– Уверена. Я, когда каждый раз замуж выходила, всю поляну разгоняла. Никаких запасных аэродромов не оставляла. А если кто в браке появлялся, то уже по другой логике. Появлялся там, где была дырка в отношениях и через нее энергия утекала. Появлялся как затычка в этой дырке…
– А вдруг у меня с Вадиком появится дырка? И он начнет искать затычку? У него такой спермотоксикоз в организме…
– Лидок, юноша хочет абстрактную женщину. Потом влюбляется в конкретную и хочет ее, а не всех остальных. И, чтобы он захотел всех остальных, должно что-то сломаться, не совпасть, не услышаться… Но на то у людей и уши.
Лида ускакала. Было понятно, что ее гложет не то, что внутри отношений с парнем, а что происходит с матерью, но она сама в это не въезжает. И меряет на себя чужую одежду, чтоб выглядело пострашнее.
Елена включила компьютер для поиска материалов про Патронова. Вырисовывался странный образ: записной пошляк вперемешку с чутким аналитиком. Подумала, что, видимо, главный редактор что-то понимает про Патронова, и молодая редакционная дива вряд ли сообразила бы, как сделать с ним качественную беседу вместо качественного секса.
Было уже поздно, но на экране компьютера возник Никита.
Никита. Это я.
Белокурая. Почему так поздно? Тебе ведь завтра в офис.
Никита. Потому что все достало.
Белокурая. А что особенно?
Никита. Жена молчит. Не разговаривает. Она может по нескольку суток молчать. Ждет, когда я приползу каяться. А я не приползу.
Белокурая. А ты не приползи, а приди. Ей ведь тоже тяжело думать, что она у плиты парится, а ты по бабам шляешься.
Никита. У меня нет уверенности, что я долго еще буду жить как раньше… Жизнь проходит как-то стороной…
Белокурая. Чувствую себя Геростратом.
Никита. Хочется укатить сейчас к сослуживцу в Берлин… и там оторваться на всю катушку…
Белокурая. Что бы значило слово "оторваться"?
Никита. Сначала ресторанчик, потом дискотека, потом стрипбар… Поговорить о жизни, о женщинах, о бизнесе…
Белокурая. Пока что-то у тебя не было лишнего часа на меня, а тут время на стрипбар появилось.
Никита. Как говорил герой "Женитьбы Бальзаминова": "Право, маменька, и помечтать не даете…"
Белокурая. Попробуй сформулировать, что изменилось в твоей жизни за время общения со мной.
Никита. Стал понимать, что секс – это не то, что бывает с массажистками в бане. Потому что у них обратная связь оплачена.
Белокурая. За это время в твоей голове появилась тема "Все брошу".
Никита. Она появилась раньше… когда я свою фоту на сайте знакомств повесил… Но я рассчитывал на вариант попроще, а ты модная журналистка и полная оторва. А я не могу быть прилагательным к бабе…
Белокурая. Когда любишь, это не имеет никакого значения. А вдруг бы твоя жена захотела сделать карьеру круче твоей?
Никита. Я бы не дал.
Белокурая. Ты так неуверен в себе?
Никита. Наверное…
Белокурая. У нас с тобой три вербальных жанра: болтовня по "аське", мурлыканье по телефону и глухонемой секс. А как выходим на что-то четвертое, так начинаются обиды.
Никита. Вербальное – это что?
Белокурая. Это которое со словами.
Никита. А тогда у нас секс тоже со словами. Ты ведь обожаешь сказать: "понежнее, пожалуйста" или "а теперь так…" Что, если бы не мой железный организм, давно бы импотентом стал.
Белокурая. А я должна молчать, если мне что-то не в кайф?
Никита. Ну, можно иногда и промолчать.
Белокурая. Если хочешь, чтобы никто никогда во время секса не высказывал пожеланий, иди в некрофилы.
Никита. Надеюсь, ты будешь моим первым объектом.
