные различия. И что в результате? За таблицами цифр, за многословными "теоретическими" рассуждениями мы нередко не замечаем внутренней пустоты и даже антинаучности и реакционности некоторых "наук". В данном случае речь идет о более существенном – об отсутствии достаточной классовой бдительности и принципиальной непримиримости к враждебным буржуазным теориям, некритически перенесенным на советскую почву. Так было с педологией. Так обстоит дело с психотехникой. История, теория, методы и практика одной лженауки поразительно совпадают с таким же существом у другой. Естественно, напрашиваются и те же выводы". Необходимо, конечно, признать, что в психотехнической практике (как и в педологической, на что Колбановский указывает справедливо) было допущено множество недоработок, упущений и прямых злоупотреблений. Заимствование зарубежных теорий и методов, в самом деле, зачастую происходило безоглядно, бездумно, некритически, без соответствующей адаптации. А можно ли было ожидать другого от иных "специалистов" в этой области? Вот еще одно замечание Колбановского, и сегодня заставляющее невольно вздрогнуть. Отсутствие регламентации психотехнической деятельности привело к тому, что в психотехнических лабораториях можно встретить бывших врачей, юристов, счетоводов, актеров, служителей культа, балерин, педологов, инженеров, психологов, цирковых дрессировщиков и т. п. В большинстве случаев это – люди, потерпевшие неудачу в прежде избранных специальностях и ушедшие в столь легкую и бесконтрольную области деятельности.
"Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем" (Екклесиаст).
Нынешняя ситуация в отечественной практической психологии пугающе напоминает зеркальное отражение ситуации прошлых лет, в котором правое и левое поменялись местами, но анфас идентичен до малейших деталей. Наши психологи, многим из которых профессионализма явно недостает (как тут не вспомнить переквалифицировавшихся балерин!), с неиссякаемым энтузиазмом подхватывают малейший чих, доносящийся из-за океана, и с мичуринской лихостью берутся приживлять ананасы на наших березах. Но на Западе за прошедшие десятилетия веяния переменились. Там на своем (да отчасти и на нашем) горьком опыте поняли, насколько небезопасно злить малоспособных, и научились скрепя сердце перед ними лицемерно заискивать. Селекция и оценки сохранились для элиты. Для массового пользования выброшен лозунг "Каждый имеет право…". Чтобы узнать ему подлинную цену, попробуйте по окончании муниципальной школы поступить в Оксфорд. Мы же наивно принимаем его за чистую монету и начинаем насаждать у себя повсеместно. А потом будем удивляться, когда на Западе перестанут признавать даже те наши дипломы, которые пока еще в цене. Увы, грабли новой модели при наступании на них гарантируют те же шишки, что и прежде.
Терапия – не отпущение грехов
27 октября 1969 г. в калифорнийскую криминальную хронику была вписана очередная трагическая страница – впрочем, увы, до боли банальная. Молодой человек по имени Просенджит Поддар, студент Калифорнийского университета в Беркли, совершил тяжкое преступление – убил свою подругу, девушку русского происхождения по имени Татьяна Тарасова. Раскрытие преступления не составило для полиции проблемы: убийца не пытался скрыться и не отрицал свою вину. Казалось, местному суду остается лишь назначить калифорнийскому Отелло заслуженное наказание и списать дело в архив. Однако дело об убийстве Тарасовой неожиданно приобрело широкий общественный резонанс, особенно в психологических и психотерапевтических кругах. Получившие огласку подробности преступления заставили психологов пересмотреть сложившиеся нормы профессиональной этики.
В ходе судебного разбирательства адвокат Поддара попытался смягчить вину своего клиента, апеллируя к факту его душевного нездоровья. Как установили привлеченные к делу эксперты, молодой человек не был психически больным, однако психика его была весьма неуравновешенна, а побуждения зачастую неадекватны. Вероятно, отчасти из-за этого отношения с подругой складывались непросто и в конце концов обострились до предела. Однако сам Поддар (что, кстати, отнюдь не характерно для душевнобольного) отдавал себе отчет в отклонении своего состояния от нормы и добровольно отправился в калифорнийский Центр психического здоровья, чтобы получить психотерапевтическую помощь. Вот тут-то и всплыла та самая подробность, насторожившая суд и взбудоражившая общественность.
Дело в том, что еще в августе, то есть за два месяца до трагедии, Поддар поведал терапевту о вызревавшем намерении лишить жизни свою подругу. Терапевт (который к тому же не имел большого опыта) оказался поставлен в непростую ситуацию. С одной стороны, профессиональные этические нормы диктовали необходимость полной конфиденциальности получаемой от пациента информации. С другой стороны, было очевидно, что над жизнью третьего лица нависла реальная угроза, и неразглашение полученной информации рисковало обернуться если не соучастием в замышлявшемся преступлении, то по крайней мере безответственным попустительством. Вероятно, похожие чувства должен испытывать священнослужитель, выслушивающий исповедь душегуба. Но священнику в известном смысле проще. Будучи обязан хранить тайну исповеди, он передоверяет грешную душу Высшему Судие. Впрочем, не секрет, что многие священнослужители в особо тяжелых случаях не видят большого греха в нарушении профессионального обета и идут на сотрудничество с правоохранительными органами. Легко понять психотерапевта, к тому же не связанного сакральным обетом, который поступил так же. Он поспешил позвонить в полицию, а также дополнительно изложил обстоятельства дела в официальном письме полицейскому начальству. Терапевт указывал на необходимость установить за клиентом наблюдение либо госпитализировать его как социально опасное лицо. Как нередко бывает в подобных случаях, полиция отреагировала формально и неуклюже. Поддар был задержан для допроса, однако, поскольку инкриминировать ему было пока нечего, был вскоре отпущен.
