Возьмите, к примеру, его сочинение 1831 года, "творение гения", по словам Рихарда "Вы обо мне еще услышите" Вагнера, "великая партитура, обращенная прямо к душе". Это опера под названием "Норма", действие ее происходит во Франции времен Рима (в Галлии), а ее заглавная партия и поныне считается одной из важнейших в карьере любого сопрано - и не в малой мере потому, что трудна она необычайно. Правда, еще и потому, что эта опера содержит одну из прекраснейших, если не самую прекрасную из КОГДА-ЛИБО СОЧИНЕННЫХ сопрановых арий - "Casta Diva", - божественную во всех отношениях, особенно в наилучшем, на мой вкус, ее исполнении, записанном Марией Каллас. Простите великодушно, мнение далеко не революционное, но, однако же, искреннее. Что касается фабулы, то она отвечает непременному оперному правилу, согласно которому фабулы должны быть: (а) практически непостижимыми для тех, кто не прочел программку, и (б) глупыми до невероятия. "Норма" удовлетворяет обоим требованиям. Если я верно все помню, в ней присутствуют друиды, римские солдаты, ручной заяц и статисты в тогах. Вообще-то насчет зайца вы лучше проверьте сами.
ФРАНЦУЗСКИЙ ПОЛИТЕС?
1832-й: очень хороший год для Парижа. По крайности, в отношении музыкальном. Я уже говорил - надеюсь, вы обратили на это внимание: может, вам даже стоило это записать! - в общем, я уже говорил, что музыкальный центр вселенной, похоже, смещается к Парижу, по крайней мере "в черно-белых", если так можно выразиться, тонах. Последнее означает, что Париж неожиданно стал самым подходящим местом не только для оперы, но и для тех, кто принадлежит к новому племени "пианистов-композиторов". И боже ты мой, сколько же их поразвелось! Так много, что, вне всяких сомнений, выжить удастся только малой их горстке. А величайшим в этой горстке был, безусловно, Шопен. В 1832-м он оказался в Париже - примерно в одно время с совершенно съехавшим с ума Берлиозом. Однако, прежде чем мы займемся этим французом и этим поляком, краткое введение в контекст.
MDCCCXXXII. Ах, что это были за дни. Дни, когда впервые начал использоваться термин "социализм" - и, как ни странно, в Англии и Франции одновременно, - а кроме того, в этом же году двадцатитрехлетний Уильям Гладстон положил начало своей выдающейся политической карьере и как парламентского представителя Ньюарка, и как удобного саквояжа с замочком. Население Британии составляло поразительные 13,9 миллиона человек, тогда как население США составляло, постойте-ка… составляло поразительные 12,8 миллиона. С ума сойти. До конца этого года Иоганну Вольфгангу фон Гёте предстоит скончаться и отбыть на небеса, сэру Вальтеру Скотту - скончаться и отбыть в могилу, а преобразователю общества Иеремии Бентаму - скончаться и обратиться в чучело. Констебл познакомил мир со своим представлением о "Виде на мост Ватерлоо с причала Уайтхолл", а Олкотты, Бронсон и Эбигейл, подарили миру свою маленькую женщину - Луизу Мэй.
Однако вернемся во Францию. Два очень разных композитора одновременно вдыхают здесь пьянящий воздух Парижа: Берлиоз и Шопен - две очень разные стороны одной римской монеты. А ну-ка, орел или решка? Шопен.
Фредерик Шопен был в очень значительной мере романтиком "чувствительным", человеком, для которого слово "романтика" означало "чистота", "глубина и тонкость", а то и "сдержанность". Он родился во французско-польской семье, учился в Варшавской консерватории, а затем навсегда покинул родную Польшу, увезя с собой урну настоящей польской земли, с которой не расставался, как с напоминанием об отчизне. (В конце концов урну и погребли рядом с его телом.) Сейчас он уже совершенно освоился с "levez votre petit doigt" парижского салонного общества. Общество приняло его как одного из своих, несмотря на отчасти сомнительный дебют. Шопена ввел в салон барона де Ротшильда граф Радзивилл, и после этого он уже просто не мог оказаться неправым хоть в чем-то, и каждая его нота обречена была на то, чтобы стать национальным достоянием.
