Хотелось бы узнать, почему этот фрагмент, с точки зрения Л. А. Тимошиной, является "очень важным"? На каком основании мы должны его оценить именно так? Никаких сведений о находившемся на Афоне учителе Кириаке нет ни в дошедших до нас письмах Лукариса в Москву, ни в других источниках (по крайней мере, насколько нам это известно). Можно ли его сравнить с кем-либо из известных для того времени деятелей просвещения, хотя бы, например, с Иосифом? Что вообще дает нам это сообщение константинопольского патриарха, кроме, разумеется, того, что он знал о желании русского правительства получить с Христианского Востока учителя (о чем мы и без того имеем достаточно информации}? Мы бы поняли реплику Л. А. Тимошиной, если бы она использовала сведения о Кириаке для подтверждения тезиса об обращении русского правительства к Лукарису с просьбой прислать в Россию учителя, но, как мы знаем, это невозможно, поскольку наш рецензент отвергает такую идею. Видимо, дело заключается просто-напросто в том, что Л. А. Тимошина, желая еще хоть как-то "вмешаться" в обсуждение вопроса, позволяет себе и здесь сделать вид, будто она, в отличие от автора рецензируемой ею работы, владеет относящимися к делу фактами и имеет возможность по-настоящему оценить этот "очень важный фрагмент".
в] Впечатляют рассуждения Л. А. Тимошиной об источнике сведений Лукариса о протосингеле Иосифе – о том, что он остался в Москве, ее точные расчеты, позволяющие сделать вывод, что эту информацию константинопольский патриарх мог получить только от архимандрита Амфилохия, причем не в какое-либо иное время, а лишь после посещения последним русской столицы в феврале-июле 1632 г. (Рец. С. 587–588]. В итоге ряда арифметических выкладок доказывается "неожиданное и идущее вразрез со всей историографией" предположение рецензента, "что Иосиф появился в Москве не в начале сентября 1632 г., а несколько ранее" (Рец. С. 587].
Читателю, не занимающемуся (как и сама Л. А. Тимошина) специально изучением связей России с Константинопольским патриархатом в первой трети XVII в., и этот пассаж рецензии может показаться исключительно убедительным. А между тем, даже поверхностное знакомство с "делами" фонда 52 (Опись 1) за 1630–1632 гг., с подлинными греческими грамотами за то же время позволило бы сделать вывод, что Кирилл Лукарис в процессе интенсивной переписки с русским правительством имел возможность получить в указанные годы известие о своем протосингеле множество раз и самыми разными путями. Рассуждения Л. А. Тимошиной только выглядят точными и серьезными, в действительности же ничего не выясняют, а уж тем более не поддерживают никаких гипотез.
г) Протосингела Иосифа касается и еще одно высказывание рецензента. Критикуя на с. 593 сделанное Т. А. Опариной замечание относительно приезда в Москву Иосифа в 1632 г.; где она называет этого человека протосингелом Лукариса, Л. А. Тимошина строго одергивает неосторожного автора: "Заметим:…Иосиф был протосингелом не Кирилла Лукариса (выделено рецензентом. – Б. Ф.), а александрийского патриарха…" (Рец. С. 593]. Не знаем, как читает Л. А. Тимошина источники и литературу, если от ее внимания ускользнуло, что в 1620 г. в Тырговиште александрийский патриарх Кирилл Лукарис (1601 – 4 ноября 1620 гг.) поставил Иосифа "в попы" и, сделав своим протосингелом, "воротил… для науки и утверженья веры" на Украину (см., например: Школы. С. 13). Комментарии, надеемся, не требуются.
д) Наконец, еще один штрих. В своей работе мы сообщаем точную дату кончины протосингела Иосифа (Школы. С. 16). Теперь, соединив сведения источников, мы знаем, что Иосиф умер 19 декабря 1633 г. и был похоронен в Симонове монастыре, куда на основании царского указа от 24 февраля 1634 г. было дано 100 рублей "в вечной поминок для его многие службы и иноземчества" (Рец. С. 598). Все, казалось бы, ясно. Но не Л. А. Тимошиной! Ее исключительной требовательности как исследователя недостаточно ни текста на могильной плите протосингела Иосифа, ни сведений сохранившихся документов, свидетельствующих о высокой оценке этого деятеля культуры царем Михаилом Федоровичем: найдя в описи дел Разрядного приказа под 7142 (1633/34) годом запись о некоем киевском старце Иосифе, видимо, нарушившем "запреты, связанные с употреблением мяса в Великий пост и с курением табака" (Рец. С. 598), Л. А. Тимошина, несмотря на то, что "дело" этого второго Иосифа относится уже к маю 1634 г., когда прошло 5 месяцев после кончины протосингела, не совсем уверена, что перед нами – два разных лица: "…в конце 1633 – первой половине 1634 г. в документах упоминаются два духовных лица, оба киевлянина, с одинаковыми именами – Иосиф, находившиеся в ведении Разрядного приказа, – совпадения удивительные" (Рец. С. 598]. Сразу решить этот вопрос на основании имеющихся данных сама рецензент не может: "возможно, дальнейшие исследования внесут окончательную ясность в этот вопрос" (Там же)! Остается загадкой, ради достижения каких целей следует сражаться с очевидными фактами.