Белокурая. Мне в этом сезоне везет, то обещают морду набить из ревности, то пистолетом машут, теперь вот доросла до некрофильского вожделенья.
Никита. А кто это вокруг тебя пистолетом машет? Небось пацаны, которые боевое оружие только по телевизору видели?
Белокурая. Да разные…
Никита. А ты по рукам пошла?
Белокурая. А что ты в это вкладываешь?
Никита. Измена – это предательство. Заниматься сексом с человеком, не любя его, – это предательство самого себя, своей жизни… Я сейчас коньячку жахнул – класс… сразу полегчало. А ведь мы с тобой ни в одной пьянке не участвовали вместе…
Белокурая. А ты когда с женой сексом занимаешься, это что?
Никита. Коньяк хорошо пошел. Все стало вокруг голубым и зеленым… Пойду еще добавлю.
Белокурая. Так ты не ответил.
Никита. Разве это секс? Это ж слезы…
Белокурая. То есть если ты занимаешься сексом с кем-то другим некачественно, то это не предательство самого себя, а если качественно – то предательство?
Никита. Бесполезно обсуждать вещи, которые мы понимаем по-разному… Пойду добавлю коньячку.
Белокурая. Что мы понимаем по-разному? Я считаю, что моя сексуальность принадлежит только мне. Ты считаешь, что твоя – только тебе. При этом тебе можно совмещать несколько женщин, а мне возбраняется несколько мужчин… так?
Никита. Кстати, у меня опять горло болит. И опять с бизнесом жуткие проблемы.
Белокурая. Отвечай на вопрос!
Никита. Похоже, что тебе наплевать на мое горло…
Белокурая. Отвечай на вопрос или перестану с тобой разговаривать.
Никита. Осталось очень мало времени, чтобы доказать, что я справлюсь со своей фирмой…
Елена разозлилась и решила молчать.
Никита. Губы нужно уметь сдувать…
Никита. Последний раз прошу…
Никита. Считаю до трех… два уже было…
Никита. Да потом, что на недоразвитого, инфантильного обижаться?
Никита. Ну, извини меня… но давай бережней относиться друг к другу… я и так стараюсь не показывать комплексы, которых у меня не было до твоего появления… сейчас нарежусь до конца и пойду кому-нибудь бить морду.
Никита. Лен, скажи, что любишь меня и будешь любить меня всю оставшуюся жизнь, что бы там ни случилось!
Она представила себе его в обнимку с компьютером и бутылкой коньяка, трогательного, расстроенного, беззащитного. Стало жалко, решила ответить.
Белокурая. Допил всю бутылку?
Никита. Скажи про любовь!
Белокурая. Я тебя люблю. И буду любить всю жизнь… если ты будешь хоть немного интересоваться моим мнением.
Никита. Я буду не только тобой интересоваться, но и трахать тебя в подъезде, на кухне, в подвале и, конечно же, в шикарном отеле…
Белокурая. Интересоваться – это не только трахать. Это еще и слушать: в подъезде, кухне, подвале. Можно даже без отеля.
Никита. Можно, я поматерюсь немножко? Ты ведь думаешь, я ругаться не умею? Так как же я, по-твоему, в спецназе служил?
Белокурая. Я и удивляюсь, как такое кисейное создание могло там служить?!
Никита. А вот за эту фразу не буду материться. Из принципа. Я буду интересоваться тобой и слушать, как ты стонешь, когда я проникаю глубоко в тебя… Пойду еще жахну… славно дело пошло!
Белокурая. Ты там не уснешь лицом в клавиатуре?
Никита. Я – кисейное создание? А ты шрамы на груди видела? А плечо простреленное? Вот и не надо мне про твоих светских хахалей с пистолетами, тоже мне герои!
Белокурая. Сейчас опять губы надую…
Никита. Не слушай, чего я спьяну несу.
Белокурая. Ей-богу, сейчас надую трезвые губы…
Никита. Я пошутил…
Белокурая. Все, надулась…
Никита. Давай лучше о том, как ты меня любишь, потому что я тебя ужас как люблю, потому что лучше тебя нет никого на свете!!!