А полной его противоположностью, светом, так сказать, при этой тени - или наоборот, - был Бесноватый Гектор.
Луи Гектор Берлиоз, если воспользоваться полным его именем, родился в деревне близ Гренобля, в сотне километров к юго-востоку от Лиона, в предгорьях Французских Альп. Отец его был врачом и не желал бы ничего лучшего, если б и сам Гектор принес клятву Гиппократа. В результате Берлиоза отправили в Париж, в Медицинскую школу, разрешив ему, однако, брать на стороне уроки музыки. Разумеется, проучившись три года, он махнул на медицину рукой, записался в Парижскую консерваторию и, с неистовством сорвавшегося с привязи пса, впился в музыку, какой она тогда была, всеми зубами сразу.
Так вот, Гениального Гека нередко называют архиромантиком. Интересные шляпки. Это означает лишь, что он был и романтиком, и… умалишенным. Неторопливость, изнеженность, "этюдность" Шопена - это все не для него. Берлиоз работал огромными красочными мазками величиною с Борнмут. Создавая ГРАНДИОЗНЫЕ декларации, буквально вопившие: "ВЗГЛЯНИТЕ НА МЕНЯ, Я РОМАНТИК И ТЕМ ГОРЖУСЬ!"
Да-да, я знаю, что вы думаете, - по-вашему, я малость перебираю насчет "бесноватости". Ладно, все может быть, однако позвольте мне перечислить события, приведшие ко второму исполнению - как раз в этом, 1832-м, году - его "Фантастической симфонии". Еще в 1827-м Берлиоз безумно влюбился в ирландскую актрису Гарриет Смитсон - увидел ее в "Гамлете", в роли Офелии, и влюбился. И начал преследовать бедняжку с одержимостью идущей по следу гончей. Не давал ей покоя ни утром, ни днем, ни ночью. Но как же он поступил, когда посягательства его оказались бесплодными? Подался в монахи? Привязал на шею концертный рояль и бросился в Сену? Да ничего подобного. Он начал обхаживать другую женщину. Эту другую звали Камиллой, и, на беду свою, она была всего только пешкой в весьма своеобразной любовной игре Безумного Гектора. Он решился сыграть на ревности - начать ухлестывать за другой прямо под nez своей возлюбленной - в надежде, что та образумится. И тут вдруг получил Римскую премию - был в Париже такой большой композиторский конкурс, - а часть этой премии подразумевала проживание в Риме. Ну что ж, он снялся с места и переехал в Рим. Возможно, и это было частью классического французского "держите их mesquin, держитесь за них très fin", как выражаются в Лидсе.
Однако замысел его исполнялся вкривь да вкось - проживая в Риме, Берлиоз узнал, что Камилла взяла любовника. Вот вам и здрасьте! Все пошло прахом. Как, интересно, Гарриет Смитсон будет ревновать его, если ревновать-то и не к кому? И что он сделал? Да, собственно, то же, что учинил бы любой "соскочивший с катушек" французский композитор-романтик 1830-х. Ну посудите сами, это же очевидно, не так ли? Он немедля бросился в Париж, переодевшись в женское платье. НУ КОНЕЧНО! (Уверяю вас, все это чистая правда. Никаких ☺ здесь нет и в помине, вы заметили?) Ладно, кто из нас может с чистой совестью сказать, что и сам таких штук не выкидывал - в свое время? Я не скажу. Как бы там ни было, Гектор le Fou добрался всего лишь до Генуи, где каким-то образом лишился своего маскарадного костюма, - какая, право, жалость, мне так хотелось узнать, чем все это закончилось. По-моему, получился бы отличный материал для альковного фарса. В конечном итоге он просто повернул обратно в Рим, совсем обессилевший.
А когда он все же возвратился в Париж, выяснилось, что Смитсон тоже здесь. О нет - опять все сначала? Действовать надлежало быстро. Как ему убедить эту женщину, что он - лучшее, если не считать французского батона, что она может найти? Засыпать ее спальню цветами? Послать ей переплетенный в кожу сборник самых романтичных, какие она когда-либо читала, любовных стихотворений? Нет. ГБ - человек, упорству коего позавидовал бы и самый настырный агент только что названной организации, - решил, что знает, чем ее пронять. Он устроил исполнение своей смехотворно длинной "Фантастической симфонии" - глыбы в пяти частях, требующей четырех духовых оркестров и "Шабаша ведьм". Все это должно было стать лучшим из любовных посланий, которые она когда-либо получала.
