- В осажденном… Ленинграде? - переспросил Сталин и, не дожидаясь ответа, положил трубку.
Берия знал, что при общении с вождем всегда нужно быть внимательным к интонациям и прочим нюансам его речи, а главное, стараться ничего не уточнять. Впрочем, Лаврентий был уверен, что угадал намерение Сталина. Тот готов был предложить фюреру встречу в Ленинграде, но уже после того, как город будет деблокирован. "Так, может быть, - размышлял Берия, - появление на Волховском фронте "спасителя Москвы" Власова немцам как раз и следует воспринимать как угрозу деблокации, которая приведет к окружению значительной части войск группы "Север", а значит, и к огромным потерям?! Тем более что прибудет он под Волхов в сопровождении целой плеяды военно-государственных деятелей".
Теперь на столе перед Берией лежала папка под тем же грифом "И.С.", в котором было закодировано сразу два значения - инициалы вождя, с которым были связаны материалы папки, и определение: "Исключительно секретно". Только под еще более лаконичным названием - "Львов". Ну а почему вождь обращал внимание именно на это письмо, Берия догадался сразу, как только перечитал его: "Послу Германии в СССР графу Вернеру фон дер Шуленбургу. Я принципиально согласен встретиться с господином Адольфом Гитлером. Неизменно буду рад этой встрече. Организацию встречи я поручил своему наркому внутренних дел тов. Берия. С уважением И. Сталин".
То, что организацию встречи Верховный вновь поручает ему, Лаврентий понял. Однако понял и то, что вождь хочет, чтобы инициатива проведения такой встречи якобы исходила от него, Берии, и, возможно, еще от кого-то из членов Государственного Комитета Обороны и членов Политбюро. В таком случае Сталин всего лишь вынужден будет "прислушаться к авторытэтному мнэнию группы таварищей".
По документам, которые имелись в этой папке, Берии нетрудно было восстановить и всю хронологию событий. Когда войска рейха уже готовы были растерзать Польшу, рейхсминистр иностранных дел фон Риббентроп, от имени фюрера, предложил Молотову заключить пакт о ненападении, да к тому же сроком на целых двадцать пять лет.
Сталин прекрасно понимал, что соглашаться нужно, но понимал и то, что фюрер, по существу, пытается по дипломатическим каналам купить себе индульгенцию за "польские грехи". Но такая индульгенция, решил он, должна стоить дорого, очень дорого - в финансовом, техническом и территориальном измерениях.
Прежде всего, вождь заставил Гитлера обратиться к нему с личным посланием, в котором тот унизительно просил срочно принять фон Риббентропа как своего личного представителя. Затем к пакту о ненападении, заключенному 23 августа 1939 года, был пристегнут "секретный протокол", гарантировавший переход под юрисдикцию Страны Советов огромной части "польских территорий", уже отмеченных на карте, на которой стояли подписи высоких договаривающихся сторон.
Однако все это стало возможным только после того, как рейх согласился предоставить СССР кредит на триста пятьдесят миллионов марок, по которому обязался поставлять вооружение, двигатели, новейшие металлообрабатывающие станки и многое другое.
"Послу фон дер Шулленбургу. Сообщите рейхсканцлеру Германии Адольфу Гитлеру, что я готов буду встретиться с ним лично 17, 18, 19 ноября 1939 г., во Львове. Полагал бы прибыть специальным поездом и провести встречу в моем вагоне. С уважением И. Сталин".
Из документов следовало, что после появления этого письма Риббентроп вновь примчался в Москву и провел переговоры с Молотовым, которые продолжались с двадцати двух часов почти до четырех часов утра. Берия на встречу приглашен не был, но знал, что в течение первых двух часов вождь сам присутствовал на этих переговорах, хотя, кажется, так и не произнес на них ни слова. Впрочем, для протокола, для фон Риббентропа и фюрера важен был сам факт его пристуствия.
