Во-первых, в "деле" № 2 "никаких сведений о прибытии архимандрита Иосифа в указанное время (т. е. в сентябре 1632 г. – Б. Ф.)… не содержится. Более того, легко заметить, что подборка документов в столбце не соответствует обычному составу комплексов, получивших название "дело о приезде" которые включали отписки воевод пограничных городов о появлении там тех или иных лиц, расспросные речи этих людей в местной съезжей избе, затем в Посольском приказе, запись об аудиенции у царя и т. д." (Рец. С. 585–586].
Во-вторых, предположение о том, что Иосиф приехал не недавно, а находится в Москве уже долгое время, подтверждает тот факт, что протосингел просит себе у властей для проживания келью, принадлежавшую прежде Иоанникию Греку Обычно приезжавшие в Москву греки вскоре после своего появления в русской столице могли просить себе для проживания какое-либо место в общей форме, без конкретных указаний. "И только прожив в Москве некоторое время и освоившись с обстановкой, греки могли обратиться с уже достаточно детализированными просьбами о переселении" (Рец. С. 586].
В-третьих, имеющееся в "деле" распоряжение в Приказ Большого прихода "давати государева жалованья поденного корму сентября с 7 числа до государева указу протосингелу Иосифу прежнего (выделено Л. А. Тимошиной. – Б. Ф.] и с придачею по полтине на день, черному его дьякону Григорью прежнего ж и с придачею по гривне на день" свидетельствует, скорее, не о том, что "речь идет о жалованье, которое Иосиф вместе с дьяконом имел в приезд 1630 г.", а о том, "что Иосиф появился в Москве не в начале сентября 1632 г., а несколько ранее" (Рец. С. 586–587].
Все, таким образом, говорит в пользу того, что протосингел Иосиф живет в русской столице уже давно, он не приезжал сюда в третий раз, но находится в России, по-видимому, с 1630 г. И в самом деле, предпринятый рецензентом анализ большого "дела" из фонда 124 (On. 1. 1630 г. № 1] дает необходимые сведения. Прибывшие в Москву из Киева в апреле 1630 г. протосингел Иосиф, брат киевского митрополита Иова Андрей Борецкий, иеродьякон Иосифа Григорий и митрополичий слуга Федька имели к русскому правительству два важных поручения – о присылке больному Иову Борецкому путивльского лекаря Гаврилки и о даче милостыни киевскому митрополиту, печерскому архимандриту Петру Могиле и Межигорскому монастырю. Быстро решив все вопросы, царь и патриарх отправляют в Путивль за доктором Андрея Борецкого (5 мая он уже из Путивля был отпущен в Киев), а Иосиф и сопровождавшие его лица остаются в Москве (курсив наш. – Б. Ф.): 15 мая послана память в Приказ Новой чети о выдаче им поденного питья, "…у нас нет оснований, – пишет Л. А. Тимошина, – полагать, что (Иосиф) покинул столицу позднее, чтобы вернуться в сопровождении все того же Григория в сентябре 1632 г." (Рец. С. 589–590).
Профессиональная, четкая, ясная работа с документами приводит опытного источниковеда к бесспорным заключениям, к опровержению нашего мнения относительно третьего посещения протосингелом Иосифом Москвы. Мы, однако, и на этот раз не согласимся с наблюдениями, рассуждениями и выводами рецензента.
1. Л. А. Тимошина права: подборка документов в интересующем нас столбце не соответствует обычному составу "дел о приезде" – здесь действительно нет ни отписки воевод с границы о приходе того или другого человека, ни расспросных записей на месте, а затем в Посольском приказе и проч. Но все дело в том, что перед нами – не подборка документов другого характера (как думает или пытается внушить читателю рецензент), а столбец, дошедший до нас с большими лакунами, претерпевший разрушения особенно в начальной и средней его части. В нем, как это понимала и сама Л. А. Тимошина, когда описывала "Дело о протосингеле Иосифе", недостает, например, челобитной протосингела (Рец. С. 566–567), а этой челобитной, совершенно ясно, должны были предшествовать и все другие необходимые в таких "делах" бумаги.
2. Как только мы перестанем фантазировать (с целью увести исследование на ложный путь) и поймем, что имеем в своем распоряжении обычное, только сильно пострадавшее от времени "дело о приезде", мы без труда объясним конкретный характер просьбы Иосифа о даче ему для проживания в Москве кельи Иоанникия Грека: с этим человеком, приехавшим в Москву в 1619 г. и скончавшимся здесь между 1631 – сентябрем 1632 г. (см.: Фонкич Б. Л. Иоанникий Грек (К истории греческой колонии в Москве в первой трети XVII в.} // ОФР. Вып. 10. 2006. С. 85-110], протосингел, несомненно, был хорошо знаком еще во время их жизни на Христианском Востоке (они являлись приближенными двух теснейшим образом сотрудничавших друг с другом на протяжении многих лет патриархов Кирилла Лукариса и Феофана Иерусалимского], а затем, разумеется, общался с ним в Москве.