Итак, какое же заключение можно сделать по прочтении той части рецензии, которая посвящена первому параграфу? Л. А. Тимошина, опровергнув решительно все положения нашего исследования, в результате собственного анализа источников формулирует следующие выводы.
а) Никакого стремления русского правительства в 30-х гг. XVII в. пригласить в Москву с Православного Востока греческого учителя не существовало.
б) В этом не было нужды, поскольку уже до сентября 1632 г. в русской столице заботами царя Михаила Федоровича и патриарха Филарета Никитича был создан учительный двор, где действовала русская школа с определенной программой обучения.
в) Появившийся в Москве еще в 1630 г. и затем оставшийся здесь (по-видимому, на постоянное жительство) протосингел Иосиф долгое время никакого отношения ни к какой школе не имел, а затем вдруг решил проявить свою собственную инициативу и предложил русским властям услуги в качестве переводчика книг с греческого на славянский язык и учителя греческого языка.
г) Никаких возражений со стороны царя и патриарха не последовало, Иосиф получил жалованную кормленую (но не жалованную!) грамоту, которая в первую очередь определяла условия проживания этого человека в Москве, а уж затем разрешала ему служить переводчиком и (во вторую очередь!) учителем.
Выше мы, надеемся, достаточно убедительно показали, что все эти выводы получены Л. А. Тимошиной путем неумелого, неточного, необъективного, основанного на незнании целого ряда фактов анализа источников. В конце концов все становится понятным: столь "грязная работа" проводится не просто историком, стоящим в силу своей специализации вне исследуемой нами тематики, но активным сторонником определенной идеологической позиции, историком-"патриотом", стремящимся очистить русскую культурную почву даже XVII столетия от иностранного (пусть даже греческого!] влияния. Ради этого можно пожертвовать и научными принципами!
Выявление взглядов Л. А. Тимошиной на историю русского просвещения, как мы увидим далее, позволит лучше понять многие ее приемы исследования, гипотезы и выводы.
Второй параграф I главы нашей книги имеет следующее название: "Греческая программа просвещения России в середине XVII в." В нем речь идет о том, что приехавший в Москву в 1645 г. за милостыней палеопатрасский митрополит Феофан, покидая Россию, обратился к царю Михаилу Федоровичу с большой челобитной, в которой предлагал основать в русской столице греческую типографию для издания на греческом языке с русским переводом важнейших сочинений христианской церкви. Для этого было необходимо не только оборудование, но прежде всего – ученые люди, которые могли бы и готовить издания греческих текстов, и переводить их на славянский язык. Поскольку без школы, без специальной подготовки таких людей не найти, митрополит Феофан считает обязательным основание в России школы, где под руководством присланного греческого дидаскала наряду с русским и греческим языками изучались бы философия и богословие. Отсутствие в Москве нужных книг можно было бы восполнить путем их присылки из Константинопольской патриархии и, по-видимому, приобретения на Афоне и в других монастырях, хранивших древние пергаменные списки сочинений св. отцов. Анализируя предложение Феофана, мы приходим к заключению, что оно отражало нужды греческой церкви, греческой культуры того времени, но поскольку осуществление этих планов предполагалось в России за счет русского правительства, мы и назвали данный параграф так, как это можно видеть выше (Школы. С. 16–27].
Л. А. Тимошину здесь раздражает все – от заглавия параграфа (она почему-то называет его "весьма многообещающим" – Рец. С. 599] и выводов о желании греческого митрополита создать в Москве библиотеку древних книг и высшую школу до таких частностей, как видовая принадлежность документа, его размеры, локализация и т. д. Начнем с "мелочей".
Просьбу митрополита Феофана царю Михаилу Федоровичу мы называем челобитной. Л. А. Тимошина возражает против этого определения, поскольку особенности оформления документа "никак не соответствуют обычному русскому (курсив наш. – Б. Ф.) формуляру челобитной" (Рец. С. 599]. Мы уже знаем, что для рецензента нет ничего важнее формальных моментов, а потому просьба к царю, поскольку она подана греком по собственной инициативе, по-гречески, без обращения к русским приказным чиновникам и без соблюдения местных правил, все же "не совсем челобитная", лучше, оказывается, называть ее "письмом" или, в крайнем случае, заключать слово "челобитная" в кавычки (Там же). Русские чиновники XVII в. в этом отношении оказались менее строгими (несмотря на то, что здесь "нарушались" их собственные правила): переводя документ Феофана в Посольском приказе, они называют его челобитной, не делая при этом никаких оговорок (Школы. С. 24).