Единственное, на чем стороны тогда не сошлись - даты встречи. Предложенные Сталиным 17–19 ноября фюрера не устраивали. Он не мог ждать целых два месяца! За два месяца его войска способны завоевать территории еще двух таких "Польш"! Поэтому он просит перенести львовскую встречу на месяц раньше. И Сталин соглашается: действительно, почему бы не ускорить развязку всех тех территориальных размежеваний, которые теперь предстояли обоим вождям? А вскоре, точнее, 11 октября, появляется письменная гарантия Сталина того, что он готов встретиться с фюрером уже через неделю: "Послу фон дер Шуленбургу. Прошу вас окончательно считать временем встречи 17, 18,19 октября, а не 17–19 ноября, как это планировалось ранее. Мой поезд прибудет к месту встречи в 15 часов 30 минут 17 октября 1939 г. С уважением И. Сталин".
Решительно захлопнув папку, Берия столь же решительно отсек в своей памяти все, что было связано с этими "делами давно минувших дней". Теперь ему было ясно, что в новом витке большой имперской рулетки Власову отводилась роль фактора устрашения, а значит, и военно-дипломатического натиска. Сталин не уверен, что фюрер согласится пойти на мир, или хотя бы на перемирие.
В любом случае, грустно подытожил Берия, дипломатические маневры обещали выдаться долгими и сложными. Но это придет со временем.
11
Войдя в палату, Власов увидел сидевшую спиной к нему женщину, показавшуюся совершенно незнакомой. Вальяжно откинувшись на спинку кресла, она пускала дым в потолок, и так и не оглянулась - то ли не расслышала появления генерала, то ли не снизошла. Сразу же улавливалось что-то фальшивое уже в самой этой позе, которую вполне можно было назвать позой какой-то дешевой, но достаточно мнительной "ресторанной королевы на час".
Приближаясь к ней, Власов успел заметить: крашеные, крученные и взбитые волосы, закрепленные позолоченным гребнем; хромовые немецкие сапоги, черная юбка и зеленый офицерский китель с погонами лейтенанта вермахта.
Очевидно, Мария до конца намеревалась играть в абсолютное безразличие, дескать, приказали - я и пришла. Что дальше? Но стойло ей взглянуть на Власова, как сигарета в руке воровато задрожала. Едва слышно ойкнув, женщина медленно, обрадованно глядя на генерала, поднялась.
- Господи, Андрей! Товарищ, то есть я хотела сказать, господин генерал… - потянулась к нему руками, но сразу же отдернула их. - Как же безбожно вы постарели!
В свою очередь Власов тоже - но лишь на какое-то мгновение - подался к ней, обнял… Однако Мария сразу же почувствовала: это не то объятие, которым он много раз соблазнял ее там, на фронте. Это не объятие истосковавшегося мужчины, а всего лишь оскорбительная для всякой заждавшейся женщины дань традиции: как-никак столько не виделись…
- Я все понимаю, - прошептала Мария, целуя его в гладко, с немецкой аккуратностью выбритую шею (раньше-то он ее, щуплую, никогда толком не выбривал, всегда кустики волос торчали). - Меня предупредили.
- О чем предупредили, в стремени, да на рыс-сях? - он все же не удержался. Руки поползли по талии, ощупали вызывающе разбухшие бедра, а грудь уперлась в две мощные, по-русски ядреные, груди.
"Как же она, мерзавка, расхорошела! Вот уж, действительно, русской бабе и плен - не плен".
- О том предупредили, что у тебя здесь ихняя, из немок, - пробормотала Мария, - эсэсовка какая-то, в любовницах. Вроде бы даже родственница Гиммлера…
- Кто предупреждал?
- Да этот же твой, капитан-прибалтиец.
- И здесь успел, в стремени, да на рыс-сях! - незло проворчал Власов. - Послал же Господь!
- Когда меня из разведшколы отпускали, заместитель начальника тоже сказал, что звонила фрау Биленберг, родственница Гиммлера. Только поэтому и отпустили.