Белокурая. Все равно надулась, надулась, надулась…
Никита. Смотри не лопни, а то представляешь, какая ерунда получится… если мне твои любимые части тела не достанутся при дележе останков между близкими… Блин, нализался на ночь…
Белокурая. Как ты себя ведешь пьяный?
Никита. Становлюсь любвеобильным и всех люблю, но бывают проколы… кого-то начинаю не любить и бью ему морду. Потом годами извиняюсь.
Белокурая. Ты в таком виде компьютер правильно выключаешь, жена не нарвется на нашу переписку?
Никита. Ну и… с ней… я ей даже распечатаю, чтобы удобней читать было…
Белокурая. Не форсируй, пожалуйста.
Никита. Что? Поперла из меня казарма… мне до сих пор иной раз снится, что я еще воюю…
Белокурая. Казарма меня больше устраивает, чем надрыв.
Никита. Представляешь… и меня тоже! Так повоевать охота…
Белокурая. Ну-ну…
Никита. А ты хитрая… думаешь, раз пьяный, значит, ща все выведаю… спешу тебя расстроить – я пьяный такой же откровенный, как и трезвый…
Белокурая. Вижу, но лексика поживей становится.
Никита. А что, любимый мужчина не может быть инфантильным мудаком?
Белокурая. Не может. По крайней мере для любящих глаз.
Никита. Ну, розовая пелена скоро спадет… Тем более что ты через столько мужиков прошла. Больше тебя членов, наверное, только медсестра в урологическом кабинете видела…
Белокурая. Не хами! Тем более что важно не количество, а качество! Все, целую. Ушла спать. Разбуди меня завтра звонком.
Никита. Пока. Ушел. Люблю…
Только в постели Елена с досадой поняла, что не досмотрела материал по Патронову и еле-еле готова к интервью.
…Патронов узнал ее по телефону и назначил встречу на десять вечера. Конечно, это было поздновато, но ведь журналист не выбирает. По тону было понятно, что планирует общение по полной программе. Как-то после посольского приема подвозил Елену, шустро расстегнул блузку и параллельно предложил работать у него за большие деньги. Если бы не сделал второго, она, может быть, и "не успела начать сопротивляться", уж очень был хорош собой… но коктейль из секса и денег начисто гасил в ней половое возбуждение как во всякой психически здоровой женщине.
Было понятно, что она нравится Патронову как одна из двадцати. Что просто на сегодняшний вечер он больше никого не выловил. Было понятно, что и он нравится ей как один из двадцати. Может быть, даже из пяти. И что ей ничего, кроме секса, от него никогда не будет надо, тем более что он и дать не сможет. То есть все бы было одноразово грамотно и красиво, если бы он не произнес слово "деньги".
Патронов, вписывая ее в привычную схему, предполагал отношения, которые не являлись для нее ценными. Словно не понимал, кому что надо говорить, и не верил, что его мужская привлекательность сработает сама по себе.
Елена знала, что Патронов старше ее на пару лет, приехал из маленького городка одной из республик СНГ, сын военного с мелкими звездочками. Начинал, как и вся нынешняя элита СМИ, в мгимошно-кегебешной среде. Ходили слухи, что ничем не брезговал для карьеры. Однако первой его женой была не дочка нужного человека, а красотка парикмахерша. А второй – не богатая американка, не победительница конкурса красоты, а симпатичная учительница из Польши. Дети, как полагается у новых русских, пекущихся о судьбах страны, учились в дорогих западных вузах. Жены весь год жили не тужили на Кипрах и в Эмиратах. Патронов оплачивал всем все и круглосуточно изображал плейбоя в московской тусовке.
Подходя к подъезду его дома – как полагается на Тверской, – Елена вдруг вспомнила, как спешила с какой-то презентации из гостиницы "Украина", встретила Патронова в гардеробе. Он удивился:
– Почему так быстро?