Некоторое время спустя, супервизор, контролировавший квалификацию терапевта, ознакомился со случаем Поддара и выразил крайнее неудовольствие в связи с якобы имевшим место нарушением профессиональной этики. По его настоянию обращение в полицию было отозвано и уничтожено. А два месяца спустя произошла трагедия.
Когда в ходе судебного разбирательства приоткрылись эти подробности, родители Татьяны подали иск к Центру психического здоровья, настаивая на возбуждении уголовного дела о попустительстве. Дело тянулось несколько лет. Хотя нижняя инстанция иск отклонила, Верховный суд Калифорнии в 1976 г. вынес сотрудникам Центра обвинительный приговор за преступную безответственность.
Данный прецедент заставил психотерапевтическое сообщество критически пересмотреть сложившиеся представления о профессиональной этике. По крайней мере, норма конфиденциальности со всей очевидностью потребовало уточнения и ограничения. После долгих и нелегких дискуссий было признано, что приоритет конфиденциальности кончается там, где кому-то угрожает опасность. Обязательство соблюдать конфиденциальность, которое принимает на себя всякий психотерапевт и психолог-консультант, не абсолютно, а относительно, поскольку существуют определенные условия, способные изменить такое обязательство. Самое серьезное из этих условий – угроза для жизни пациента (клиента) или третьих лиц. Получив информацию о том, что клиент представляет для кого-то серьезную угрозу, психолог обязан принять меры для защиты потенциальной жертвы.
Сегодня такая позиция является практически общепризнанной, хотя дискуссия о границах конфиденциальности в психотерапии и консультировании еще не исчерпана. По сей день остро дискутируется вопрос о том, допустимы ли в отдельных случаях противоправные действия психолога в интересах клиента – например, уклонение от информирования правоохранительных органов о его противоправных деяниях, если таковые не нарушают безопасности третьих лиц.
В любом случае очевидно: психолог – не священник, и ему не по чину отпущение грехов. Он может и должен пытаться удержать своего клиента от греха, но не вправе передоверять окончательное решение воле Господней. Как человек и гражданин, психолог обязан любыми средствами воспрепятствовать готовящемуся злодеянию, иначе грех (и уголовная ответственность) ложится и на него.
Ноябрь
И дольше века длится сон
История науки, как и вся история человечества, полна ярких событий, которые можно точно датировать, – вроде революций и битв, воцарения и краха могущественных властителей. Однако специфика истории науки состоит в том, что в ней очень нелегко отметить точную дату перехода предыстории в историю. Ни одна научная концепция или школа не возникает в одночасье на пустом месте, а постепенно вызревает благодаря переосмыслению накопленного опыта. И даты возникновения научных теорий и направлений – это скорее символические вехи, знаменующие публичное представление новаторских идей. В истории науки такими рубежными вехами принято считать даты публикации первых научных работ того или иного направления. В соответствии в этим "днем рождения" психоанализа считается (хотя и условно) 4 ноября 1899 г. В этот день увидела свет первая психоаналитическая работа Зигмунда Фрейда "Толкование сновидений" (хотя на ее титульном листе издатель предпочел поставить круглую дату – 1900).
Основателю психоанализа в ту пору было уже 43 года, и за его плечами был немалый опыт научной и клинической работы. Научного авторитета его изыскания пока не принесли. Даже наоборот. Исследования истерии привели его к выводу, что эта болезнь не является исключительно женской, как ранее считалось. (Еще во второй половине ХIХ в. предпринимались попытки лечить истерию с помощью хирургических операций на матке, да и само название болезни было производным от греческого histera – матка). В собрании коллег Фрейд сообщил о наблюдавшихся им случаях истерии у мужчин. Коллеги встретили это сообщение в штыки, доклад Фрейда был буквально осмеян. Понадобилось еще много времени, прежде чем фрейдовский взгляд на истерию утвердился как общепринятый и даже тривиальный. Согласно формуле У.Джеймса, "сначала новую доктрину считают абсурдной; потом допускают, что она, возможно, справедлива, но несущественна; наконец, признав ее истинную важность, вчерашние противники оспаривают честь ее открытия". В конце века Фрейд, увы, пребывал на первой стадии своего учения об истерии. А небезопасные опыты с кокаином и вовсе снискали ему в медицинских кругах Вены репутацию безответственного манипулятора.