- Надо же!
Власов растерянно умолк, и Воротова удивленно отстранилась от него:
- Неужели ты действительно не знал об этом? Или так, понтуешь?
- Если честно, не знал. Что в родственниках у нее один высокопоставленный офицер СД из гиммлеровского штаба - это мне известно давно. А вот о Гиммлере почему-то все молчали, даже этот мой капитан.
- Значит, не знал, или не велено было. Не смей ругать его, слышишь!
Власов грустно усмехнулся.
- Не стану, - заверил Марию, предлагая кресло по ту сторону низенького журнального столика.
- Чего улыбаешься?
- Вспомнил, как еще там, во 2-й Ударной, ты, за кого только могла, заступалась. Иногда меня это задевало: как-то оно так получалось, что судьбу майоров, и даже одного полковника, повариха решала.
- И даже одного генерал-лейтенанта спасала, - напомнила ему бывшая штабная повариха. - Причем по-всякому, как только могла.
- Да, вспомнить нам есть что, на рыс-сях. Но, в любом случае, за немку не сердись.
- Я все понимаю. Мужчина ты еще молодой. Но почему немка? Русских к тебе, что ли, не подпускают?
- Говори нормально, здесь не подслушивают.
Но ответил все так же - шепотом, в самое ухо:
- Так надо было. Политика. Без этого не пробьешься.
- А представь себе, каково пришлось мне, грудастой русской бабе, - безо всякой горечи, уже смиренно, сказала Мария. - Но ты не думай: по рукам, как другие, все равно не пошла, - сразу же спохватилась она. - Не скурвилась, до офицерского борделя не докатилась.
- И даже сама стала офицером, - поспешил увести ее от этой, крайне неприятной для них обоих, темы Власов. Поскольку сам он вдруг почувствовал: "А я вот скурвился! До самого что ни на есть борделя. И даже не офицерского. Но кому об этом расскажешь?"
- Кстати, чин офицерский мне дали тоже благодаря твоей бабе-немке.
- Что-что ты сказала?! - потянулся к ней через стол генерал.
- Что слышал. Баба твоя, эсэсовка, позвонила кому-то там из командиров, а затем, говорят, из штаба Гиммлера позвонили и, как видишь, из унтер-офицеров - сразу в лейтенанты. Всего две недели назад.
Откинувшись на спинку кресла, Власов с минуту очумело смотрел на Воротову. Затем сорвал очки и, нервно протирая их, спросил:
- Слушай, ты ничего не путаешь, не придумываешь?
- Когда мы встретились, я тоже спросила, зачем она это сделала. Знаешь, что она, глядя на мои погоны, сказала? "Отныне пристрелю каждого, кто осмелится сказать, что у генерала Власова был роман с какой-то там поварихой. Все-таки с военнослужащей из офицеров - оно как-то пристойнее".
- Видно, я действительно недооцениваю эту свою вдову, - улыбаясь, покачал головой Власов. - Она значительно влиятельнее, нежели я предполагал.
- Я тоже так поняла, что баба она по-настоящему мудрая. Другая на ее месте тут же загнала бы меня в концлагерь, а то и сразу в крематорий, а эта в лейтенанты вывела. Ты вот, командармом будучи, о чине моем не позаботился, а она…
Власов поиграл желваками и промолчал.
- …да все я понимаю, не слушай ты меня. Какие там чины, в этих проклятых волховских болотах?! А Хейди эта твоя… Она ведь не только мудрая, но и властная. Ты, генерал, держись за нее. Меня уже, считай, нет, а она всегда рядом. И больше тебе опереться в этой чертовой Германии не на кого.
- Вроде как благословляешь.
- Хвали Господа, что хоть есть кому благословить.
- Где ты сейчас? В разведке?
