Я вижу ее такой, как в последний год. Она сидит за столом в гостиной, как привыкла засиживаться за полночь, склонившись над своими юридическими бумагами; очки для чтения, которые ей теперь приходится носить, сползли на нос. Под светлым пушистым свитерком мягко круглятся груди: до сих пор меня возбуждает ее грудь, хоть Эрика и твердит, что страшно растолстела. Вижу ее тридцатилетней, с обоими малышами на руках - одного она кормит грудью, другого, спящего, прижимает к плечу; от этого воспоминания перехватывает дыхание и хочется плакать. Да, кажется, я и в самом деле плачу - по левой щеке скатывается слеза и падает на ворот рубашки. Какая же она красавица, моя Эрика! Я смотрю на нее - и отступают ужасы войны, кровь, трупы, стоны раненых изглаживаются из памяти. Не знаю, чему я обязан жизнью - удаче или солдатской смекалке, - но, как бы там ни было, я выжил в этом ужасе, повторившем то, что, казалось нам, никогда не должно повториться, я все еще жив, все еще здесь, у меня чудесная жена и двое ребятишек (а скоро будет и третий). И что значат эти несколько бессмысленных командировочных перепихонов по сравнению с тем мигом, когда я вошел в освещенное солнцем кафе, увидел девушку в блузке с фольклорной вышивкой и подумал: "Кто она?"
Кстати, вопрос своевременный. Кто же она? Конечно, не та, за кого я принял ее с первого взгляда. Отнюдь не студентка из приличной еврейской семьи, которую родители отправили в Израиль пожить в кибуце, походить по музеям и поднабраться культуры, перед тем как она вернется домой и выйдет замуж.
Начнем с того, что Эрика родом из Канады. Выросла на ферме в приграничном штате Оканаган, где жители зарабатывают на жизнь выращиванием фруктов и деревни носят имена вроде "Лососевый ручей" или "Персиковый рай". Отец ее выращивал апельсины, и большую часть жизни Эрика провела в саду, где на зелени здесь и там сияли яркие всполохи оранжевого. А по воскресеньям они ходили в меннонитскую церковь.
- Знаешь, почему меннониты не трахаются стоя?
- Не знаю. Расскажи.
- Потому что от такой развратной позы и до танцев недалеко!
Восемнадцать лет прожить в такой глуши - и сохранить чувство юмора!
- Тебя так и воспитывали? - Ну да.
- А твоя мать?
- Мама растит апельсины, собирает апельсины, снимает с апельсинов кожуру, запекает апельсины в пироги и продает на рынке в Пентиктоне. От нее всегда пахло апельсинами. Это были ее духи. Собственно, и есть. Она все еще там, в Оканагане, печет свои пироги.
- Как же ты оттуда вырвалась?
- Видишь ли, я была девушкой богобоязненной. Всегда знала, что, когда кончу школу, выйду замуж за кого-нибудь из соседских парней, тоже фермера, хотя и не представляла себе, как это будет. Но у меня есть старший брат Эверетт, и с ним однажды произошло кое-что необыкновенное. В один прекрасный день он шел через двор с ведром воды для лошадей - у нас ведь и лошади есть - и вдруг понял, что не верит в Бога. Представляешь? Так перепугался, что ведро уронил. Разумеется, никому не сказал. У нас дома порядки были строгие, мы здоровались и прощались библейскими цитатами. Помню, однажды к нам забрел свидетель Иеговы, и папа пригласил его в дом, чтобы поговорить о вере. Ой, что тут началось! Оба они Библию цитировали не стихами, а целыми главами! В конце концов папа сказал: "Ладно, поклоняйтесь Богу, как вам нравится, а я буду поклоняться так, как нравится Ему". В общем, закончив школу, Эверетт уехал в Ванкувер и устроился работать на почту. Сначала простым почтальоном - у нас это называется "письмоноша", потом в сортировочном отделе, а в конце концов стал какой-то большой шишкой у себя в почтовом ведомстве. Папа, конечно, рвал и метал, но что он мог сделать? Да и в конце концов, есть еще мой младший брат, так что без наследника папа не остался. А я однажды сказала предкам, что поеду в Осойос навестить подругу, а сама рванула прямиком в Ванкувер, к Эверетту. Он меня поселил у себя, перезнакомил со всеми своими друзьями и подругами, а среди них оказались феминистки-профсоюзницы, оскандалившиеся на весь город, из тех, что пили пиво в барах на Грэнвилл-стрит - вот они меня и уговорили поступать в колледж.
