37
К действительности его вернула влажная ладонь, которой Хейди слегка прикоснулась к щеке. Власов вздрогнул, приоткрыл глаза и, прежде чем успел сообразить, что над ним склонилась женщина, рванулся рукой к подушке, под которой, по старой армейской привычке, лежал пистолет.
- Хотели тут же, прямо в постели, пристрелить меня, мой генерал генералов? - склонилась над ним Хейди. - Обычно подобное желание возникает у мужчины не ранее шести месяцев после свадьбы.
- Всего лишь нервы.
- Понимаю, утомила вас ожиданием, - с наигранной нежностью заключила немка. - И не вздумайте креститься: я не привидение, а всего лишь ваша невеста.
- Это война, Хейди.
- Странно. Я-то думала, что это всего лишь ночь любви. Но если в постели вы чувствуете себя, как на передовой…
- С вами - да.
- Звучит, как похвала, - задорно рассмеялась вдова боевого эсэсовского офицера. - Вот только война здесь, наверное, ни при чем.
- Война всегда "при чем". Вся жизнь - в стремени, да на рыс-сях, - вздохнул Власов, безвольно наблюдая, как, почти не касаясь руками, Хейди стаскивает остатки одежды, оголяя его могучую от природы, но все еще довольно костлявую фигуру.
Этой своей худощавости Андрей стеснялся всегда, даже когда жена Чан Кай-ши, потрясенная его могучим ростом и славянской мощью, набрасывалась на него со святым благоговением.
Предаваясь с ним самым изысканным ласкам, по принципу: "Все, что только позволено в постели, - храбро позволяй самой себе, а все "непозволительное в любви" - позволяй мужчине", эта жгучая и неутомимая китаянка избавляла стыдливого советского мужичка от всякого чувства стыда и стеснительности.
Это она, поражая воображение "не владевшего изысками чуждого, буржуазного секса" советского человека, приучала полковника Власова к "сугубо азиатским", как ему тогда казалось, любовным ласкам, и к сугубо азиатскому проявлению "мужского самодостоинства", очень смахивающего на деспотизм.
Прежде чем припасть маленькими розовыми лепестками своих изящных губок к самому священному, что сотворено в мужчине природой, "некоронованная императрица Китая", как называла ее антикоммунистическая пресса, опускалась перед Власовым на колени и, с молитвенной искренностью рабыни и непогрешимостью наложницы, произносила: "Я недостойна вас, мой повелитель".
Когда нечто подобное исходит из уст Первой Дамы величайшей страны мира, из уст правительницы, способной одним движением брови отдать тебя придворному палачу Поднебесной, а любая из шпионивших за ней служанок могла выдать тебя всемогущему царствующему супругу, - такое постельное раболепие, конечно же, впечатляет. Причем впечатляет до сих пор, ибо ни одна из самых распутных женщин, которых Власову удавалось познавать потом в России, не смогла одарить его и сотой частью того "сексуального растления", которое так мастерски дарила ему дочь и супруга двух китайских прокоммунистических вождей.
У русских баб это неизменно превращалось в пропитанное водкой постельное бешенство и в сальный пот. Кое-как "отдавать себя" мужчине они еще научились, однако ни одна из них не могла сравниться с "леди Чан Кай-ши" в способности чисто и возвышенно "одаривать собой" мужчину.
Как же Власов тосковал потом по императрице, по своей постельной богине! Как неуемно бредил ее ласками даже тогда, когда пресыщался постельными усладами с женой или с любовницей!
Однако все это было потом. А тогда, в Китае, каждая встреча с "императрицей" проходила в страхе быть разоблаченным и тут же казненным. Или, в крайнем случае, быть позорно изгнанным из страны, а значит, обреченным на казнь в советских застенках.
Каким чудом ему удалось уцелеть, почему он не пал жертвой ревности "лучшего из лучших полководцев Поднебесной" Чан Кай-ши, ревности его жены или одного из китайских генералов, который из-за него, Власова, лишился доступа к телу "императрицы", - этого командарм понять так и не смог.
Причем самое поразительно заключалось в том, что "великий вождь и учитель китайского народа" Чан Кай-ши прекрасно знал о романе супруги с "красным полковником Волковым", однако это никогда, никоим образом, не отразилось на его отношении к военному советнику. В данном случае китайского полководца великодушно интересовал военный талант "красного полковника", а не его "развлечения с леди Чан Кай-ши".
…Что же касается Хейди, то, внешне всегда предельно сдержанная, она никогда не набрасывалась на Андрея и никогда не лебезила перед ним. Очевидно, эта ее аристократическая холодность и сдерживала мужчин, которых в возглавляемом ею санатории, в общем-то, всегда в избытке.
