Позже, на одном из вечеров, они познакомились с четой, которая оставит в жизни Александра определенный след. Ричард Соул был владельцем сети кинотеатров, для ровного счета двадцати. Невысокий седой джентльмен с кровавого цвета платком в кармашке пиджака, он казался еще ниже на фоне высокой, стройной жены. Шила Соул была абсолютная красавица. И больше ничего. Ей ничего больше не нужно было. Маленькая принцесса.
Александр всегда хотел встретить владельца кинотеатра и, ходя в кино, часто пытался представить, какой он. Это была его мечта, когда он сидел в Риме, в ожидании визы в Америку, - иметь свой кинотеатр. Мечтать о нем. И показывать лучшие фильмы. В своих мечтах он никогда не думал о прибыли, почему-то всегда думал о людях.
Через два дня он получил конверт от Р. Соула с пятьюдесятью пропусками во все кинотеатры и с пожеланиями наслаждаться фильмами в его театрах.
Мистер Нилл и мистер Соул были достаточно хорошо знакомы. Потом Александр и Ричард Соул стали видеться чаще. А все началось с пропусков.
Юджиния проснулась рано. Когда она вспоминала прошедшую ночь, ее тело вздрагивало, ощущая трепет в тех местах, где касались его руки, губы… Это была еще одна поразительная ночь. С каждой такой ночью она расцветала все больше, становилась обворожительней и искусней. Ее движения были в такт, объятия - в ритм, руки - нежней и смелей, тело - … и совершенней. Все то, чего она раньше стеснялась, расцвело в страсти и в темпераменте. Прошлой ночью Александру невольно вспомнилась Москва. Страсть Юджинии… Он думал, что никогда больше не встретит такую, как Юлия, которая у него стала последней. Самой последней и самой необыкновенной. Там.
Юлия. Она была страстная. Такой страсти он не встречал, не знал и не представлял, что она существует. Они познакомились на проводах кого-то. Первое, что он заметил, - это удивительно задранный маленький задик, вызывающе торчащий, и абсолютно детское, невинное лицо мышонка. Две полные противоположности. Такую невинность, казалось, невозможно встретить в наше время. Но она была написана на ее лице. Едва буркнув что-то ему в ответ о сигаретах - он не знал, что она курит, - которые искала, она исчезла со старыми друзьями. Они встретились позже, с препятствиями и препинаниями. Он повел ее в парк. Тонкий детский голосок раздражительно реагировал на то, что он говорил и рассказывал, она спешила и досадливо сообщала, что все знает.
Он пробовал разное и о разном. Он хотел ее удивить. Она реагировала одинаково. Казалось, этот ребенок действительно все знает. Кроме одного: трудно поверить или представить, что этого невиннейшего лица кто-то касался.
Они расстались, чтобы на следующий день встретиться снова. Он повел ее в кино. Шел американский фильм, попасть на который считалось событием. И вдруг по ходу развития сюжета она вздрогнула от чего-то и прижалась к нему. На него пахнуло таким детским мириамом, такой сладостью и таким совершенным невинством, что в голове закружилось, поплыло, в крови забурлило. И даже американские актеры не могли остудить этот жар, хотя и пытались достойно это сделать до конца фильма. Из кинотеатра он вышел, почему-то держа ее детскую руку, которую она не убрала. На его рассказы она реагировала еще более раздраженней и невнимательней. Но на следующий день встретилась с ним опять. Он балдел и пьянел, глядя, как она выходила из машины, подвозившей ее, ишла к нему, цокая на своих высоких "сабошках" (чтобы быть длиннее), с невиннейшей челкой на глазах, высокой детско-женской грудью, в какой-то плиссированной пелеринке цвета попугая и павлина, и вся улица смотрела на нее. А он прощал ей даже ненавистные, больше всего ненавидимые, обязательные опоздания. Он прощал ей даже это. Чего не прощал никому.