3. Поняв, что перед нами – лишь часть, вероятно, значительного по объему "дела о приезде" протосингела Иосифа со своим иеродьяконом Григорием, мы легко объясним указание на размер прежнего поденного корма, дававшегося этим людям во время их предыдущего пребывания в Москве, т. е. в 1630 г.
Итак, если отказаться от гипертрофированного формализма при изучении источников и сделать вполне возможное предположение относительно "дела" № 2 как сильно искалеченного временем собрания документов об очередном приезде Иосифа в Россию, станет ясно, что протосингел в третий раз прибыл в Москву не позже 7 сентября 1632 г. и через две недели получил от царя и патриарха жалованную грамоту на организацию здесь греко-славянской школы (ибо разрешение начать преподавание детям греческого языка и грамматики и означает разрешение на организацию, создание такой школы, против чего прямо-таки с яростью восстает наш рецензент. – Рец. С. 590–591].
А как же быть со столь "убедительным доказательством" Л. А. Тимошиной того факта, что в 1630 г. Иосиф остался в Москве и не сопровождал Андрея Борецкого на его обратном пути в Киев? Думаем, что и здесь все достаточно просто. Л. А. Тимошина, безусловно, права, когда говорит, что Иосиф еще находился в Москве в то время, когда Андрей уже достиг Путивля, а затем отправился в Киев, – об этом свидетельствуют документы. Но это – их последние сведения, "дело" на этом обрывается, дальше остается делать только предположения. И если у Л. А. Тимошиной "нет оснований полагать, что (Иосиф] покинул столицу позднее", то у нас, в соответствии с нашим пониманием всего этого эпизода, такие основания имеются.
Л. А. Тимошина, хотя и не пишет об этом, несомненно, считает, что А. Борецкий уже без своих прежних спутников был отправлен из Москвы с милостыней митрополиту и киевским монастырям, добрался до Путивля, где к нему присоединился лекарь, а затем возвратился в Киев. Судя по тому, как излагается ситуация на л. 79–84, его сопровождал лишь пристав, который имел наказ довезти брата митрополита Иова не только до Путивля, но, если понадобится, то и до Киева. О митрополичьем слуге Федьке в документах нет ни слова, из чего следует заключить, что он остался вместе с Иосифом в Москве. Совершенно ясно, что весь этот эпизод может быть восстановлен следующим образом.
Русские власти, войдя в положение киевского митрополита Иова, разделили присланную им к царю и патриарху группу на две части: брат митрополита вскоре, через три недели после приезда 11 апреля в Москву, был послан в обратный путь за путивльским доктором, с которым как можно быстрее должен был затем достичь Киева (быстрому продвижению его способствовал московский пристав); протосингел Иосиф, его иеродиакон и митрополичий слуга были оставлены в Москве до того времени, пока будет приготовлена большая царская и патриаршая милостыня – "жалование на церковное строение", которую они и должны были доставить по назначению. Если мы все это представим себе таким образом, то у нас, в отличие от рецензента, имеются вполне веские "основания полагать, что (Иосиф) покинул столицу позднее" и в сентябре 1632 г. приехал сюда уже в третий раз.
Возникает вопрос: почему Л. А. Тимошина так настаивает лишь на двух приездах Иосифа в Россию, почему, досконально зная делопроизводство Посольского приказа XVII в., она анализирует "дело" № 2 не "естественным", а странным образом, пренебрегая ясным смыслом сохранившихся документов и придавая исключительное значение не дошедшей до нас, но реконструируемой самой исследовательницей челобитной протосингела? Думаем, что дело здесь не столько в гипертрофированном формализме при изучении документов, позволяющем ей, при, казалось бы, твердых представлениях относительно техники их анализа, "перегибать палку" и делать ошибки, сколько в той позиции, которую позволяет себе отстаивать этот историк. Несколько позже, подводя итог критике Л. А. Тимошиной первого параграфа I главы нашей книги, мы остановимся на этом отдельно.