38
Да, об этой ночной встрече со Сталиным генерал вспоминал теперь все чаще и чаще. Возможно, потому и вспоминал, что все чаще задумывался над странными изломами своей судьбы, над тем, как она сложилась бы, не случись в его жизни этого пленения под Волховом.
Уже близился рассвет, а "Горная долина" по-прежнему содрогалась под раскатами грома, вспыхивали фиолетовыми факелами молнии и отдавался потоками ночной ливень. Генерал лежал, всматриваясь в окно обожженными темнотой глазами, и настороженно прислушивался к каждому удару стихии.
Мысленно он находился сейчас в иной стране, в ином мире. Ночь, которую он переживал, осталась в сорок первом. Это была ночь, навсегда вошедшая в его сознание и судьбу как "ночь беседы со Сталиным".
За сутки до встречи в Кремле он был доставлен в Москву самолетом. Не получив приказа об отступлении, его 37-я армия еще два дня оставалась на своих рубежах на подступах к Киеву и, несмотря на общефронтовое поражение, представала перед Верховным главнокомандующим в ореоле пусть не очень яркой, неубедительной, но все же славы. Не зря же в немецких штабах немало подивились, решая для себя: то ли одну свою армию русские бросили на произвол судьбы, то ли сам командующий превратил ее в армию самоубийц? В иное время потеря его штабом связи со штабом командующего особым Киевским военным округом инкриминировалась бы Власову как одно из серьезнейших упущений при организации боевых действий вверенных ему войск. Но лишь действительно в иное время и при ином исходе сражения для самой армии.
Когда Власов вошел в кабинет Сталина, тот еще какое-то время стоял, опершись руками о стол и склонившись над небрежно разбросанными бумагами. Не обращая никакого внимания на генерала, Верховный главнокомандующий лихорадочно раздвигал эти бумаги, что-то недовольно ворчал, а когда наконец приподнял голову, сразу же потянулся за лежащей на столе и еще дымящейся трубкой.
Перед Власовым стоял невысокого роста худощавый человек, то ли с темно-русыми, то ли с рыжеватыми волосами и с иссеченным оспинками желтоватым лицом. На рослого, почти двухметрового генерала он смотрел с таким неподдельным удивлением, словно вообще не ожидал видеть его в своем кабинете. Или, по крайней мере, представлял его совершенно иным.
- Вам, товарищ Власов, уже известно, в какой ситуации оказались сейчас наши войска, обороняющие Москву?
- Так точно, товарищ Сталин. В общих чертах, конечно. Однако… - генерал запнулся и растерянно уставился на всесильного вождя, но тот и не торопил его. Хотя отлично понимал, что под его гипнотическим взглядом Власов вряд ли способен будет сколько-нибудь внятно развить свою мысль.
- Почему же в общих, генерал? - Верховный главнокомандующий примял прокуренным указательным пальцем табак в небольшой трубке и, не спеша раскурив ее, подошел к висевшей на стене карте. - Наши позиции - вот они, - обвел мундштуком дальние очертания города, охваченные жирными линиями, стрелами, ромбами и прочими военно-картографическими атрибутами. - Как видите, немецкие войска уже у стен города.
- Вижу, товарищ Верховный главнокомандующий.
Сталин молча пропыхтел трубкой и зло сверкнул мутновато-карими глазами.
- Мы с вами не удержали Минск, потеряли Киев, сдали Одессу… Что, Москву тоже сдавать будем, а? - Последние слова он произнес по слогам, откровенно бравируя неукротимым кавказским акцентом. - Я понимаю: городов у нас еще много, отдавать врагу есть что.
- Нет, думаю, что здесь, под Москвой, мы их остановим. Хватит, набегались уже.
- Набегались, говорите? - нацелился на него Сталин тяжелым, гипнотическим взглядом и зловеще замолчал, словно требовал каких-то более веских доказательств его непоколебимости. Причем немедленно.
Больше всего Власов опасался тогда, что Верховный сорвется на крик и что именно он, бывший командарм 37-й, окажется тем генералом, которому придется держать ответ за все вольные и невольные прегрешения командования Киевского фронта. Он прекрасно помнил, с какой мстительной жестокостью находили таких вот "козлов отпущения" и в Гражданскую, и после нее - в тридцать третьем, в тридцать седьмом.
- Москву оставлять мы не будем, - сдали у него нервы. В эти минуты Власов готов был заверять Сталина какими угодно клятвами и заверениями. - Это последний рубеж, на котором нужно стоять до конца.
Тыльной стороной ладони той же руки, в которой держал трубку, Сталин потер заросшую седоватой щетиной щеку и, подозрительно покосившись вначале на генерала, затем на карту, словно в ней таилось предательство, вернулся к столу.