– Спешу. – Ее где-то уже ждал Караванов.
– На машине? – нахмурившись, спросил он.
– На Кутузовском машин полно, – напомнила она, удивившись такой опеке.
– Поздно, холодно, темно… – сказал он скороговоркой и натянул плащ, который уже снял и собирался сдать в гардероб. – Я провожу.
Он ловил ей машину и параллельно рассказывал о кремлевском скандале, в котором был чуть-чуть замешан. Рассказывал не с целью слива в ее газету, а просто пожаловался на то, как его подставили. Когда машина была поймана, заплатил водителю, поцеловал так, что у нее закружилась голова, и сказал:
– Позвони. Я всегда твой.
– Позвоню… – ответила Елена и благополучно об этом забыла.
Почему? Да потому что знала, что у него в голове каша. Потому что не первый раз целовалась с ним. Однажды это было в Госдуме после пьянки в кабинете руководителя одной из комиссий. Патронов тоже сказал:
– Я тебя провожу.
* * *
В Думе было поздно, но не было холодно и темно. Оба сделали вид, что прилично выпили и не несут ответственности за совершенные действия, вышли в фойе и начали целоваться как безумные. Казалось, что на этаже никого нет, и дело чуть не пошло дальше… И тут распахнулись двери соседнего кабинета, и высыпала толпа парламентариев с заседания комиссии. Алкоголь смягчил Елене шок, потому что среди высыпавших была уйма знакомых. Все были, естественно, мужики – у нас ведь вообще парламент – это мужская баня, – и все постарались выразить Патронову одобрение. Мол, хоть кто-то в Думе занимается настоящим мужским делом.
Тогда Елена внутренне не была готова иметь связь с Патроновым. Во-первых, он был страшно публичен и демонстративен, и это бы выплыло, а она любила Караванова. Во-вторых, знала о нем столько всего, что чувствовала опасность, совершенно не понятно какого характера… убеждала себя, что информационного и венерологического, но на самом деле просто не знала, что с ним делать.
В подтверждение этого, когда встретила его через месяц после сцены в Думе, и он дежурно залез в декольте, Елена не столько поняла, сколько почувствовала, что он не помнит про то, как они целовались. И подумала: "Ох, и ни фига себе, какой же дурной жизнью парень живет, чтобы не запоминать даже эпизодов, в которых ему было по-настоящему хорошо…"
Она знала таких людей. У нее одна приятельница через пять лет оказалась в постели с мужчиной, и только с его помощью вспомнила, что у них все это уже было, и не однажды.
…Елена редко имела дело с объектами интервью. Как-то смеялась с подругой, заведующей отделением больницы, говорила ей:
– Ты в таком малиннике работаешь, выбор у тебя королевский.
А та отвечала:
– С ума сошла! Ты бы посмотрела, что такое больной мужик в индустриальных масштабах… Омерзительное зрелище! У него чуть кольнуло, он уже по потолку ходит. После моей работы вообще можно в старых девах остаться. То ли дело у тебя… после каждого интервью можно роман крутить.
Елена засмеялась:
– Ты что? У меня еще хуже. Твои ломаются на болезнях, а мои на позерстве. Крутятся как пуделя на выставке. Главное, каждый считает, что о нем ничего не известно, ни сколько убил, ни сколько украл, ни сколько заложил… Знаешь, они все меня почему так любят? Потому что в моем присутствии им удалось час полюбоваться на собственный парадный портрет… Выходишь, будто побывала на утреннике в детском саду.
Она понимала это про всех, особенно про Патронова, который был квинтэссенцией дурного вкуса в общении; и все-таки, заходя в его квартиру, вдруг осознала, что надела самое красивое белье. И удивилась: "Оказывается, я этого хочу! Как странно…"
Открыла красивая молодая женщина в джинсах и прозрачной футболке, приветливо провела в гостиную. Это была чисто демонстрационная часть жилья: с антиквариатом, квадратно-гнездовым способом развешанными иконами и забивающими их фотографиями Патронова с великими мира сего, от президентов крупнейших стран до звезд шоу-бизнеса. Словно заходящий в дом мог не знать, кто такой Патронов, и сомневаться в его причастности к жизни представителей мировой элиты. В этом было детское: "Смотрите, что у меня есть!" Да и вообще он вел себя по-детски, из-за глубокой провинциальности не понимая, как, когда, где и с кем надо себя вести.