К этому соображению Л. А. Тимошиной примыкает ее поправка относительно нашего замечания о внешнем виде челобитной Феофана, написанной "на длинном узком листе бумаги, какие обычно использовались в русском делопроизводстве XVII в." (Школы. С. 19): "Столбцовый лист приказного… делопроизводства был гораздо уже, от 14–14,5 до 16,0-16,5 см, чаще всего – 15–16 см, а не 23 см, и не столь длинный (60 см)" (Рец. С. 606). Важное, конечно, уточнение. Но не надо упускать из виду того, что перед нами – не русский подьячий, а греческий митрополит, который лишь подражает нашим приказным правилам, не более того. Обычно ведь греческие иерархи не писали в Россию на листах такого формата, их обращения к царю или патриарху имели вид грамоты, большого широкого листа. Здесь же Феофан, как можно предполагать, изложил свою просьбу к Михаилу Федоровичу на листе, похожем по своей форме на русские челобитные. Эта особенность документа Феофана в какой-то мере указывает на место его возникновения, хотя, разумеется, не может служить решающим аргументом в пользу его московской локализации.
Чтобы завершить рассмотрение технических деталей нашего издания челобитной, обратим внимание на замечание Л. А. Тимошиной относительно приводимых нами размеров документа – 600 х 230. Поскольку это замечание находится внутри большого фрагмента текста рецензии, где противопоставляются наши неточности и недосмотры удачным и верным приемам другого издателя данного письма Феофана – В. Г. Ченцовой, мы можем легко понять, что указываемые последней размеры документа, 225 х 598, являются более точными (Рец. С. 600]. Разница вроде бы невелика, а все же! Данный пассаж рецензии свидетельствует, как это ни удивительно, о незначительном опыте кодикологической работы Л. А. Тимошиной с документами (не чтения документов, а изучения материальной стороны документальных источников]. В противном случае, ей было бы хорошо известно, что при обмере документов (не говоря уж про измерение листов рукописных книг] такого рода незначительные расхождения – обычное дело, ибо результат такой работы зависит как от инструмента (линейка, рулетка], так и от места его приложения к измеряемому листу. Нужно было бы скорее удивляться совпадению показаний, чем их разнице.
Наконец, еще один штрих, характерный для нашего рецензента. Встретив у нас на с. 19 фразу о нескольких приездах Феофана в русскую столицу, Л. А. Тимошина недоумевает: "Не очень понятно, о каких "неоднократных" посещениях Москвы… идет речь…" (Рец. С. 608]. Между тем, на с. 18 мы пишем о том, что будущий палеопатрасский митрополит до 1645 г. уже дважды побывал в Москве, и отсылаем за подробностями к примеч. 61, где указаны шифры соответствующих документов. Прямо скажем, на редкость "внимательное" отношение к рецензируемому труду.
Перейдем теперь к рассмотрению Л. А. Тимошиной более важных вопросов. Здесь ее жизнь значительно облегчается появившимися за несколько лет до нашей книги двумя статьями В. Г. Ченцовой, посвященными той же челобитной митрополита Феофана: в противном случае, откуда бы рецензент, будучи совершенно "посторонним" по отношению к работе с такими документами, к исследованию возникающих в связи с этим вопросов, стал бы – ни с того ни с сего – заниматься локализацией, местом создания челобитной, временем ее написания, даже почерком ее текста? А так у Л. А. Тимошиной появилось широкое поле для ее критической деятельности, для сравнения нашей и В. Г. Ченцовой позиций при решении отдельных трудностей, для целого ряда упреков в наш адрес (Рец. С. 599–609). И в самом деле, не будь В. Г. Ченцовой, как бы Л. А. Тимошина пришла к заключению о том, что вопрос о месте написания челобитной является "спорным" (Рец. С. 605)? Ведь в самом документе место его создания не указано, а судя по его содержанию, по всем деталям его истории получается, что челобитная была написана митрополитом Феофаном в Москве. Откуда у Л. А. Тимошиной появилась бы фантазия относительно "бросающихся в глаза особенностей "предыстории" документа" (Рец. С. 606)? Разве самой ей пришло бы в голову, да и достало бы возможностей заниматься деталями взаимоотношений греков, группировавшихся вокруг вселенского престола? Как бы самостоятельно истолковала Л. А. Тимошина временной, почти в два с половиной месяца, разрыв между приездом Феофана в Москву и подачей им в Посольский приказ своей челобитной?