- Мы тоже так считаем, товарищ Власов, - кавказский акцент Сталина становился заметнее и грубее. Генералу вновь показалось, что Верховный умышленно налегает на него. Непонятно только, из каких побуждений. - Мы мобилизуем сотни тысяч рабочих московских предприятий. Созданы целые дивизии ополчения. Это крепкие части. Крепкие, да… - Сталин помолчал, затем спросил: - Как считаете, рабочие выстоят?
- В Гражданскую, несомненно, выстояли бы. Однако теперь другая война. Авиация, танки… Рассчитывать только на дух рабочего ополчения особенно не стоит. Нужно срочно подтягивать к столице кадровые части из Приуралья и Сибири, нужны мощные резервы.
- Опять резервы… - недовольно развел руками Сталин. - С кем ни говори, все требуют резервов. С резервами, будь они у меня, удержать Москву сможет и дурак. Но их нет, этих резервов из регулярных войск. Едва успеваем формировать и вооружать батальоны ополченцев.
Он уселся сам, ткнул мундштуком в сторону ближайшего к Власову кресла и потом долго молча курил, время от времени утаптывая пальцем табак и поглядывая на занавешенное ночной синевой окно.
- Примешь командование 20-й армией, входящей в Северную группу обороны, - наконец заговорил он таким тоном, словно объявлял приговор.
Они оба взглянули на висевшую на стене карту. Отсюда Власов не мог проследить за расположением частей своей армии, однако помнил, что они соприкасаются с 16-й армией Рокоссовского.
- Знаю: армия недоукомплектована, да и вооружена слабовато. Знаю и то, что сразу же начнешь просить подкрепления, - вопросительно уставился на генерала "вождь и учитель", и во взгляде его Власову почудилась мольба: "Хоть ты уйди отсюда, ничего не прося!"
Но командарм понимал, что только сейчас, когда он получает назначение из уст самого Верховного, он еще может что-либо выпросить. Рассчитывать же на серьезное подкрепление, сидя на передовой, уже будет бессмысленно.
- Мне понятны трудности Верховного командования, но если речь идет о контрнаступлении с целью прорыва блокады…
- …в результате которого врага следует отбросить за Волоколамск и Солнечногорск, а затем теснить и теснить, загоняя в заснеженные подмосковные леса.
- Мне пока трудно судить о состоянии вверенных мне дивизий, однако дня через три я уже готов буду…
- Пятнадцать танков - вот все, что ты сможешь получить у меня, Власов, - вновь резко перебил его Сталин, поднимаясь и давая понять, что беседа завершена. - Можешь считать, что это последний резерв, который способна дать тебе Москва. Больше дать не сможет никто, даже товарищ Сталин. И через неделю армия должна быть готова к прорыву.
39
Приняв душ, Хейди вновь вернулась в постель и вытянулась во весь свой росточек рядом с покоренным ею гигантом. На какое-то время она затихла, затем повернулась лицом к Власову, хотела что-то сказать, но вместо слов генерал вновь услышал легкий, романтический вздох.
- Вы что-то хотите мне сказать, Хейди, но не решаетесь. Какую мысль вы казните своим молчанием?
- Неплохо сказано: "Какую мысль вы казните своим молчанием?" Никогда не пробовали писать что-либо, кроме армейских донесений?
- Никогда. Какое там писать? Всю жизнь - в стремени, да на рыс-сях.
- Еще одно ваше упущение. Такой полководец, как генерал Власов, должен оставить после себя хотя бы одну книгу.
- Вы опять о книге? - настороженно проворчал генерал.
- Причем о книге вашего бытия, мой полководец. Воспоминания, записки. Вам ведь есть что вспомнить: советник Чан Кай-ши, командир механизированного корпуса, сражавшегося на западных границах Союза, участник обороны Киева и Москвы.
- Кому в Германии нужна книга генерала, оборонявшего Москву? - с ленцой в голосе спросил Власов.
- Кому?! - азартно оживилась Хейди. - Да лишь бы она появилась. Не представляю себе, чтобы в Германии нашелся хотя бы один офицер армии фюрера, который бы не захотел прочесть воспоминания генерала той армии, которая ему противостояла. А какой ценностью будут обладать ваши мемуары о создании Русской Освободительной Армии.
- Вы настолько серьезно говорите об этом? - постепенно вытравливал из голоса иронию мятежный генерал. - Не знаю. В голову никогда не приходило, - с солдафонской прямотой объяснял Власов. - И сомневаюсь, стоит ли тратить на это время.
- Это должна быть суровая книга сурового и по-своему талантливого, хотя и не очень везучего, генерала, - не обращала внимания на его ворчание Хейди.