- Вроде бы. Сама толком не пойму. Но обучение в разведшколе через месяц завершаю - это ясно. Оказалось, что у меня ко всему этому талант: и к стрельбе, и к ориентированию на местности и по радиоделу. А главное, я прошла через фронт и достаточно обстрелянная. Ну а туда, в послевоенную Советскую Россию, мне - чтобы так, под своими документами - дороги, как ты понимаешь, генерал, уже нет. Как и тебе.
- Сейчас мне позволили сформировать Русскую Освободительную Армию. Настоящую армию, из нескольких вполне боеспособных дивизий, а не то, что было раньше - отдельные роты да приданные вермахту батальоны.
- Не думаю, что немцы окончательно решатся на такое. Боится Гитлер наших русских дивизий, где бы они ни находились. Что по ту, что по эту сторону - боится, и все тут.
- Это он раньше боялся, - нервно отреагировал Власов. - Раньше, понимаешь? Тогда политика была иная, и виды на победу - тоже иные. Но теперь все изменилось. Теперь фюрер готов передать мне многих пленных, перебежчиков, даже часть остарбайтеров. И технику - тоже. Словом, как только подготовку свою закончишь, к себе переведу.
- Нет. И не думай об этом!
- Что значит "нет", в стремени, да на рыс-сях?!
- Не пойду я к тебе, Власов. Как говорят, отходилось-отлюбилось.
- Если ты в этом смысле, то я не в любовницы тебя зову, сам понимаю, что "отходилось-отлюбилось". Кадрами у меня заниматься будешь, тогда уж о повышении в чине подумаем.
- Нет, Власов, даже не пытайся меня вербовать. Не пойду я во второй раз во "власовцы".
И опять генерала резануло это ее обращение - "Власов". Никогда раньше Мария к нему так не обращалась.
- Не пойму я тебя, Мария. Ведь теперь это уже будет наша, русская, армия! Куда ж тебе? Со своими, русскими, все же лучше.
- А мне и с теми, и с теми - по-всякому бывает, - скабрезно осклабилась Воротова, но, словно бы опомнившись, тотчас же согнала эту ухмылку. - Где свои, но те, что хуже чужих, и где чужие, с которым еще кое-как можно ладить, - с этим мы, Власов, уже после войны разбираться будем. Но только хватит с меня новгородских да волховских болот, генерал, - еще жестче ответила Мария.
Смуглолицая, широкоплечая, с округлившимися щеками, она представала сейчас перед генералом совершенно не той разбитной поварихой, которую он в свое время откровенно насиловал в сарайчике, на окраине какого-то лесного хуторка. Однако насильно Воротову пришлось брать только в первый раз, после этого она стала вести себя с такой прямотой и непосредственностью, словно они женаты уже много лет. В большинстве случаев она сама выбирала и время, и место, в котором можно было уединиться.
А поскольку сделать это в условиях штаба армии было непросто, случалось так, что они несколько раз рисковали быть застуканными на месте "преступления". Но всякий раз Воротова вела себя на удивление храбро, а со временем оказалось, что ей попросту нравится отдаваться вот так, ежеминутно рискуя. Она словно бы не понимала, что рискует своей репутацией не она, а командарм, над боязненностью которого еще и подтрунивала.
Однако так было раньше, там, в лесах под Волховом. А теперь перед ним стояла лейтенант вермахта. И в выражении ее лица, во взгляде, в манере держаться уже проявлялось что-то офицерско-вермахтовское - холодное, надменное и… отталкивающее.
- Может, мой отказ служить в русской армии кажется тебе странным, однако намаялась я с тобой. Так намаялась, что с меня хватит. И когда ты с остатками своей Освободительной Армии вновь окажешься в окружении, но теперь уже в окружении красноармейцев, водить и спасать тебя по окрестным лесам придется уже твоей Хейди.
- Этой не придется.
- Вот видишь… - неопределенно как-то молвила Мария, а немного помолчав, добавила: - Но хотелось бы видеть, как у нее это будет получаться. Кстати, как хоть она в постели? С ней у тебя лучше выходит, чем со мной? Не ехидничаю, просто спрашиваю.