Перед нами – в высшей степени интересное явление: не имея никакой подготовки, никаких знаний для того, чтобы разобраться в исследованиях В. Г. Ченцовой, рецензент тем не менее отзывается о них с исключительным одобрением, соглашается с методикой ее работы, признает результаты; с другой стороны, находясь полностью вне эллинистики и не имея возможности вникнуть в наши работы, Л. А. Тимошина отвергает их результаты и считает для себя возможным быть строгим критиком.
Мы не собираемся в данном случае спорить с рецензентом, сопоставлять свою позицию с позицией В. Г. Ченцовой, что-то доказывать. Из нескольких опубликованных нами рецензий работ В. Г. Ченцовой, из того, что нами сказано выше в этом "Ответе рецензенту", совершенно ясно, что полемике здесь – не место: возражать еще раз против фантазий В.Г. Ченцовой, опровергать ее "палеографические" наблюдения, на основе которых создается фантасмагорическая картина политической и культурной жизни Христианского Востока, – нет никакого смысла. Поэтому многие упреки Л. А. Тимошиной в наш адрес мы оставляем без ответа: уж если мы считаем бесполезным занятием лишний раз анализировать труды В. Г. Ченцовой, то вовсе нет никакого смысла реагировать на ту тень, которую они отбрасывают, будучи пропущенными через восприятие Л. А. Тимошиной.
Обсудим лучше еще несколько соображений рецензента, касающихся содержания челобитной Феофана.
В своем обращении к царю Михаилу Федоровичу митрополит Феофан побуждает русского правителя основать в Москве греческую типографию (стк. 51} и пригласить греческого учителя для обучения русских детей на греческом языке философии и богословию (стк. 51–52). Если бы царь сообщил о своем желании константинопольскому патриарху Парфению, тот прислал бы в Россию благочестивого дидаскала и нужные книги (стк. 68–70) (Школы. С. 22–23). Речь идет, таким образом, об основании в Москве греческой типографии и об открытии греческого училища для русских, где изучали бы на греческом языке дисциплины вплоть до философии и богословия (т. е. училища высшего уровня), используя при этом присланные с Востока необходимые книги. Поскольку в первой части своей челобитной (стк. 19–21) Феофан говорит о том, что верное учение церкви излагается не в греческих изданиях "богословных книг святых отец", которые печатают "папежи и лютори", но содержится в древних пергаменных рукописях св. отцов в монастырях Св. Горы (т. е. Афона) и в других древних монастырях, совершенно ясно, что он "ориентирует" русского царя относительно тех книг, что должны изучаться (и печататься) в противоположность западным, католическим и протестантским, издателям. Эти советы, по-видимому, сыграют свою роль, когда в 1654 г. Арсений Суханов отправится за древними греческими книгами для реформы патриарха Никона именно на Афон.
Борясь со всей этой греческой премудростью, Л. А. Тимошина заявляет: "ни о чем подобном в "челобитной" митрополита Феофана не говорится", ни о библиотеке, ни об училище высшего уровня (Рец. С. 607–608). "Заметим, – пишет рецензент, – …что на самом деле ни о какой школе в документе не говорится ни слова, а сам контекст – "приехати греческому учителю" (в русском переводе – в единственном, а не во множественном числе!) – возможно, свидетельствует о том, что место для его работы в Москве уже существует. И здесь нельзя не вспомнить об "учительном дворе" с находящимися там "малыми робятами"…" (Рец. С. 608). История, как видим, продолжается: сначала, говоря о протосингеле Иосифе, Л. А. Тимошина без единого источника установила существование в Москве русской школы на учительном дворе, а теперь, опираясь на то, что "никаких документально подтвержденных сведений о закрытии этого учебного заведения после смерти патриарха Филарета не имеется" (Там же), т. е. опять же без какого бы то ни было источника, она полагает, что это и есть "место для работы" будущего греческого учителя. Правда, рецензент не представляет себе "целесообразности и успешности преподавания детям философии и богословия (заметим, кстати, не только по-гречески, но и по-русски)" (Там же). Можно подумать, что автор такого рода рассуждений вообще представляет себе что-либо относительно греческого просвещения XVII в.! Выше, например, Л. А. Тимошина выражает свое недоумение относительно нашего замечания о философии и богословии как свидетельстве существования программы высшего образования: "…как определить, что такое "высшая школа" для XVII в.?" (Там же). Замечательное невежество, особенно если принять во внимание, что перед нами – специалист по русской истории. Впрочем, удивляться тут нечему, ибо нам с самого начала было известно, что по отношению к истории европейского и греческого просвещения этот рецензент – лицо постороннее. Как уж и что в таком случае "приладить" тут к просвещению в России в интересующее нас время, вообще непонятно.