Он не знал, как удивить ее, и повез домой к своему другу - футбольной звезде национальной команды. Ей понравилась квартира, и она понравилась звезде. Он водил ее по комнатам, показывал кубки, грамоты, фотографии с Пеле и на чемпионате мира в Уимблдоне, групповые снимки, золотые медали чемпионов Европы, завоеванные в первый и единственный раз, где его друг забил победный гол - 1:0. Вот другом он ее удивил…
Потом они ужинали и развлекались. И тогда Александр в первый раз поразился: как она пила водку. Профессионально, легко и как само собой разумеющееся. Слабая, казалось, ручка с оттопыренным пальчиком легко опрокидывала полную рюмку, но сначала - вздыхала не по-детски, кидок до дна и нет содержимого, чуть расширенные глаза. И не отказывалась от еще. Тонким голосом говоря "спасибо". Как старые перечники, постоянно переглядываясь со своим другом, они только восклицали наперебой: "Нет, ты смотри, какой ребенок! Какое солнышко! Ласточка какая!" - "Саш, я не могу, не видел никогда таких! Это же чудо!"
Чудо пило и не спешило закусывать, во все ушки слушая россказни его друга о разных стадионах и уголках мира. Она была так увлечена, что и не помнила о нем, забыв про все на свете. Он чувствовал себя лишним и уж думал, не уйти ли, оставив ее другу, но останавливала эта невинность на лице и эта непорочность во взгляде. Он не хотел, чтобы ее кто-то имел. Она была невинна и чиста. Будь она не девушка, он бы оставил ее другу. Раз она хотела. Но, слава богу, настало время уходить, и он вынес ее из воспламеняющегося дома друга. В дверях, про-щаясь, тот сказал: "Только не испорть ребенка". Он бы и не осмелился ее коснуться.
Было половина одиннадцатого. Они шли. Неожиданно она взяла его руку и сжала пальцы. Это было удивительно, тем более не имело никакой связи с предыдущим. А разве все должно иметь связь? И он подумал…
- Ты хочешь посмотреть мою квартиру? - спросил он.
Он снимал квартиру через мост от квартиры друга. Куда привозил своих "любимых".
- А там есть простыни? - почему-то спросила она. Он едва не бросился на дорогу, под машину, но
сдержал себя. Так как, признаться, думал, что этот вечер - последний. Судя по ее отношению.
Он сдавался: он не мог удивить этого ребенка.
Ехать надо было через мост, всего два километра, и таксист с трудом согласился.
Сдерживая дыхание, он поднялся на четвертый этаж. Она была безразлична. Войдя в комнату, он включил приглушенный свет, сразу же ожидая ее возражения, чтобы свет был полный. Но она никак не отреагировала.
Спросил, что она хочет, и она взяла конфету. После конфеты она посмотрела ему в глаза и сказала:
- Мне понравился Афанасий. Его друг.
- Я рад, - сказал он, хотя не был уверен.
- Но ты - больше, в тебе что-то есть.
Он даже не представлял, что этот ребенок разбирается в мужчинах.
- Поздно, - вдруг сказала она и посмотрела на него.
Он впервые смешался.
- Я могу отвезти тебя домой, если…
- Дом далеко, - никак сказала она.
- Ну, если… ты хочешь… ты можешь остаться здесь… я не буду…
Она даже не обратила внимания:
- Надо позвонить маме и что-то наврать. Почему я не приеду домой. У него дрогнуло сердце и замелькало в глазах. Он не поверил…
- Можно сказать, что у подруги день рождения, - спокойно рассуждала она. - Все остаются гулять до утра.
- Да!., да!.. - как вдогонку за убегающим поездом бросился он.
Пытаясь удержать в голове сотни разбегающихся, мечущихся мыслей. Он догонял паровоз, не догоняя… Она спокойно встала, доела конфету, процока-ла к телефону, напрягла губки и сняла трубку.
- Мама, это я, - сказал детский голосок. Такой сладкой лжи, явной и профессиональной, умелой и отрепетированной, он не слышал никогда. Тем паче от этого невинного ребенка. Александр сидел в углу дивана, забившись, и верил и не верил. Кажется, впервые сознавая, что она делает это ради него. Но ошибся. Она повесила трубку.
- Все в порядке. Она сказала, чтобы я не пила много.
Он ошарашенно смотрел на нее.
- Кто? - не понял он.
- Мама. Разве ты не слышал разговора?