- Сейчас мы говорим не об этом, - резко осадил ее Власов. - Если передумаешь, сразу же дай знать. Не хочешь в кадровики, в разведотдел армии определю, женщинами-разведчицами командовать будешь. Сразу же "капитана" присвою.
- Я ведь уже сказала: не пойду я в твою Русскую Освободительную, чтобы во второй раз "власовкой" становиться. Хватит с меня. И еще скажу тебе, генерал: не верят уже в твою Русскую Освободительную. Никто не верит: ни русские, ни немцы. Припоздал ты с ней. В сорок втором создавать надо было.
- Не от меня это зависело. Не позволяли мне.
- А теперь позволяют? Знаешь, что теперь тебе позволяют? Повести десятки тысяч русских на скорую, верную и совершенно бессмысленную гибель. И вести их на эту гибель, или не вести - теперь это уже зависит, прежде всего, от тебя, Власов. Тут уж ты свои грехи на фюрера не спишешь.
Генерал достал портсигар, открыл его, закрыл и вновь открыл. Хейди настолько резко пресекала его тягу к курению, что даже с Марией он курить уже побаивался.
- Правильно делает, что запрещает, - уловила суть его маеты Воротова. - Тем более, что она еще и врач. Но, чтобы не мучиться, лучше закури.
- Мне долго не сообщали, где тебя держат. Несколько раз пытался выяснить, но ты знаешь, как здесь…
- Да и не очень-то удобно было генералу, командарму РОА, судьбой какой-то там поварихи интересоваться, - подсказала ему Воротова.
- А потом жизнь закрутила…
- …а тут еще немка. Не в обиде я, дело житейское. - Мария опустилась в кресло, но буквально через минуту вновь поднялась и потянулась к Власову. - Как думаешь, переспать с тобой мне позволят?
- Что ты: какое там "переспать"?! - возразил Власов. Его всегда поражала та непосредственность, с которой Воротова говорила обо всем том, о чем всегда принято было говорить намеками даже между мужем и женой.
- Тогда не будем дразнить гусей и изводить самих себя, - тяжело вздохнула она, опускаясь назад в кресло. Стол был уставлен двумя бутылками вина и двумя порциями лангета. Тут же лежала коробка конфет швейцарского производства. - А хочется еще раз переспать с тобой. Очень хочется. Понимаю ведь, что в последний раз.
- Сама сказала: не будем дразнить гусей. Смотри, какой стол нам накрыли.
- По нынешним временам - щедро, - перехватила его изголодавшийся взгляд гостья. - Я вот и есть не стала. Все - твое. Истощавший ты какой-то: что после Москвы, что под Волховом, что здесь. Чего так? - с тоскливой грустью осматривала его Мария, и было в этом взгляде не столько женского, сколько материнского. - Паек-то и зарплата небось генеральские? Ты бы не стеснялся, прикупал кое-чего.
- Хватит причитать надо мной, - поморщился Власов.
- Тогда всего лишь скажу, что я ведь тоже… не из монастырской кельи к тебе. Генерал один немецкий, эсэсовский, наведывается. Молодой еще, едва сорок стукнуло. На русскую, видите ли, потянуло, на "любовницу Власова".
- Что, тебя так и называют - "любовницей Власова"? - пропустил командарм мимо ушей все, что касается ее любовника.
- Знал бы ты, что о тебе самом говорят. Я когда там, за линией фронта была…
- Что-о?! Тебя уже засылали в советский тыл?
- А тебе разве ничего не рассказывали обо мне? - в свою очередь удивилась Мария.
- Что и когда мне могли рассказать? О том, что ты жива, я узнал полчаса назад, в подворотне санатория.
- Тогда извини, тоже особо рассказывать не стану. И давай выпьем, а то у меня горло, как песком протерли.