- И родители согласились?
- Согласились, но с одним условием. Пришлось пообещать, что после диплома я совершу паломничество в Святую землю. Вот почему я здесь.
Вот почему она здесь. Сидит, пьет мятный чай. А я мнусь в дверях, проклиная винтовку FN-go, которую мне приходится таскать с собой даже в отпуску. Ах, был бы на ее месте "узи"! Конечно, стреляет FN лучше, и ствол у нее длиннее - но в ней же нет ни грамма сексуальности! Нет, чтобы клеить девчонок, нужен "узи", а парни с FN - просто неудачники. Во-первых, FN-go вечно за все цепляется (вот и сейчас я зацепился стволом за косяк, и именно тогда, когда раздумывал, что бы этой красотке сказать и как бы половчее пригласить ее на свидание). Во-вторых, она чертовски тяжелая, и в жаркие дни с ней просто обливаешься потом. От этой мысли сердце у меня замирало испуганным зайчонком; хорошо, допустим, с виду я ей понравился, она подходит ко мне поближе - и тут ей та-ак шибает в нос…
Знал бы я, что из всего этого выйдет, близко бы к ней не подошел.
Эрика приехала в Израиль, чтобы найти здесь Иисуса, как обещала своим родителям. Но вместо Иисуса нашла меня.
На наших предков известие о свадьбе свалилось словно гром с ясного неба. Родители Эрики, кажется, так и не поняли, что за человек их дочка и во что она превратилась за три года обучения в колледже. Кажется, едва ступив за ворота кампуса, она переродилась: сбросила с себя фермерское воспитание, словно апельсиновую кожуру. Она участвовала во всех антивоенных мероприятиях, по церковной линии искала жилье и работу для уклоняющихся от военной службы (парней вроде меня, только не столь удачливых), а в последний год обучения, кроме того, давала бесплатные юридические консультации жертвам призыва, желающим бежать от армии за границу. Колледж она закончила с дипломом по политологии и твердо знала, что станет адвокатом.
- Нельзя сказать, что я совсем потеряла веру, - рассказывала она мне. - Честно говоря, по дороге сюда я ожидала какого-то откровения. Но ничего не дождалась. Просто страна камней. И людей, которые поклоняются камням. В кибуце, где я помогала собирать грейпфруты, было легче; там я, по крайней мере, знала, что делать. Апельсины и грейпфруты растут совсем по-разному, но, когда доходит до сбора урожая, особой разницы нет.
Никогда больше я не встречал человека, который бы так обращался с фруктами. Апельсин она брала осторожно, как ребенка, нежно поглаживала пальцем теплую кожицу, подносила к лицу и жадно, большими глотками впивала аромат. Словно эксперт-дегустатор, по одному вдоху она могла определить, на какой почве рос этот апельсин и чем его удобряли. Ни разу за всю жизнь я не встречал второй столь чувственной женщины - пусть чувственность ее и проявлялась столь необычным способом.
Наш брак убил ее отца. По крайней мере, так считает сама Эрика. Скажем просто: однажды утром, когда он, стоя на стремянке, собирал апельсины с верхушки дерева, с ним случился сердечный приступ. Он упал с лестницы и долго лежал там - умирающий в Эдемском саду. Когда его нашли, было уже поздно. Я с ним так и не встретился. Мать ее все еще там, на ферме, вместе с младшим, Ллойдом, невесткой и пятью внуками. Раз в месяц Эрика ей звонит. Во время этих разговоров я выхожу из комнаты. Раз в год она ездит в Канаду и проводит у матери неделю. Понятия не имею, о чем они могут разговаривать. Никогда не спрашивал. Не знаю и знать не хочу.
