– А вы знаете, например, почему не были опубликованы воспоминания Константина Дмитриевича Кавелина, который, будучи студентом, присутствовал на диспуте между А. С. Пушкиным и М. Т. Каченовским по вопросу первородства "Слова о полку Игореве"?
Меня словно пронзило электротоком: "Вот она, неожиданная удача" Сработало правило двух проблем. Искали ответ на вопрос о таинствах болезни Пушкина, а, кажется, наткнулись на разрешение другой, изрядно помучившей нас проблемы – о "таинственном примирении" непримиримых оппонентов по литературному цеху.
Затаив на мгновение дыхание, чтобы не воскликнуть "Эврика", я скромно сознался, что не знаю, но хотел бы узнать, что думает об этом уважаемый профессор, но только после того, как он ответит на мой вопрос, с которым я к нему и пожаловал (при этом я даже не стал поправлять профессора, что К. Д. Кавелин в сентябре 1832 года не был еще студентом Московского университета, поскольку поступил в него лишь в 1835 году, и присутствовать на "исторической дискуссии" никак не мог).
В состоявшейся беседе профессор доходчиво объяснил, что оба эти вопроса лежат в плоскости идеологических установок советского времени, когда на публикацию даже попыток исследования как "закрытых" недугов Пушкина, так и первородства "Слова", отличного от его древнего происхождения, было наложено идеологическое табу.
– Позвольте, профессор, – воскликнул я невольно, – но Пушкин был убежденным сторонником ортодоксов, утверждая, что: "Подлинность Игоревой песни доказывается духом древности, под который невозможно подделаться…"
– Вот в том-то все и дело, что иных аргументов, кроме "духа древности", у него не было, а значит, он мог легко ошибиться, как это случилось с ним при оценке первородства подделок Томаса Чаттертона и рассказов Оссиана, написанных фактически Джеймсом Макферсоном.
– Ну, насчет рассказов Оссиана, дело обстояло не совсем так. Он не "заблуждался", поскольку к тому времени мистификация уже была разоблачена, но он настолько высоко ценил поэтические совершенства этой подделки, что не будь известно ему о разоблачении С. Джонсона, вполне мог поверить в подлинность поэзии Оссиана.
– Согласен с вами, – продолжал профессор, – но вот с оценкой подлинности "Слова" у Пушкина случилась осечка, и свое заблуждение он впервые "почувствовал" (подчеркиваю именно это слово) в приснопамятной дискуссии с М. Т. Каченовским.
– Я понял, что этот ваш вывод основан на неких аргументах, приведенных в воспоминаниях К. Д. Кавелина? Не так ли?
– Это так, но вы напрасно ждете, что здесь и сейчас я покажу копию, а лучше всего протограф этих воспоминаний. Копия добытого мною так интересующего вас документа находится среди бумаг обширного архива, хранящегося сейчас на даче, куда я в ближайшее время ехать не собираюсь изза неотложных дел, требующих моего пребывания в Москве. Цитирование на память – дело опасное, поскольку искажения в таких случаях неизбежны, учитывая мой возраст (профессору шел в то время 75-й год). Вы ведь тут же опубликуете полученную информацию, что может поставить меня в неловкое положение.
На этом наша беседа закончилась, поскольку профессор, ответив на телефонный звонок, тут же засобирался на какое-то не то совещание, не то лекцию, куда он уже опаздывал. Поблагодарив его за беседу и испросив разрешения на телефонный звонок с целью вернуться к начатому разговору, когда копия документа, интересующего меня теперь еще в большей степени, окажется на руках ее владельца, мы распрощались.
Я долго не решался позвонить профессору, надеясь, что он позвонит сам, поскольку телефонами мы обменялись на первой встрече. Звонка не было. Смутное предчувствие, что мне никогда не удастся увидеть вожделенный документ, фатально подтвердилось. Примерно через полгода мне позвонили из Боткинской больницы. Мужчина, представившись аспирантом профессора "N", от его имени приглашал меня для встречи с ним в больнице. Поскольку профессор продолжал работать в качестве консультанта и научного руководителя аспирантов, то ничего необычного я в этом звонке не усмотрел, отправляясь на встречу, хотя смутное предчувствие шевельнулось где-то внутри.
Действительно, встреча произошла не в кабинете профессора, а в больничной палате, где он ожидал меня… под капельницей. Случилось то, что может случиться с любым человеком, когда ему за семьдесят. Болезнь не щадит даже профессоров от медицины. Где-то недели за две до этой встречи с ним случился обширный инфаркт, и коллеги по цеху как могли выводили его из тяжелейшего состояния. К стыду своему, где-то в подсознании мелькнула подленькая мысль: успел ли профессор съездить на дачу? Как выяснилось, не успел и пригласил меня, чтобы по памяти озвучить интересующие нас фрагменты из воспоминаний К. Д. Кавелина, видимо полагая, что иной путь уже отрезан.