- А… да. - Он пришел в себя. И небрежно спросил: - А ты разве много пьешь?
- Когда как. А что здесь особенного?! Ты на меня смотришь, как в зоопарке на павлина. Ты никогда не видел пьющих девушек?
- Нет, да, но…
- Спать хочется, - не дослушав его, вдруг зевнула она.
- Да, да, - засуетился он, - я сейчас постелю… - и замер.
- Я пойду в ванную. Каким полотенцем можно вытереться?
Он, все не веря своим ушам и глазам, прошел в ванную и показал.
Она хмыкнула, сказала "спасибо" и закрыла дверь.
Он стоял на кухне и не соображал. Он не знал, что делать и как все это понимать. Что можно и что нельзя? Она была нецелованным ребенком, так ему казалось. Только во время телефонного разговора он слегка заколебался, потом подумал, что это детская игра. Она играла, для него. Он не верил, что она могла быть женщиной. Что-то знающей. Или понимающей.
Он услышал шорох снимаемой одежды, звук воды, шелест мытья, мытье; он задрожал, его в первый раз трясло. С одной стороны, он понимал, что женщина моется для того, чтобы… По крайней мере, в России… С другой стороны, он не мог поверить, что она - сядет на него… или он войдет в отверстие, аркой соединяющее эти тонкие стройные ножки… Тысячи мыслей бились и рвались, разрывались в его мозгу. Такого с ним еще не было.
Он прислонился головой к окну - довольно банально. Стало еще горячей и тревожней.
"Господи, как этот ребенок завел меня", - подумал он.
Раздался хлопок двери, щелчок света и цоканье заветных ножек. Потом он услышал скрип разломленного дивана, всплеск одеяла, - и она легла.
Он зябко передернул плечами и еще минуту постоял. Он не верил, что сокровище лежало, пока что без его вмешательства. Он был не в себе. Потом он сделал первый шаг. Кто-то должен…
Она лежала, укрывшись одеялом до горла. Волосы блестели смолью, оттененные белизной подушки. Теперь он не знал, что ему делать, как вести себя, и стоял. Она спокойно взглянула на него и без эмоций спросила:
- Ты не собираешься ложиться?
Он боялся только одного - чтобы не было видно, как его колотило и трясло изнутри.
- Нет, я не… - Он хотел сказать, что собирается.
Идиот, она уже в твоей постели!
- Нет?! - рассмеялась она.
- То есть да, - сказал он сжатым голосом.
- Тогда ложись, - просто сказал ребенок.
У него вдруг ослабли, обессилев, ноги, и он сел, благо рядом стояло кресло. Она смотрела в потолок.
- Отвернись, пожалуйста, - попросил Александр. Он сбросил с себя все, оставшись в полупрозрачных трусиках.
- Это почему? - не поняла она. И даже не стала слушать ответа. - Пожалуйста.
Она отвернулась. Остыв, как холодный труп, в мгновение он скользнул в постель, забыв выключить приглушенный свет, который разливала лампа. Приподняв одеяло, он даже не глянул под него, как обычно… бесшумно опустившись рядом. Скрипнул диван. Между ними все еще была маленькая, совсем небольшая полоска, в два сантиметра, - они не касались друг друга, - но какая она была широкая. Полоса. Его бросало то в жар, то в холод. Буквально. Он даже не поворачивал головы. Сколько ей лет?.. Она же, повернувшись, спокойно смотрела на него. Просто - как смотрят дети на больших.
- У тебя есть музыка? - детским голосом спросила она.
- Что?.. - не понял он.
- Музыка, ну, которая играет?
- А, да, есть, конечно. - В эту секунду ему как раз стало жарко, потом опять холодно.
- Так включи.
- Обязательно, - сказал он и побежал к аппаратуре. Он забыл на минуту, как включать музыку, вспомнил, включил и вернулся. Что-то заиграло. Кто-то запел.
Лежа рядом, он не знал, голая она или нет. И решил применить свой старый прием: как бы поправляя и вскидывая одеяло, укладывая его внутренние изломы, переходящие во внешние, как бы нечаянно и невзначай скользнул касанием по ней, она была в трусиках.