А теперь внимание. Все сработало! Он ее получил! Ну, знаете, этот мне Берлиоз - да и Гарриет тоже, - вряд ли я когда-либо сойдусь с ними в представлениях о том, что такое романтическая любовь. Но если честно, "Фантастическая симфония" - сочинение просто потрясное, и, следует отдать ему должное, оно содержит тему "Гарриет Смитсон", которая то и дело возникает в нем то там то сям. Так что эта женщина была, надо полагать, очень тронута. Подзаголовок симфонии сообщал: "Эпизод из жизни артиста" - названный артист явно одурял себя опиумом, насылавшим на него самые причудливые галлюцинации, каковые должным образом и передаются музыкой, - и от музыки этой рукой подать до того, что вытворяла в 60-х группа "Велвет андерграунд". Добавьте к ней Тимоти Лири, и картина получится почти полная.
В то время "Фантастическая симфония" породила, как оно и положено наиболее передовым творениям, реакцию типа "надоел хуже горькой редьки". Шуман ее ненавидел - со страстью, - однако лучшее, что было сказано на ее счет, исходило от беззаботного любителя приятно закусить по имени Россини: "Как хорошо, что это не музыка". И это не только лучшее, что было сказано по поводу ФС, но, на мой взгляд, лучшее, что сказано по поводу музыки вообще. Итак, они перед нами, два композитора: по-французски франтоватый Берлиоз, открывающий, не без кривляния, впрочем, новые горизонты, и по-польски политесный Шопен с его утонченной, не без нервности, впрочем, подрагивающей романтичностью, - два главных в Париже тех лет провозвестника романтизма.
РВМ
Я на минутку отступлю немного назад, дабы окинуть, с вашего позволения, взором всю первую половину девятнадцатого столетия. В общем и целом половина эта вращается вокруг одного слова: революция. Число получаемых вами в месяц революций зависело в ту пору от того, в какой части мира вы жили. Основной фон по-прежнему создавали Франция и США: полные колоссального размаха, меняющие мир революции, воздействие которых ощущалось во всем и далеко не в самой малой мере - в музыке. Рука об руку с революциями шел, разумеется, национализм. Всем хотелось быть самими собой. Каждый желал жить в собственной, так сказать, стране. И я это хорошо понимаю. Тут все дело в "усилении чувства собственного достоинства, потребности в личной свободе и самовыражении". А теперь задержитесь, если у вас получится, на этой фразе, задержитесь на этой мысли - "усилении чувства собственного достоинства, потребности в личной свободе и самовыражении". Дело в том, что если вы возьмете эту фразу и перенесете ее в мир музыки, у вас получится рабочее определение слова "романтизм". Да собственно говоря, никакой необходимости отделять мир музыки от политической революции у вас и нет: уже со времен Бетховена, бывшего на две части революционером и на три художником, жизнь революционера и искусство оказались связанными неразрывно. Вам не только нет нужды разделять их, вы и НЕ СМОЖЕТЕ это проделать.
Самые разные люди приходили тогда в движение: 1836-й - буры начали свое "великое переселение"; еще десять лет спустя мормоны выступили к Большому Соленому озеру. И, как это ни удивительно, вместе с исследованиями нового нарастала приверженность к старому, - впрочем, что же тут удивительного: ведь покинутое отечество кажется лишь более драгоценным. Потому-то и нарастал национализм - что отражалось и в музыке. Не только в Шопене с его урной родной земли, нет, намного глубже, в самом сердце музыки. Глинка написал первую по-настоящему русскую оперу как раз в 1836-м - "Жизнь за царя", историю о настоящих русских крестьянах, а не людях благородного звания, с включенными в партитуру настоящими русскими народными песнями.