Что же до моих стариков…
Забавно получилось. Эрика, поехавшая в Израиль, чтобы найти Иисуса и тем умиротворить своих родителей, в конце концов обратилась в иудаизм, чтобы умиротворить моего отца. Да-да, по-настоящему обратилась, со всеми положенными обрядами. Только это не помогло. За право жениться на ней мне пришлось вытерпеть настоящее сражение. Во второй раз в жизни (в первый - из-за вьетнамской войны) мне пришлось сражаться с отцом; видит бог, я этого совершенно не хотел. Это было ужасно, не дай бог пройти через такое еще раз. В сущности, победил не я, а Эрика - благодаря ее эрудиции. Священное Писание она зна-
ла назубок: о чем бы ни говорил отец у себя на занятиях: об Иове, Ионафане, Иеремии, Исайе - все ей было давно и хорошо знакомо. Помню, придя как-то на занятие, я ее не узнал: в строгом платье, надетом специально ради такого случая, волосы зачесаны назад, сидит, выпрямив спину, на жестком неудобном стуле, лицо серьезное и внимательное. Боже правый, думаю я, неужели это та самая горячая девчонка, что совсем недавно была со мной в постели? Быть может, таковы канадцы: от природы они - ни то ни се, поэтому всегда готовы стать кем-то другим.
Я говорил, что это не обязательно. Что я все равно на ней женюсь. Но она отвечала: "Ничего страшного, я справлюсь. Ничего особенно нового для меня в этом не будет". И прошла все без сучка без задоринки - так, что, если бы не едва уловимый акцент, слишком сильное ударение на некоторых гласных, никто бы и не догадался, что эта девушка не из США. До самого нашего разрыва я не задумывался о том, что ради меня она порвала с родными. Что может быть естественней, думал я, чем бежать от этой унылой и убогой жизни черт знает в какой глуши, где не с кем поговорить, кроме родителей, двух братьев да Господа Бога, нечего посмотреть, нечего послушать, даже почитать нечего, кроме Библии? Всю жизнь сидеть на одном месте, не думать, не искать, не задавать вопросов. О свободе выбора и речи нет - похоже, о демократии тамошний народ никогда и не слыхивал. У нее не было ничего из того, что мне досталось даром. А то, что у нее было: ферма, сады, земля, лошади, - мне казалось ерундой, не заслуживающей внимания; мне и в голову не приходило, что она может любить родные места и скучать по ним, что она ездит туда не только из чувства долга и привязанности к матери и племянникам. В США она начала жизнь заново - стала горожанкой и до некоторой степени еврейкой. И я этому не удивлялся, ибо такова Америка: с каким бы грузом ты ни прибыл в Новый Свет, оставь его на пристани и забудь о нем - как мои дедушка и бабушка, сойдя на пристань Эллис-Айленда в igo6 году, поклялись, что нога их никогда больше не ступит на землю, где они родились и прожили большую часть жизни, - и эту клятву выполнили. И дети их никогда не возвращались по следам отцов. Только наше поколение, чья жизнь уже вполне устроена, набралось смелости оглянуться назад.
Так почему же меня так потряс уход Эрики? Однажды она уже ушла не оглядываясь - ничего удивительного, что история повторяется. В прошлом Эрику интересовало только одно - мои армейские годы, и только потому, что она никак не могла понять, в самом ли деле вышла замуж за хладнокровного убийцу. В глубине души Эрика была и осталась пацифисткой, война ее пугала. Но что девочка, выросшая в апельсиновом раю, может знать о врагах?