Из сбивчивого рассказа, который я не решился конспектировать, поскольку он несколько раз впадал в забытье и в это время медработники вежливо просили меня выйти в вестибюль, я успел зафиксировать в памяти следующее.
"N" несколько лет занимался розыском воспоминаний Кавелина, поскольку был убежден в их существовании по той же причине, о которой мы выше повествовали. Именно в этих воспоминаниях, которые нигде не публиковались, он видел разгадку так неожиданно случившегося примирения оппонентов и предполагаемого изменения взгляда Пушкина на первородство "Слова". Профессор был убежденным "скептиком" и считал, что Пушкин прекратил свои изыскания по "Слову", убедившись, что это было творение автора, жившего в XVIII веке. И убедить его в этом мог только один человек – профессор Михаил Трофимович Каченовский.
"N" предполагал даже, что Пушкин мог встретиться с Каченовским в отсутствие посторонних лиц в течение тех самых 2-3 дней в паузе между двумя письмами к Наталье Николаевне. И "примирение", и "слезы умиления" с обеих сторон могли иметь место именно в ходе этой встречи, а не на публике, о чем поэт писал своей жене. Однако эту версию о повторной встрече, на которой якобы Пушкин окончательно убедился в правоте "скептика" Каченовского, хотя бы косвенно мог "подтвердить" лишь Кавелин в своих воспоминаниях, кои должны существовать.
На несколько запросов в ИРЛИ (Пушкинский дом) он получал неизменный канцелярский ответ, что таковой документ в природе не существует. И вот однажды, уже будучи в почтенном возрасте и профессорском звании, когда "N" приехал в Санкт-Петербург, чтобы лично пообщаться с архивными работниками ПД, он случайно встретился со своим старым знакомым еще со студенческих лет – ныне работником ИРЛИ. Вечером тот заглянул в гостиницу и за рюмкой чая поведал ему, что он в курсе дела, и под большим секретом рассказал гостю, что давно приготовил копию этого документа и лишь ждал случая, чтобы передать его своему старому приятелю. Передал бумагу с одним условием, что ни сам документ, ни сведения из него, которые были тогда якобы предметом конфиденциальности, не подлежат огласке, по крайней мере, до тех пор, пока он работает в ИРЛИ.
Не закончив свой рассказ, профессор опять впал в забытье и на этот раз молодой человек, который всякий раз провожал меня в вестибюль и вновь сопровождал в палату, извинившись, сказал, что на этом встреча закончена. Проводив меня окончательно, он уточнил мой телефон, пообещав позвонить в случае крайней необходимости.
Такая "необходимость" возникла на следующий день, поскольку аспирант доктора "N" срывающимся от волнения голосом сообщил, что профессор скончался. Поскольку телефон искажает несколько тембр голоса, то я понял, что голос принадлежал тому же человеку, что накануне приглашал меня на встречу с умирающим. Пообещав, что он еще раз позвонит по поводу предстоящих похорон, аспирант положил трубку.
Несколько дней я был не в силах приступить к осмыслению полученной информации и лишь после похорон профессора, отдав дань уважения ему, бросив горсть земли на крышку гроба и возложив цветы на могилу, начал восстанавливать в памяти содержательную часть его рассказа в части, касающейся заметок К. Д. Кавелина.
Прежде всего я внимательно изучил хронологические данные из жизни А. С. Пушкина за время пребывания его в Москве, где он находился с 21-го сентября по 10-е октября 1832 года в связи с хлопотами по организации похорон Афанасия Николаевича Гончарова – дедушки Натальи Николаевны, скончавшегося 8-го сентября 1832 года. В "Хронологии" данные за 28 сентября отсутствуют, сделана лишь следующая запись: "Сентябрь, 7…9 Пушкин был на прощальном бале у княгини В. Ф. Вяземской, который она устроила для своих московских друзей и знакомых, собираясь переезжать в Петербург. Он общался с графиней Н. Л. Сологуб, графиней Э. К. Мусиной-Пушкиной, ее сестрой Авророй Шернваль, Н. А. Урусовой".
Далее запись за 30-е сентября, где среди прочих событий значится уже известное: "…рассказывает <в письме к Наталье Николаевне> о посещении университета, о разговоре с Каченовским, от "сладости" которого "у всех предстоящих потекли слезы умиления. Передай это Вяземскому".