Прежде, чем мы закончим разбор этой части рецензии, необходимо обратиться к рассмотрению еще одного важного вопроса. В жалованной грамоте царя и патриарха протосингелу Иосифу было указано, что он должен "…учити на учительном дворе (курсив наш. – Б. Ф.) малых робят греческого языка и грамоте" (Рец. С. 695–697). Выделенные нами слова немедленно приводят Л. А. Тимошину к заключению, что в Москве еще до Иосифа существовал учительный двор, созданный заботами Михаила Федоровича и Филарета Никитича, во всяком случае, к началу сентября 1632 г., т. е. до обращения Иосифа со своей челобитной, и на этом дворе находилось учебное заведение начального образования, где "предусматривалось преподавание нескольких, скорее всего, простейших, дисциплин – чтение и письмо по-русски, возможно, начала арифметики", а также, поскольку здесь появился теперь и преподаватель греческого языка, то это "заставляет задуматься о возможности обучения детей и второму иностранному языку – латинскому" (Рец. С. 595–597). В русской столице, таким образом, уже существовала начальная школа с определенной, все расширяющейся программой.
Нельзя не восхититься одному качеству нашего рецензента: когда речь идет о работе других исследователей, то у них все должно быть строго доказано, снабжено в необходимом количестве ясно выраженными определениями источников, классификация документов должна непременно соответствовать понятиям археографии нашего времени; если же дело касается анализа и выводов самой Л. А. Тимошиной, то здесь эта строгость, четкость и доказательность совсем не обязательны, можно отдавать предпочтение любому положению, выдвигать гипотезы, никаким образом не основанные на источниках, пренебрегать даже вполне ясными указаниями текстов – лишь бы это все служило созданию собственной, будто бы опирающейся на прочный фундамент источников, точки зрения. Выше мы уже продемонстрировали эти наши наблюдения на примере отношения рецензента к "делу" № 2. Теперь имеем возможность пополнить свои впечатления, разбирая ситуацию с "учительным двором" в Москве в первой трети XVII в.
Необходимо принять во внимание, что слова "учительный двор" применительно к культурной жизни Москвы указанного времени впервые появляются именно в связи с жалованной грамотой протосингелу Иосифу: до сентября 1632 г. мы не имеем описания какого бы то ни было учебного заведения в столице России, которое определялось бы таким (или подобным) образом, не имеем указания источников на действия русского правительства в этом направлении. Почему же жалованная грамота и в первом, и во втором черновом варианте употребляет это понятие в связи с будущей преподавательской деятельностью Иосифа? На этот, казалось бы, трудный вопрос могла бы ответить сама Л. А. Тимошина, которая убедительно показала, что, "благодаря четкому механизму русского приказного делопроизводства", жалованная грамота царя и патриарха Иосифу представляла собой "ответ" на все пункты тех просьб, которые содержались в челобитной протосингела (Рец. С. 567–568), а в этом начальном в "деле" документе как раз находятся принадлежащие Иосифу слова: "И служить духовным делом, греческие книги на славенской язык переводить и малых робят на учительном дворе учить языку и грамоте греческой" (Рец. С. 695). Если не "подгонять под ответ", а спокойно анализировать предлагаемый нам текст, то нужно, скорее, сделать вывод, что это именно протосингел Иосиф впервые назвал "учительным двором" то место, где он будет преподавать греческий язык и грамматику. При этом он имел в виду, скорее всего, не какой-то уже существовавший "двор", а ту келью, которую просил у властей для своего проживания, т. е. каменную келью Иоанникия Грека, одного из самых привилегированных греков Москвы первой трети XVII в. (см.: Фонкич Б. Я. Иоанникий Грек…). Л. А. Тимошина прямо-таки восстает против нашей идентификации учительного двора с кельей Иоанникия Грека – протосингела Иосифа. "Остается непонятным, каким образом "келья", вряд ли занимающая большое пространство, могла превратиться в "двор", и из каких слов жалованной грамоты такое превращение следует" (Рец. С. 596); "…келья, пожалованная Иосифу в Чудовом монастыре, была местом его жительства и никоим образом (выделено нами. – Б. Ф.) не представляла собой "учебного класса", а уж тем более целого "двора"" (Рец. С. 597).
Л. А. Тимошина, вероятно, впервые занявшись историей просвещения XVII в., не имеет представления о том, что обычно, за исключением особых условий, школа низшего, а иногда и среднего уровня, по крайней мере, на первых порах своего существования находилась непосредственно там, где жил учитель (или учителя). Поэтому школа протосингела Иосифа в Москве, будучи сначала, несомненно, совсем небольших размеров, и не могла помещаться ни в каком ином месте, кроме жилища дидаскала. Мы не знаем, каких размеров была данная ему келья Иоанникия Грека; не исключено, что Иосиф, желая открыть обучение греческому языку, потому и просил сразу именно это помещение, так как оно подходило для его службы. Что же касается наименования "учительный двор", то о нем мы впервые, как это отмечено выше, узнаем как раз из челобитной Иосифа: келья Иоанникия Грека в Чудове монастыре могла быть настолько просторной (а, быть может, и стояла отдельно на монастырском дворе, как это будет через 50 с лишним лет в случае с Тимофеем, основателем Типографской школы, после оставления им этого училища), что была охарактеризована будущим организатором школы и, по-видимому, единственным ее преподавателем именно так, как это и зафиксировала жалованная грамота.
