Будущее продемонстрировало парадоксальную ревизию жанра. Подобно эпосу и сказке, колыбельные песни могут быть названы жанром, который репрезентирует советскую культуру как культуру фольклорных традиций. В обширной работе о русской колыбельной песне в фольклоре и литературе Валентин Головин бегло отметил, что "советская идеологическая культура охотно использовала такие универсальные жанровые модели, как колыбельная песня, поскольку сила воздействия жанровой формы фольклорного происхождения, имеющей обязательные магические коннотации, очень велика" . Указание на магию как на сферу эмоциональной суггестии, связывающую фольклор и тоталитарную культуру, в принципиальном отношении сомнений не вызывает, но представляется недостаточным, чтобы ответить на вопрос, почему неравнодушие тоталитаризма к фольклору проявляется в разных культурах различным образом и избирательно в жанровом плане. Ритмическая основа колыбельных, роднящая их с "рабочими песнями", также, вероятно, может быть истолкована как напоминание о "магических коннотациях" архаических форм обрядовых песнопений. Но что это дает, за исключением уже известного вывода о том, что фольклор богат ритмическими текстами, а последние суггестивны в эмоциональном и психологическом отношении? Решение этого вопроса, как я полагаю, надлежит искать в иной плоскости - не в сравнении тоталитаризма с обрядовым фольклором, а в уточнении "ближайшего" пропагандистского контекста (условно соотносимого с медиальным и содержательным функционированием тех или иных текстов в обществе), допускавшего присутствие колыбельного жанра в тоталитарной культуре.
Литературные попытки обновить колыбельные песни в соответствии с задачами пролетарской революции появились в 1920-е годы. Среди первых опытов в этом направлении (если не самым первым) стало стихотворение М. П. Герасимова (1924), где традиционный мотив убаюкивания включает упоминание о фабрично-заводских заботах отца ("Завтра раненько гудок // Сон твой оборвет чуток. // Я опять в завод уйду…"), а призыв ко сну - уверенность в советской помощи и ласкательное обращение к ребенку как дизелю:
Спи, мой мальчик,
Спи, мой свет,
Сон твой охранит Совет.
Спи, мой дизель,
Спи силач,
Баю, баюшки, не плачь.
Стихотворение Герасимова, несмотря на воспроизведение стилистических и мотивных особенностей традиционных колыбельных, может считаться (как справедливо пишет В. Головин) не столько призывно-усыпляющим, сколько наоборот - призывно-возбуждающим . Мотивы усыпления и убаюкивания для культуры 1920-х - начала 1930-х годов нехарактерны, хотя отдельные исключения были и здесь - вокальные сочинения Ю. С. Сахновского, А. Д. Кастальского, колыбельный цикл А. Л. Барто (на музыку М. Красева и Г. Лобачева), "Детский альбом" А. Т. Гречанинова . Из театрального фольклора этих лет известна история (пересказанная Анатолием Рыбаковым в "Детях Арбата") о юном актере-кукольнике Сергее Образцове, выступившем однажды в московском клубе мастеров искусств (в Старопименовском переулке) со скетчем на тему, какой должна быть советская колыбельная. "От лица" седобородой куклы, копировавшей председателя правления клуба, Образцов заявлял лекторским тоном: "Советская колыбельная песня - кукла направила в зал указательный палец - <…> - не буржуазная песня, она должна будить ребенка" . В литературе и песенной лирике тон в эти годы и впрямь задают не колыбельные, но, скорее, побудки - наподобие строчек знаменитой "Песни о встречном" Б. П. Корнилова (1931), положенных на музыку Д. Д. Шостаковичем в одном из первых звуковых советских фильмов "Встречный" (в постановке Ф. Эрмлера и С. Юткевича):
Не спи, вставай, кудрявая!
В цехах звеня,
Страна встает со славою
На встречу дня.
Символика "пробуждения" в общем виде поддерживалась инерцией революционной прессы и речей самого Ленина, не устававшего говорить о "пробуждении" народных масс и затянувшемся сне России. Словарь Ленина-полемиста пестрит ругательствами по адресу товарищей, склонных "убаюкивать себя словами, декламацией, восклицаниями" . Высказывание Ленина о декабристах, которые "разбудили Герцена" ("Памяти Герцена", 1912), стало в этом контексте особенно расхожим . Однако при всех похвалах революционному бодрствованию и пролетарской бдительности к середине 1930-х годов советская культура демонстрирует очевидное оживление колыбельного жанра как в сфере классической музыки и печатной литературы, так и - что представляется особенно занятным - в сфере кинематографа и песенной эстрады. Почин здесь положил в 1936 году фильм Александрова "Цирк", по ходу которого герои исполняли сразу две колыбельных. Первую из них (слова В. И. Лебедева-Кумача, муз. И. О. Дунаевского) поет Мэри (Марион Диксон) - картавящая на американский лад Любовь Орлова ("Спи, мой бэби") , а вторую - "Сон приходит на порог" - воодушевленные посетители цирка, передающие по рядам ее чернокожего ребенка.