Патронов сидел за столом, а молодая женщина накрывала к чаю, постепенно выдавая статус домработницы, с которой спят. Интервью было длинным и кокетливым. Посередине Патронов кивнул молодой женщине:
– Лера, вы можете идти!
И она бросила на него потемневший от гнева взгляд, не столько за то, что было понятно, почему ее отпускают, сколько за "вы". Зачем Патронов назвал ее на вы, было неясно и ему самому. У него всегда сбоило. Такой же сбой в башке, как и когда пошел провожать Елену из гостиницы "Украина". Почему-то решил, что так правильно.
Только после ухода домработницы разлил водку по рюмкам, будто она могла запретить или осудить.
– Может, уже хватит? – спросил через час беседы, придвинулся и положил руку на Еленино колено. – Торжественная часть закончена, переходим к танцам.
– Я вообще-то пришла с другой задачей, – отодвинулась Елена, чувствуя себя неготовой.
– Ну, это ведь когда-то должно произойти, – обреченно сказал Патронов.
– Зачем? Я ведь не твой поэтический размер… – напомнила она.
– Откуда ты знаешь про мой поэтический размер? Кого ты наслушалась? – сказал он в интонации выяснения отношений, и Елена удивилась: "О, оказывается, у нас есть отношения?"
– Да я тебя видела с кем ни попадя…
– Это нормально. Так принято… Светская жизнь, так называемый "условный праздник". А человеческие отношения отдельно. Тебе мало того, что я тебя хочу, а ты меня? – спросил Патронов словно возмущенно.
– Обычно не мало, но с тобой почему-то мало. Совершенно не могу понять почему… – И тут ее словно ударило током, она с изумлением поняла, что Патронов страшно похож на ее первого мужа Толика.
Глаза, скулы, накачанные руки и плечи, манера щуриться и морщить нос. И это делает отношения с ее стороны странно наполненными тем, что в них еще не выросло. Она чувствует себя и виноватой перед ним, и обиженной им. Ее и тянет, и отталкивает.
"Видимо, я делаю глупость, – подумала она и ответила на его прикосновение. – Но очень хочется…"
Дальше все было странно. Патронов встал, подхватил ее на руки и отнес в кабинет.
– Я не буду включать свет, – виновато сказал он. – Здесь у меня всегда такой бардак.
Кабинет, который по всей логике должен был состоять из монументальной мебели, навороченного компьютера, золотых корешков Брокгауза и Эфрона, подлинников на стенах и прочих помпезностей раскрученного персонажа, оказался совершенно студенческой комнатухой. Модный матрац с морскими водорослями на полу, старый огромный письменный стол, забитые книгами простенькие стеллажи, груды газет и журналов где ни попадя. Наличие денег выдавал только тренажерный комплекс. Ей стало страшно спокойно здесь после парадной гостиной. Патронов сразу показался совсем молодым и "своим", и они упали в объятья друг друга на матрац, с которого, шелестя, посыпались на пол глянцевые журналы и брошюры…
Потом Патронов сидел в постели, курил и рассказывал про то, как умирала его мама. Про школу, где его били как отличника. Про братьев и сестер. Про первую любовь, вышедшую замуж за сына секретаря обкома партии.
– Ужас какой-то, – сказала Елена, прижавшись к нему. – Кто бы мог подумать… Патронов с человеческим лицом…
– А ты сомневалась? – спросил он.
– Да мне такое про тебя рассказывали, что подойти было страшно.
– Если бы ты знала, что мне про тебя рассказывали… – вздохнул он.