Таким образом, книга "Толкование сновидений" была написана малоизвестным специалистом с сомнительной репутацией и не обещала ни научной сенсации, ни коммерческого успеха. Осторожный издатель выпустил всего 600 экземпляров книги и выплатил автору весьма скромный даже по тем временам гонорар, сравнимый с современной платой за один психоаналитический сеанс. Однако выход "Толкования сновидений" знаменовал собой подлинный переворот в представлениях о душевной жизни и фактически открывал новую эпоху в развитии наук о человеке.
Замысел книги родился у Фрейда давно, и его возникновение даже можно точно датировать по личным воспоминаниям автора. Летом 1895 г. семья Фрейда поселилась в замке Бельвью в предместье Вены, и в ночь с 23 на 24 июля ему приснился сон, который он впервые подверг детальному анализу. Несколько лет спустя, обедая с Э.Джонсом в ресторане на террасе замка Бельвью, Фрейд рассказал ему, что именно на этом месте его осенило великое открытие. Джонс полушутя заметил, что здесь стоило бы поместить мемориальную табличку. Фрейд вряд ли оценил его юмор. Ведь задолго до этого ему самому приходила мысль о мраморной доске с надписью: "Здесь 24 июля 1895 года доктору Зигмунду Фрейду открылась тайна сновидения".
Фрейдовская концепция толкования сновидений вызревала в ходе наблюдений за пациентами. Следуя за их ассоциациями, которые по мере беседы становились все более свободными, Фрейд заметил, что пациенты часто вставляют в поток ассоциаций описания своих сновидений, которые в свою очередь вызывают новые ассоциации. Из некоторых наблюдений родилась догадка, что сущностью сновидения выступает осуществление скрытого желания. Еще в марте 1894 г. Фрейд документировал сон некоего студента-медика. Тот, не желая вставать по утрам, нередко видел во сне, будто уже находится на занятиях в больнице. Описание этого случая вошло в книгу "Толкование сновидений". Как видим, никакой сексуальной подоплеки в нем обнаружить не удается. Вообще, для "Толкования сновидений" еще не характерен тот глобальный пансексуализм, который отличает последующие труды Фрейда.
Основное содержание книги составляет толкование собственных сновидений автора, что делает ее весьма своеобразной и очень откровенной автобиографией. Позднее, упрекая своих биографов, Фрейд говорил, что он уже и сам более чем достаточно рассказал о себе, в первую очередь имея в виду эту необычную книгу-исповедь. (Небезынтересно, что и автобиография "раскольника" Юнга называется "Воспоминания. Сны. Размышления").
Фрейд считал, что сновидение является охранителем нарушений сна и "представляет собой особый способ устранения мешающих спать раздражений путем галлюцинаторного их удовлетворения". При этом он истолковывал сновидение как символическое осуществление вытесненных желаний. Полагая, что сновидения и бред "происходят из одного и того же источника", Фрейд с некоторыми оговорками определял сновидение как "физиологический бред нормального человека". По Фрейду, "механизмы образования сновидений являются прототипом способа возникновения невротических симптомов", в силу чего сновидения являют собой универсальный невротический симптом, проявляющийся у невротиков и у всех здоровых людей. "Среди этих недавно открытых психических процессов особенно надо отметить процессы сгущения и смещения. Работа сновидения – это особый случай эффектов, влияющих друг на друга со стороны двух разных психических групп. Иначе говоря, это результат психического расщепления, которое, очевидно, идентично во всех существенных чертах процессу искажения, преобразующему подавленные комплексы в симптомы там, где подавление оказывается недостаточным". Фрейд считал, что "толкование сновидений есть столбовая дорога к познанию бессознательного в душевной жизни". Уже в этой его первой работе обозначены основные положения психоаналитической теории. "Вам придется с изумлением узнать из анализа сновидений, какую неожиданно большую роль в человеческом развитии сыграли впечатления и опыт раннего детства. В сновиденческой жизни человека ребенок, который продолжает жить в мужчине таким же, каким он был в детстве, сохраняет все свои характеристики и импульсы желаний, хотя ему – взрослому – они уже не нужны. С неодолимой силой к вам возвращаются моменты развития, подавления, сублимации и формирования реакций, посредством которых и вырастает дитя с совершенно иными врожденными данными, вырастает во взрослую личность, в носителя, а частично и в жертву цивилизации, которую он обрел с таким трудом".
"Толкование сновидений" явилось первым шагом к становлению психоаналитической концепции бессознательного. Эту работу Фрейд считал центральной для своего творчества. Без лишней скромности он так оценивал свой труд: "Это великолепное открытие – вероятно, единственное, что меня переживет". Он, однако, не питал иллюзий относительно приема, который уготован книге. В письма к другу, доктору Флиссу, Фрейд делится своими житейскими планами, но вставляет ремарку: "Это – если все будет хорошо, если у меня будут средства к существованию, а меня самого не посадят в тюрьму, не подвергнут линчеванию или бойкоту из-за моей книги о сновидениях!"