Да, напрасно я обидел Алике Ребик. Будь она помоложе, быть может, я завел бы с ней интрижку - хоть и недолгую. На одиноких женщин ее возраста мужчины иной раз клюют, рассчитывая на их благодарность и нетребовательность. Будь я из таких, непременно уложил бы ее в постель. Но просто использовать Алике я не могу. Она хорошая женщина и заслуживает лучшего. Хоть и не знаю, где ей это "лучшее" взять. Проблема в том, что с такими женщинами, как она, мужчины не часто заводят романы и уж совсем редко на таких женятся.
А странно, в самом деле, как мои мысли снова и снова возвращаются к ней. Я стою на крыше своего отеля, вглядываясь в ночную тьму, и перед глазами у меня снова встает ее лицо, увенчанное пышной короной рыжих волос; и я пытаюсь понять, что же, черт побери, творится у нее в голове; а потом вспоминаю историю о том, как она в пятнадцать лет удрала в Лондон, чтобы жить с хиппи, и думаю: нет смысла гадать - не пойму, хоть проживу сто лет.
Однажды ночью, недели через две после того случая на пляже, Эрика позвонила мне и попросила на пару дней вернуться в Чикаго. Сказала, она дошла до ручки и совершенно не понимает, что делать с Майклом, нашим младшеньким. Майкл и в самом деле кого угодно доведет: здоровенный шестнадцатилетний лоб, делать ничего не желает, учится погано, еле-еле переползает из класса в класс, понятия не имеет, чем будет заниматься после школы, и вообще ничем не интересуется, кроме фигурных прыжков на скейтборде в парке у озера в компании парней-ровесников или чуть постарше себя, которых мой отец назвал бы "бездельниками и хулиганами". Я бы с такой оценкой согласился, хотя, пожалуй, на хулиганов они не тянут - энергии недостает. Слушают хип-хоп, курят траву, глотают "экстази" (а те, кто способен хоть на какую-то активность, еще этой дрянью и приторговывают), одеваются словно гангстеры из гетто и ни во что не верят. Мозги у них куриные, в одно ухо вошло - в другое вышло, и единственная цель в жизни - ничего не делать и развлекаться. Просто иллюстрация к страшилкам на тему: до чего доводит общество потребления. И мой сын стремительно катится по этой наклонной плоскости. Оценки у него просто кошмарные - впрочем, он всегда плохо учился, мы даже подозревали, что дело не в лени, что у него что-то не в порядке с головой. Но нет, вполне нормальный парень. По каким специалистам мы его только не таскали! Специалисты его тестировали, мерили интеллект, просили выразить свои чувства - все оказывалось в норме. Хороший IQ, никакой дислексии, никаких проблем со зрением, никаких психологических неполадок - по крайней мере, таких, которые можно распознать тестами. На все вопросы отвечал спокойно и вежливо - никакой ярости, никаких вспышек гнева, но и никаких следов подавления эмоций. Все нормально. После этого его стали расспрашивать о школе. В чем проблема, спрашивают его, может, тебе в школе плохо, может, учителя на тебя давят, обижают, подрывают твою самооценку, может, кто-то из учителей тебе напоминает отца или мать, а у тебя с ними какие-то проблемы? Или, может, ты назло родителям не учишься?
А он отвечает: нет, все хорошо, школа нормальная, учителя нормальные, просто мне неинтересно учиться. Это немое, - говорит он. Слышали такое когда-нибудь?
- То есть как это "не твое"?! - ору я. - Да что с тобой будет без образования? Куда ты пойдешь? Когда мы ездили на каникулы, что-то я не замечал, чтобы тебе не понравилось в пятизвездочном отеле! И когда мы идем покупать тебе кроссовки, не припомню, чтобы ты говорил: "Папа, возьми что-нибудь подешевле!" Наоборот - зубами из меня выгрыз самую дорогую пару, что нашлась в магазине! Что-то не припомню, чтобы ты жаловался на наш телевизор, или на стереосистему, или на компьютер, который мы тебе купили, и говорил, что без всего этого можно обойтись! А откуда, ты думаешь, все это взялось? Как мы на это заработали? Думаешь, будь я охранником, или уборщиком, или продавцом в магазине, у тебя бы все это было?