Как всегда, когда ее охватывало пламя очередной идеи, она впадала в страстное самовнушение, в романтическую воинственность, в фанатичную веру в свое призвание. И тогда доводы ее становились такими убедительными, как будто любая высказанная мысль, любое желание или пророчество способны были материализовываться.
- Невезучего, это верно подмечено.
- Если мои слова неприятно поразили вас, значит, считайте, что я их не произносила. Поэтому вернемся к книге. Это должна быть исповедь полководца, оставшегося без армии, страны и народа, но решившего, что все это он вновь способен обрести своим мечом. Великая книга великого воина - вот что должно появиться из-под вашего пера, мой генерал генералов!
Самое удивительное, что Власов начинал верить в искренность этих порывов Хейди. В своем восприятии хрупкой на вид, миловидной немки он прошел несколько этапов: сначала ему казалось, что это всего лишь случайное мимолетное знакомство, затем он перестрадал уверенностью в том, что Хейди ему специально подсунули, чтобы следить за ним, привязать его к Германии, к рейху, и сделать предельно управляемым. Потом он вдруг решил, что Хейди, эта эсэс-вдова, всего лишь расчетливо выходит за него замуж, артистично изображая чувства, которых на самом деле не существует. Она потеряла надежду заполучить достойного мужа-немца и теперь готова оказаться в постели с русским, зато генералом.
И лишь в последние два-три дня, когда их общение стало более интенсивным, Власов вдруг увидел перед собой тот, особый тип женщины, рядом с которой невозможно оставаться обычным, рядовым, приземленным. Будь ты хоть окопным солдатом, хоть незаурядным злодеем или серым канцелярским служакой, оказавшись рядом с Хейди, ты неминуемо превратишься в "великого". Пусть даже это будет великий злодей или великий неудачник.
"Великий неудачник, - мысленно ухмыльнулся Власов, - это как раз для тебя. Поскольку именно на великого неудачника ты обречен самой судьбой".
И все же… Он по-настоящему начал верить в искренность намерений этой фурии - вот что происходило с Власовым в эту ночь, в которой секс становился всего лишь чувственной вуалью, под которой сотворялся очередной тайный союз честолюбивой женщины и честолюбивого полководца. Очень честолюбивой женщины, и еще более честолюбивого, хотя и подрастерявшего веру в себя, полководца.
- Так что не волнуйтесь, - нежно погладила она мужчину по оголенному, слегка вздрагивающему от ее прикосновений бедру. - Когда и чем бы ни завершилась эта война в Европе, мы еще успеем потолковать о ней языком литературного искусства. Вы даже не представляете себе, что за убийственный козырь подсунула тогда, в сорок первом, в карточную колоду вашей судьбы сама история, - по-заговорщицки рассмеялась Хейди, плотнее прижимаясь к нему. - Кстати, где сейчас находится ваш архив?
- Если вы имеете в виду наши нынешние армейские документы, то они хранятся в нашем штабе.
- Я говорю сейчас о вашем личном архиве, который, как я поняла, все еще не сформирован. Прячьте наиболее важные из документов, снимайте фотокопии с тех, которые вы не можете изъять из штабных бумаг, собирайте публикации в прессе, ведите дневниковые записи. Причем все эти бумага должны где-то накапливаться, с таким расчетом, чтобы они уцелели во время капитуляции Германии.
- И ты согласилась бы стать хранительницей этого архива?
На сей раз Хейди с ответом не торопилась. После минутного молчания она, очевидно, готова была возобновить разговор, однако поднебесье над горной долиной, в которой располагался санаторий, вновь наполнилось равномерным, но мощным гулом моторов, который постепенно смещался к западной оконечности долины. Было понятно, что это возвращается после воздушного удара та волна ночных бомбардировщиков, которая еще недавно летела на восток.
Русский генерал и немка мысленно провожали вражескую эскадрилью в полном, суеверном молчании.
- Наверняка у вас найдутся более надежные хранители. Но если они не найдутся и если вы решитесь доверить свои бумаги мне, то вполне можете рассчитывать на мою порядочность.
- Я хорошенько подумаю над всем, что ты только что сказала, Хейди.
Даже если бы вся эта воздушная эскадра принялась разносить ее санаторий на камешки, то и после этого ничто не смогло бы заставить ее прервать нить разговора с Власовым. Она по-прежнему свято придерживалась ею же установленного правила: в брачном ложе заниматься не только любовью, но и планированием их общего великого восхождения к вершинам славы.
- Для долгих раздумий времени у нас тоже уже не осталось. Кстати, почему вы никогда не надеваете медаль, которой вас наградил фюрер?
- Следует полагать, что это уже замечено?