Итак, пушкинистика не может дать ответ на вопрос: "Где находился, вернее, что делал А. С. Пушкин 28 сентября, будучи в Москве?". Кстати этот день является знаковым для Пушкина, но уже по иной причине. Шестого июля 1833-го года у Пушкиных родился старший сын Александр ("рыжий Сашка"). Отсчитаем обратно 40 недель (280 дней) и получим 28 сентября 1832 года. То есть зачатие Сашки произошло в отсутствие отца. Пушкин возвратился в Петербург 12 октября 1832 года.
Любознательный читатель: снова вы отвлекаетесь от заданной темы, причем здесь "рыжий Сашка"? Что же всетаки усмотрел профессор "N" в воспоминаниях К. Д. Кавелина, которые, по его мнению, могли поколебать устоявшееся убеждение Пушкина о древнем происхождении "Слова о полку Игореве"? Не забывайте о том, что неоконченная статья А. С. Пушкина "Песнь о полку Игореве" датируется декабрем 1836 года, но в ней Пушкин по-прежнему позиционируется убежденным сторонником древности "Слова", то есть не "переписал" себя из "ортодоксов" в "скептики".
Отвечаем в порядке поступления вопросов. А ничего особенного мы в отрывочных сведениях, полученных в столь экстремальных условиях у смертного одра профессора "N", "не усмотрели". Возможно, он не обо всем, что содержалось в "воспоминаниях" Кавелина, успел рассказать, но вот что я уловил из его сбивчивого рассказа.
"Воспоминания" были выдержаны якобы в весьма корректном тоне и никаких даже намеков на то, что их пишет "мстительный" сын за обиды оскорбленному отцу, в них нет. Напротив, именно эта сдержанность позволила младшему Кавелину более объективно описать атмосферу происходившей дискуссии без излишних эмоций и панегириков в адрес литературных "дуэлянтов". Но вот что интересно, более спокойный и неотягощенный эмоциями наблюдатель сумел отметить некоторые нюансы спора, ускользнувшие от внимания других свидетелей. Перейдя на более спокойный тон, профессор Каченовский как бы мимоходом отметил, что он уже давно "вычислил" автора "Слова", который жил и творил в том же веке, в котором родился Пушкин. И еще якобы глубоко им уважаемый оппонент в своих сочинениях не единожды упоминал имя этого поэта, а также в эпиграммах на него (Каченовского).
Если все обстояло именно так, а нам нет никаких резонов не верить доктору "N", то похоже эти слова и навели Пушкина на размышления, итогом которых и были те самые "слезы умиления". Не можем мы категорически отвергать и версию профессора, что могло быть продолжение дискуссии тет-а-тет, тем более что у них на это было достаточно времени (28 сентября 1832 года). Косвенным подтверждением этого "примирения со слезами на глазах" является и то, что Пушкин до конца своей жизни уже ни разу не упомянул Каченовского в своем эпиграммном творчестве.
Конечно, трудно себе представить, что Пушкин вот так, вдруг, на основании крохотной информации мог в течение 23 суток "перестроиться", сменить знак "+" на "-" (или наоборот?), но его сверхъестественная интуиция, безусловно, этому способствовала. Напомним слова замечательного поэта А. Н. Майкова, сказанные в адрес пушкинской интуиции: "Пушкин угадывал только чутьем то, что уже после него подтвердила новая школа филологов неопровержимыми данными" (А. Н. Майков. Полн. собр. соч. Изд. 8, т. 2. СПб., 1913, с. 503). О том же писал и другой исследователь "Слова", пушкинист И. А. Новиков, подчеркнув, что у Пушкина и автора "Слова" "была полная родственность самой поэтики двух гениальных русских художников слова, разделенных между собою целыми столетиями.
А тут даже не интуиция, не "чутье", а конкретный посыл, заставивший мгновенно включиться в работу его могучий интеллект, действовавший как современный сверхмощный компьютер. И нет ничего мистического в том, что гений к концу дискуссии, а тем более по прошествии 2 суток убедился в своем глубоком заблуждении по поводу первородства "Слова", оставалось только вычислить, кто из великих поэтов 18-го столетия мог быть автором этого поэтического шедевра, то есть разгадать "намек" Каченовского.
Теперь о датировке пушкинской статьи "Песнь о полку Игореве". Официальных научных розысков по поводу точной даты написания этой статьи в природе не существует, поскольку сама статья была "собрана" буквально по кусочкам великим тружеником, биографом Пушкина, П. В. Анненковым при исследовании архива поэта после его смерти. Письмо А. И. Тургенева к Пушкину от 15 декабря 1836 года из Парижа в Петербург не является убедительным аргументом для утверждения, что пушкинская "Песнь о полку Игореве" только что написана лишь потому, что некий французский славист желает с ней, еще далеко незаконченной, ознакомиться. Действительно, велик соблазн считать, что Пушкину не хватило времени завершить начатое исследование и, казалось бы, никакой альтернативы для иного мнения просто не существует. Но! Нужно знать совершенно мистическое отношение Пушкина к датировке своих сочинений, о чем достаточно подробно сказано в нашем упоминаемом выше сочинении, а также в сочинении В. Козаровецкого.