А этот недоросль мне отвечает:
- Конечно. Вот у Адама отец работает продавцом в магазине - а дома у них есть почти все то же, что у нас.
Вот к чему привели наши антивоенные демонстрации. Ни ценностей, ни идеалов. Но кто бы мог подумать, что все так обернется? Куда пропала наша (пусть и ложная) уверенность, что мы в силах изменить мир? Как мы ухитрились собственного сына вырастить таким пустоголовым ничтожеством?
Все это и выложила мне Эрика на закате теплого, ясного дня в Ливерпуле. Я с телефонной трубкой
в руках стоял у окна и любовался кирпичной стеной дока, пламенеющей в лучах заходящего солнца, а на середине Мерси деловито пыхтел паром, направляясь в Чешир - край, где я еще не был, но, когда как-то спросил Алике, что там, она ответила: "Верфи. Рабочие поселки. И самый жуткий на свете пляж".
- Что-то голос у тебя странный, - сказал я Эрике.
- Почему?
- Ну не знаю, какой-то хриплый, сдавленный.
- Что-то с линией, наверное. Так когда ты приедешь?
- Надо поговорить с менеджером стройки, но думаю, через несколько дней.
- А ни с кем из "Битлов" еще не познакомился?
- Их изображений, и самых разнообразных, здесь полно - а вот самих, увы, не видел.
На второй день своего пребывания в Ливерпуле я отправился в Музей "Битлз", а потом спросил Алике, была ли она там. "Нет, - ответила она, - я в таком музее жила". И добавила: странно как-то себя чувствуешь, когда твое прошлое оказывается музейным экспонатом. Потом я долго старался представить ее в те годы - долговязую еврейскую девчонку, присутствовавшую при рождении рок-н-ролла, когда я за океаном еще слушал безжизненно-сладких, словно от рождения занафталиненных звезд пятидесятых, вроде Пола Анка или Фабиана.
- Да, еще одно, - это снова Эрика, - ты когда в последний раз говорил со своей матерью?
- В эти выходные, а что?
- Знаешь, я встретила ее в магазине пару недель назад - выглядит она плохо. Просто ужасно выглядит, если честно. Мне она всегда нравилась, с самого начала. Вот отец твой - другое дело, при нем я все время боялась ляпнуть какую-нибудь глупость.
- Да брось, ты ему ни в чем не уступаешь. И Писание знаешь не хуже его. Помнишь, как ты его срезала, когда дело дошло до Нового Завета? Никогда ни прежде, ни после не видел его в таком потрясении!
В самом деле, на это стоило посмотреть! До сих пор смеюсь, когда вспоминаю, как эта блондиночка из канадской глуши рассуждает об апостольских посланиях, словно выпускница какого-нибудь богословского института, а мой высокоученый папаша только глазами хлопает!
- Ох нет, как вспомню его усы и суровый взгляд из-под очков - до сих пор в дрожь бросает! Но, Джо, милый, они ведь уже не те, что были. Сколько сейчас твоей матери - восемьдесят? А отец, кажется, на пару лет старше. Мы с ней сели в кафе там же, в магазине, и она разговорилась. Знаешь, Джо, живется им сейчас просто ужасно: артрит у твоего отца все хуже и хуже, он уже почти не встает с кресла, даже карандаш держать не может. Пишет только той ручкой, что ты ему подарил. Знаешь, она просила меня тебе не говорить, но я все-таки расскажу. Она говорит, ум у него ясный, как был, но писать стало очень трудно: напишет абзац - потом полдня отдыхает. Ей приходится самой все делать: одевать его, раздевать, мыть в ванной, даже зубы ему чистить, она устает страшно.