Она, отвернувшись, повернулась снова. Хорошая "девочка", подумал он. В эту же секунду ему стало жарко и холодно одновременно: она коснулась его плеча. Таким мягким и тонким пальчиком. Он аккуратно повернулся и, как будто потеряв, поискал что-то в ее глазах.
- Тебе ничего не мешает? - спросила она. - Нет, - быстро ответил он, не подумавши.
- Я погашу свет.
Она встала, и распущенные волосы упали вдоль спины. До зада. Он оторопел. Он даже не представлял, что она так выглядит раздетой. Длинные волосы мягко окутывали чуть смуглую кожу, едва касаясь неожиданно выпуклых сильных бедер. Оттопыренная попка, продолжение их, казалось, звала разорвать ее на две части и впиться внутрь. Она медленно повернулась и посмотрела на него.
Высокие груди с полными пятнами сосков бросились ему в глаза, худые ребра подсвечивали, натягивая смуглую кожу изнутри, тонкие руки уже ласкали, стоило взглянуть на них, плоский живот с изящным пупком скрывался почти в самом низу прозрачными французскими трусиками, едва прикрывающими лобок и чуть не падающими от движения бедер с них, через которые смуглел переплетенный узор черных колечек. Он даже не представлял, что такое совершенство было скрыто одеждой. И теперь…
- Я гашу, - спокойно сказала она. У него поплыло в голове.
Перебираясь через него на свое место, она нечаянно задела грудью его щеку.
- Я не нарочно, извини.
Его бросило в дикий жар, через минуту его трясло в знобящем холоде. Готовое взорваться желание давило на мозг, и он с трудом сдерживался.
Александр ничего не понимал, он дал бы голову на отсечение, что она еще не целованная девочка и что к ней никто не прикасался, и не был уверен, осмелится ли он прикоснуться к ней поцелуем. Он не верил и не представлял, что в ее жизни был хотя бы один мужчина, даже ее одежда пахла невинностью. О непорочности говорили и детские глаза, и алые губки, и маленький носик, и то, как она смотрела на мир, и как она щебетала.
Но смуглая кожа, созревшие груди, красиво расставленные бедра, легкость, с которой она встала и показалась голой, почти голой… - и в то же время это невиннейшее лицо. Это чистый, как хрусталь, взгляд…
Он решился. Повернулся в темноте и, словно боясь раздавить хрупчайший хрусталь, будто к вазе из тончайшего стекла, прикоснулся, приложился к ней губами и поцеловал.
Она спокойно отодвинула его, посмотрела сквозь прекрасные волосы, блеснули детские белки, и сказала:
- Не надо. Когда я захочу, я сама поцелую тебя. - И, отвернувшись, стала глядеть вверх, в темный потолок.
Он обалдел от всего, и от ее щеки, и от запаха, и от ее "не надо" (такая же, как все), и от тут же обнадеживающего "когда я захочу".
Прошло пять минут, она лежала, не шевелясь. Он молчал и уже прощался с мечтой коснуться этого сказочного, на мгновение увиденного смуглого лавандового тела.
Он хотел только поцеловать, будучи уверенным, что она девочка. Он бы не выжил, если бы не поцеловал хотя бы один раз это чудо. Но никогда никого не принуждал, не просил и не убеждал. Он терпел.
И вдруг она двинулась, коснулась рукой под одеялом его бедра, оттянула резинку и наивно сказала:
- Сними.
Как в корень соки из земли, хлынуло в него желание.
- Нет, я сама, - и она сняла.
Он не думал, что такое бывает, но тело его заполыхало лихорадкой жара. Он замер и не дышал.
Потом она задала вопрос, от которого он чуть не упал… С кровати-дивана.
- Хочешь, я тебя поцелую? Но справился и выдохнул: - Да.