Даже если каким-то чудесным образом обнаружится, что сам Пушкин под своим исследованием поставил дату "декабрь 1836, Москва", это еще не значит, что дело обстоит именно так. Неверно указанное место написания: "Москва" вместо "С.-Петербург" будет, скорее всего, означать, что фактическая дата окончания работы над "Песней" как раз относится к сентябрю 1832 года, когда Пушкин прекратил дальнейшие изыскания по "Слову" именно в Москве.
Версию о том, что Пушкин прекратил свои изыскания о "Слове", прервав их, как современный певец прекращает петь после того, как на трагической ноте порвалась струна его гитары, мы рассмотрим несколько ниже, а сейчас ответим еще на один вопрос "любознательного читателя", который так и рвется его задать.
Любознательный читатель:
Понятно, что доктор "N", находясь в тяжелом состоянии, не все мог тут же рассказать о содержательной части "воспоминаний" Кавелина, но что стоило вам тут же заняться продолжением его поисков, тем более что копия воспоминаний, скорее всего, не сгорела вместе с дачным домиком профессора, как это случилось с протографом "Слова"? Что за "великие секреты" содержались в "воспоминаниях", что даже в годы горбачевской перестройки и в лихие 90-е годы прошлого столетия работники Пушкинского дома "боялись" их обнародовать?
Если коротко, то оба вопроса "любознательного читателя" сводятся к тому, не является ли фальсификацией вся эта история с поиском "пропавшей грамоты". Признаюсь, что такая шальная мысль закралась у меня еще тогда, когда доктор
"N" при нашей первой встрече обеспокоился о реноме своего приятеля, сделавшего для него копию "воспоминаний" К. Д. Кавелина. Поставленное им условие – не публиковать сведения "воспоминаний", пока он работает в ИРЛИ – показались мне не совсем убедительными, если учесть, что на дворе были уже "лихие 90-е", а сотруднику как ни крути было уже за шестьдесят. Чего он боялся? Неужто наказания за распространение "секретных" сведений вплоть до увольнения с работы? В эти годы исторического безвременья великой страны уже никому бы и в голову не пришло, чтобы преследовать кого-то лишь за то, что он покусился на "наше все", который якобы мог подумать не так, как это предписывалось в "идеологическом департаменте" ЦК КПСС. Уж не "помог" ли приятель доктора "N" выйти ему из тупика в своих исследованиях по поводу столь кардинальной "перестройки" у Пушкина своих взглядов на первородство "Слова о полку Игореве"? Именно в связи с этими закравшимися сомнениями я и не стал беспокоить родственников покойного профессора поисками копии воспоминаний К. Д. Кавелина в его дачном архиве. Вряд ли это мероприятие они одобрили бы и разрешили копаться в бумагах совершенно постороннему для них человеку, поскольку соответствующих распоряжений на этот счет профессор наверняка не сделал. Но даже если бы документ оказался в моих руках, вряд ли он пролил бы дополнительный свет на эту, довольно неординарную историю. Опубликовать в то время я все равно ничего не мог, поскольку был бы нарушен взятый профессором на себя обет молчания перед его ленинградским приятелем о сохранении "тайны", который автоматически переходил от профессора на меня. Ну а если это все-таки была литературная фальсификация, то я посчитал, что не имею морального права ее опровергать. Не лучше ли заняться поисками автора "Слова", оттолкнувшись от события 27 сентября 1832 года, как от очередной версии, родившейся в умах современников поэта, составляющих достаточно многочисленную когорту скептиков.
Что мы имеем в "сухом остатке" от проведенных розысков "пропавшей грамоты", в которой однозначно утверждается лишь то, что К. Д. Кавелин, А. И. Герцен и И. А. Гончаров были слушателями лекций, которые "медленно, однообразно и утомительно" читал профессор М. Т. Каченовский? Не доверять известному пушкинисту А. И. Гессену, утверждавшему, что вышеуказанные студенты "…считали его <Каченовского> главной заслугой умение будить критическую мысль, никогда ничего не принимать на веру", решительно нет никаких оснований. Известно также, что И. А. Гончаров оставался убежденным скептиком в отношении автора "Слова" до конца своей жизни. Отсюда следует, что профессор Каченовский сумел своими "утомительными" лекциями убедить в будущем маститого писателя, что автором "Слова" был гениальный поэт 18-го столетия? Выходит, что аргументация Каченовского в вопросе об авторстве "Слова" была столь убедительна, что указанные студенты в нее безоговорочно поверили?