Солирующие граждане представляют разные национальности СССР и обрушивают при этом на маленького мулата каскад языков и наречий - русского, украинского, грузинского, татарского и даже идиш (вероятно, в ознаменование основанной в 1934 году в Приамурье Еврейской автономной области). Колыбельное многоязычие иллюстрирует многоязычие страны, строящей новую социальную действительность.
Сон приходит на порог.
Крепко, крепко спи ты.
Сто путей, сто дорог
Для тебя открыты.
Недостатка в художественных иллюстрациях к этим стихам в 1930–1940-е годы не было: изобразительные сюжеты на тему материнства и воспитания детей в СССР - "советские мадонны" в живописи и скульптуре ("В колхозных яслях" Федора Антонова, 1933, "Колыбельная" Заира Азгура, "Материнство" К. Дибича, 1940) - демонстрировали как радости советского младенчества, так и приоритеты общественного над личным, государственного над семейным . Что же касается песенного контекста "Колыбельной" из "Цирка", то не последнюю роль в его оформлении сыграли сами ее авторы, плодовито сочетавшие в своем творчестве лирику и марш, интимную топику и хоровую патетику .
В следующем, 1937 году кинорепертуар страны обещал пополниться фильмом, уже самим своим названием декларировавшим идейную востребованность колыбельного жанра. Из газетной заметки в "Известиях" в октябре 1937 года советские граждане могли узнать о том, что
Московская студия Союзкинохроники закончила работу над новым полнометражным фильмом "Колыбельная" (режиссер - орденоносец Д. Вертов). Это - документальный фильм о счастливой советской женщине. Мать, убаюкивая свою девочку, поет ей песню:
Спи, моя крошка.
Спи, моя дочь.
Мы победили и холод, и ночь.
Враг не отнимет радость твою.
Баюшки, бай! Баю-баю!
Есть человек за стенами Кремля,
Знает и любит его вся земля.
Радость и счастье твое - от него.
Сталин - великое имя его.Слова песни написаны поэтом-орденоносцем Лебедевым-Кумачем. Композиторам братьям Покрасс удалось написать прекрасную музыку, полную лирики и теплого чувства.
Весь фильм построен как кинопоэма. Мать думает о будущем своей девочки, перед которой будут открыты все дороги, жизнь которой обеспечена законом о человеческом счастье - Сталинской Конституцией.
Фильм "Колыбельная" должен выйти на экраны к 20-й годовщине Великой пролетарской революции .
Фильм Дзиги Вертова (Д. А. Кауфмана), как и было обещано, вышел на экраны, но вопреки сочувственному анонсу "Известий", был в прокате всего пять дней. Причины запрета "Колыбельной" до конца не ясны: в печати о них не сообщалось, а официальные упоминания о самом фильме были неизменно положительными. Песня Лебедева-Кумача на музыку братьев Покрасс звучала в радиоэфире и после запрета фильма, ее текст включался в песенные сборники . На сегодняшнего зрителя "Колыбельная" производит впечатление навязчивого гипнотизирования и маниакального напора, близкого к фашистским фильмам Лени Рифеншталь. Документальное киноповествование микширует у Вертова сцены счастливого материнства и самозабвенного женского движения, показанного при этом буквально и психотично - как стремление женщин из разных уголков Союза всеми способами добраться до Москвы. Под бесконечно повторяющуюся мелодию маршеобразной колыбельной участницы этого марафона преодолевают всевозможные географические препятствия - пустыни и заснеженные перевалы, реки и леса, пользуясь всеми возможными способами передвижения - пешком, бегом, вплавь, на корабле, на тракторе, на верблюдах, на велосипедах, с помощью парашюта, поездом и т. д. Торжественный итог пути становится ясен при достижении Москвы - это Всесоюзная женская конференция под патронажем Сталина. Теперь эмоции не сдерживаются, и их апофеоз соразмерен безграничной благодарности достигших своей цели женщин-делегаток.
Трудно сказать, что именно не понравилось Сталину в фильме Вертова. Возможно, что это был перебор с визуальным рядом: в мельтешении женских лиц и фигур присутствие Сталина наводит на двусмысленные аналогии. Выражение "отец народа" приобретает здесь излишний буквализм - будучи фактически единственным мужским персонажем фильма (и во всяком случае - центральным персонажем), Сталин "появляется только в окружении женщин, и каждое такое появление сменяется кадром нового ребенка - новой девочки" . Гаремные ассоциации приходят на ум почти всем критикам, писавшим о "Колыбельной" . Спорить с тем, что Вертов излишне рискованно "распространил патерналистскую метафору на сферу сексуальной мощи отца народов" , трудно, но можно принять и более слабую версию того же предположения - нежелание Сталина излишне "одомашнить" свой образ в глазах зрителей и дать им лишний повод к обсуждению его собственной непростой семейной жизни (смерти жены в 1932 году, взаимоотношений с детьми от первого и второго брака - Яковом, Василием и Светланой). Патерналистские метафоры в области идеологии, как показывает история, редко требуют приватных референтов. Но, возможно, дело было и в другом обстоятельстве. Кинохроникальный вождь предстает у Вертова в неприглядной очевидности - сухоруким, с оспинами на лице и волосатыми ноздрями, а Сталин, насколько это известно, не был поклонником портретных откровений .