Она коснулась поцелуем его рта, щеки, шеи, плеча, потом приникла к шее и стала зацеловывать ее, сильно втягивая в рот. Плечи, грудь, ниже груди, верх живота, живот… Его трясло, колотило и лихорадило. Она целовала жарче и безумней, сильней и тверже, мягче и грубее, покрывая каждую пядинку его тела съедающими, кусающими, шипящими, жаркими губами. О, это была искусница! Стон, крик и стон вырвались из него поочередно. Уже ничто в мире не сдержало бы его, даже если она была бы девочкой. Она это знала и раскаляла нарочно. Его начинало разрывать. Он сорвал с нее прозрачные трусики, как одержимый, перевернулся и ворвался, впился в бархат нутра, вонзившись всем своим вставшим естеством по самый корень. Она дико вскрикнула, дернулась, закричала, вырываясь, и вдруг - резко вжалась и закрутилась под ним. Как будто ее били раскаленные токи, она вертелась и вжималась, скользила и крутилась, отрывалась и впивалась, наседала и уходила, соскакивала, разметав, мечась и утонув в волосах, - и сдавленный крик рвался приглушенно, едва сдерживаемый, из ее гортани. Она вся жила, еблась, дышала и двигалась, она крутилась так сильно, что он с трудом удерживал ее на …. чтобы все-таки кончить. По временам, когда он, вдруг резко разрывая мышцы, ткань, входил глубже, она соскальзывала с его… Чтобы через секунду насесть опять. И опять. Когда он вошел в нее, вглубь, он чуть не закричал от восторга - все было тесно, жало, сжимало, давило. Этот крик восторга едва сдерживался в горле.
Приближался конец, из него уже внутри где-то начинало катиться, он вмял ее твердую грудь и раздавливал тонкое тело, плечи хрустели. Он разламывал ее. Она, вскрикнув, вдруг замерла, затихла, продолжая вертеть едва не ускользающее свое тело и - подбрасывать к нему (на его…), и в этой наступившей тишине, под звук ее бьющегося обезмолвившего тела, с диким криком, похожим на вой, вырвавшийся из глубин неведомого темного, неясного, он, вонзившись, вкрутившись, войдя, вдавив до упора, ткнувшись в самый тупик, дно дна, донышка, точки - кончил, забившись, содрогаясь - туда, не в силах удержаться и выйти наружу. И с радостью, облегчением выдохнул.
Ей в губы… Свое дыхание. И первое, что он услышал: ее всхлип. Еще. Она плакала, вздрагивая. Об-нимая его шею, прижимаясь чуть повлажневшей грудью, она тряслась в его руках. Он встревожился как никогда.
- Что с тобой, что? - Он стал покрывать ее лицо, глаза, слезы поцелуями. Он испугался чего-то. Она рыдала взахлеб, как будто у нее только что забрали самое сокровенное.
- Что?!
- Мне было хорошо, - ответила шепотом она. И какая-то неведомая сила сжала его внутри, он был еще в ней. Он извергся до конца. Конца. Потом она успокоилась, встала и пошла в ванную.
Скудный блеск луны лился в окно. Он посмотрел на простыню. Она была чиста: девочка Юля не была девушкой. Это поразило его еще больше.
Потом был еще раз. Почти сразу. Он думал, она кричала, потому что ей было больно…
А потом…
А потом - она неожиданно влюбилась в него. Да так, как никто и никогда в него не влюблялся. Или все, вместе взятые, не стоили того. Юлия была его последней девушкой в Москве. Запомнившаяся надолго.
(С той, которая приехала в Торонто потом, - тогда он был в разрыве.)
Она писала ему два года. Каждую неделю. Потом также неожиданно, как влюбилась, исчезла.
Юджиния ни в чем не уступала Юлии в темпераменте. Но у нее он был - божественный, Богом данный.
Александр тут же остановился (хотя никогда и не сравнивал), он не хотел кощунствовать: сравнивая двух женщин.
Юджиния смотрела на него широко открытыми глазами.
- Ты хорошо спал? - Да.
- Тебе снилось что-нибудь?
- Нет…
- Ты огорчен чем-то, да?
- Просто воспоминания.
- О чем? - О разном.
- Ты давно не звонил маме и папе, уже две недели.
Он поблагодарил ее про себя и пообещал это сделать вечером. Нужные бумаги никак не оформлялись, и он не знал, когда сможет вытащить их оттуда. Все, что касалось той страны, было сложно.
- Ты будешь писать, как обычно?
- Нет, нет настроения.