ЧЕРНО-БЕЛЫЙ РАЗГУЛ
В других местах одним из главных явлений, ставших развитием манифеста романтизма, оказалось дальнейшее возвышение пианистов-композиторов. Тот же Шопен, а с ним и Шуман, Мендельсон, Лист были подлинными застрельщиками и движителями этой особенности романтической эры, что, вообще говоря, и понятно, поскольку девятичастное наследие Бетховена заставляло многих композиторов до смерти бояться симфоний - никто же не хотел показаться полным неумехой. Сбрендившему Берлиозу было, разумеется, на все наплевать, а вот остальные робели, и более чем.
Поскольку ни на каких инструментах он толком играть не умел, Берлиоз обратился в знаменосца идеи романтического оркестра. То есть если Шопен был, скажем, Билли Джоэлом (мягкие, полные задумчивости вещи для фортепиано), а Лист - Элтоном Джоном (довольно манерные, напористые вещи для фортепиано же), то Берлиоз походил скорее на Джеймса Ласта, безумного оркестровика с пышной гривой волос. Нет, разумеется, для оркестра писали в ту пору и многие прочие, однако Берлиоз, пошедший отличным от всех путем, добрался до какого-то другого уровня раньше всех остальных. Его оркестровые сочинения отличались и индивидуальностью, и ЭПИЧНОСТЬЮ, - превосходный рецепт, позволяющий двигать искусство вперед.
И наконец, добавьте ко всему этому вечно присутствующий ингредиент более совершенных технических возможностей. Новые трубы, те, что с клапанами, распространялись все шире и шире - в отличие от труб прежних, с несколькими разными "кронами": крона - это такая круглая съемная часть трубы. Меняя крону, вы, по существу, меняли длину трубы и, стало быть, получали возможность брать на ней другие ноты. Клапаны, собственно, и пришли на замену кронам. Нечто похожее случилось и с кларнетом, у него тоже появилось несколько дополнительных клапанов, сделавших кларнет инструментом более разносторонним. Оркестр стал звучать почти совершенно по-новому - в сравнении с тем, что было доступно, скажем, Моцарту, - а ведь прошел всего только тридцать один год. Тридцать один год - поразительно, не правда ли? Мы словно попали в другой мир. То же фортепиано - и оно изменилось почти до неузнаваемости. Появление металлических струн позволило получить более явственные динамические оттенки, так что романтические пианисты-композиторы не только хотели создавать нечто новое, у них и средства для этого имелись. А чего же еще и желать?
НУТЕ-С, БЕРГАМО
Теперь мы снова воспользуемся крупным планом - к нам явился, чтобы получить свои пятнадцать минут славы, новый оперный композитор. После 1829-го он становится в Париже - нынешнем центре музыкального мира, не забывайте, - таким же популярным, каким был в родном Бергамо. Он образует последнюю треть оперного триумвирата, состоявшего из Россини, Беллини и… Доницет [пауза, позволяющая создать истинно итальянский эффект] ти.
Доницет ти был человеком, получившим в 1829-м, когда Россини перестал писать музыку, превосходный стимул к сочинению опер. Стимул этот состоял в том, что… ну попросту говоря, в том, что Россини перестал писать музыку. До того Доницет ти производил по одной более-менее опере каждые двадцать пять минут. Ладно, хорошо, я сказал "более-менее", но, если честно, "менее" будет точнее. Да. Это одна только видимость такая была, будто он каждые двадцать пять минут сочиняет по опере. И опять-таки, если честно, - я, видите ли, люблю, когда все делается по-честному, - более-менее ВСЕ эти оперы особо высоким качеством не отличались. Конечно, публике они скорее нравились, вот он и продолжал печь их как блины. Собственно говоря, почему бы и нет? Кто возьмет на себя смелость сказать, что лично он так поступать не стал бы? И вдруг, ни с того ни с сего, Россини делает внезапный и неожиданный шаг - внезапно и неожиданно уходит из музыки. И гляньте-ка, на Доницет ти это оказывает воздействие поразительное. Он начинает сочинять самые лучшие свои вещи. По сути дела, все его оперы, могущие честно претендовать на звание "шедевров", созданы после того, как Россини решил заткнуться: "Анна Болейн", "Мария Стюарт", "Дон Паскуале", "Лючия из Илкли-Мур" и мой личный фаворит - "Любовный напиток".