Таким образом, созданная одним лишь воображением Л. А. Тимошиной картина уже существующей на учительном дворе начальной русской школы с довольно определенной программой в первой трети XVII в. является фантазией, призванной заменить наше основанное на источниках предположение об основании протосингелом Иосифом начальной греко-славянской школы в келье Иоанникия Грека в Чудовом монастыре.
Завершая рассмотрение той части рецензии, которая посвящена первому параграфу I главы нашей книги, мы не можем не отметить несколько мест этого большого текста, характерных для стиля критики Л. А. Тимошиной.
а] Пытаясь дискредитировать идею основания Иосифом греко-славянской школы в Москве в 1632 г., Л. А. Тимошина ссылается на статью А. В. Лаврентьева 1995 г. (Рец. С. 591–592), где автор высказывает мысль о возможном влиянии на московское правительство в вопросе об организации именно греческого училища Арсения Елассонского, греческого иерарха, прожившего в России многие годы [Лаврентьев А. В. Московские грамматические училища XVII в. // Из истории России XVII – начала XX в. Исследования и материалы (Труды ГИМ. Вып. 90). М., 1995. С. 11). Это предположение А. В. Лаврентьева представляется Л. А. Тимошиной "гораздо интереснее", чем предложение самого Иосифа обучать московских детей греческому языку, поскольку "авторитет, образованность и опыт учительствования" Арсения (хотя и скончавшегося уже в 1626 г.) были несопоставимы с соответствующей характеристикой Иосифа. Позволяя себе такого рода замечание, рецензент, по-видимому, хочет продемонстрировать своим читателям степень владения ею материалом, знание даже столь тонких вопросов истории греческо-русских отношений и истории просвещения первой трети XVII в. В связи с этим нужно, однако, сказать следующее. К сожалению, данная статья А. В. Лаврентьева, одного из интереснейших и самых эрудированных историков нашего времени, содержит огромное количество ошибок, ибо она – на сей раз – представляет собой не самостоятельное исследование темы на базе источников, а синтез мнений русской историографии XIX–XX вв., со всеми ее неточностями и недоказанными положениями, плохим знанием или полным незнанием многих фактов истории русского просвещения XVII столетия. Страдает недостатками и та часть статьи, где речь идет об Арсении и Иосифе.
Если бы Л. А. Тимошина потрудилась самостоятельно изучить хотя бы работу А. А. Дмитриевского об Арсении Елассонском 1899 г., она смогла бы, вероятно, понять, что говорить о влиянии греческого иерарха на русскую идеологию, о передаче им в Москве после Смутного времени какого-либо опыта своего преподавания греческого языка во Львове 1586–1588 гг. едва ли возможно: для этого не существует, насколько мы знаем, никаких материалов. Чтобы поддерживать или отвергать какое бы то ни было мнение, нужно специально изучать целые пласты истории, а не имитировать компетентность в том или ином вопросе, повторяя чужие точки зрения.
б] В своей книге, говоря о реакции Кирилла Лукариса на известие о том, что Иосиф остался в Москве, мы приводим по-гречески и в переводе Посольского приказа ту часть грамоты константинопольского патриарха Филарету Никитичу, где говорится о посылке Лукарисом протосингелу греческих книг (Школы. С. 15–16). В данном случае нас интересовала только эта часть обширного послания, и мы ограничились лишь несколькими его строками, тем более, что в русском переводе полный текст можно найти у Η. Ф. Каптерева [Каптерев Η. Ф. Характер отношений России к Православному Востоку в XVI и XVII столетиях. Сергиев Посад, 1914. С. 517–526). Л. А. Тимошина пишет по этому поводу следующее: "В монографии Б. Л. Фонкича при цитировании грамоты по не совсем понятной причине в греческом оригинале и в русском переводе опущен очень важный фрагмент об учителе Кириаке…" (Рец. С. 583). Речь идет о том, что в грамоте Лукариса, после слов о протосингеле Иосифе, патриарх говорит: "А я ныне хотел было прислати к вам, великим государем, учителя Кирьяка от святыя Афонския горы, и тот Кирьяк ехати не возмог, потому что он стар и безсилен" (Каптерев Η. Ф. Характер отношений… С. 522), – а мы, по мнению рецензента, как раз не учли и никак не отметили этот "очень важный фрагмент".