Завершается данная часть рецензии, как и в случае с критикой первого параграфа I главы нашей книги, антигреческим "патриотическим" выпадом: "…вряд ли возможно выводить из обращения Феофана целую программу, "осуществлению которой Россия следовала вплоть до начала XVIII в." и тесно связывать между собой "челобитную" палеопатрасского митрополита, привоз греческих рукописей Арсением Сухановым, попытки создания греко-славянских школ в 40-х – начале 80-х годов и греческой типографии 1692–1697 гг." (Рец. С. 609). Самое интересное, что мы и не выводим из обращения митрополита Феофана целой программы русской жизни, будущего греческо-русских связей. Нельзя же, в самом деле, думать, что какой бы то ни было греческий прожект 1645 г. явится руководством для русского правительства вплоть до Петра. Однако факты – весьма интересные, нельзя не обратить на них внимание. Совершенно ясно, что потребности греческого мира оставались на протяжении многих последующих десятилетий постоянными. Но для Л. А. Тимошиной греки с их нуждами неинтересны: тут она является прямым наследником идей Арсения Суханова, выраженных им в 1650 г. в "Прениях с греками о вере", и полагает, что русской культуре греческий мир – не указ.
Какой же вывод можно сделать относительно этой части рецензии? Свои впечатления от нее мы свели бы к трем пунктам.
1. Л. А. Тимошина делает шаг в сторону укрепления своих "патриотических" позиций: никакие греки ничего "своего" тут делать не собирались; если бы в Москву приехал греческий учитель, то он не открывал бы никакой своей (тем более, высшей) школы, а "работал" бы на уже давно существовавшем учительном дворе (где, правда, до этого учили по-русски только читать и считать, а теперь должны были бы учить все тех же "малых робят" по-гречески философии и богословию – так просто и без затей рассуждает, видимо, рецензент).
Л. А. Тимошину прямо-таки нервирует само заглавие параграфа – "Греческая программа просвещения России…"; она никак не может принять мысль о том, что Россию собирались учить какие-то греческие учителя, и за этим своим раздражением (оно проявится и при рассмотрении ею следующих параграфов I главы) даже не вникла в смысл нашего исследования: речь идет в данном случае "всего лишь" об использовании греками в середине XVII в. русских финансовых возможностей на благо греческой церкви, греческой культуры, а не о просвещении (в широком смысле слова) "отсталой" России.
2. Начавшее проявляться уже в критике первого параграфа незнание Л. А. Тимошиной некоторых простых вопросов истории просвещения XVII в. здесь вырастает до размеров целой проблемы: оказывается, она не знает, что такое высшее образование в это время, какими дисциплинами наполнена его программа, как можно учить "детей" философии и богословию!
3. Л. А. Тимошина, нисколько не скрывая, позволяет себе демонстрировать свою симпатию к В. Г. Ченцовой, одобряя и поддерживая ее работы, методику исследования, выводы, не располагая при этом ни в малейшей мере возможностями для их объективного анализа. Это обстоятельство, несомненно, придает ее критике нашей книги несколько дополнительных нюансов.
Следующие четыре параграфа I главы (3. "Архимандрит Венедикт"; 4. "Дидаскал Епифаний"; 5. "Гавриил Власий и попытка создания греческого училища в Москве в середине XVII в."; 6. "Греко-латинская школа Арсения Грека") при рассмотрении работы Л. А. Тимошиной можно объединить: эти небольшие исследования дают сравнительно немного материала для рецензента (а "Гавриил Власий…" и вообще оказался для нее бесполезным), но, тем не менее, служат для утверждения ее взглядов на историю русской школы середины XVII в.
Весьма типичным – в плане критических приемов Л. А. Тимошиной – является ее анализ параграфа "Дидаскал Епифаний". Не имея возможности сказать хоть что-нибудь по существу, рецензент, однако, не хочет пройти мимо такой благоприятной возможности, поскольку речь идет о русском материале, а потому находит нужным сделать несколько "своих" замечаний, вне зависимости от того, имеют они отношение к содержанию нашей книги или нет.
Первое – это, разумеется, наши упущения в плане историографии: мы, изучая деятельность Епифания Славинецкого, опираемся на работы К. В. Харламповича, "тогда как новейшие исследования, в частности, О. Б. Страховой, не используются" (Рец. С. 610). Между тем, важнейший труд О. Б. Страховой нами учтен в необходимой мере (см.: Школы. С. 44. Примеч. 134; С. 46. Примеч. 144). Как видим, Л. А. Тимошина – в своем амплуа: главное – быть строгой к оппоненту, продемонстрировать свое знание (которого может даже вовсе не быть] предмета, а уж внимательное чтение рецензируемой работы – совсем необязательно.
Поскольку говорить о Епифании как учителе рецензент не может, она делает замечание, что нами "…даже не упомянуто одно из основных педагогических сочинений на русском языке – "Гражданство обычаев детских"…, переведенное самим Епифанием или другими книжниками под его руководством или при его участии…" (Рец. С. 610). Еще один типичный для Л. А. Тимошиной-критика прием: говорить как бы на тему, серьезно, делать отсылки к другим исследованиям, но имеет ли все это отношение к рецензируемой работе, это, по-видимому, совсем неважно; главное – увести читателя в сторону от обсуждаемого вопроса.
Далее – снова уже знакомое нам поведение рецензента: Л. А. Тимошина упрекает нас в том, что мы не затрагиваем "дискуссионный и до сего дня, связанный с Епифанием Славинецким вопрос о так называемой "Ртищевской школе" (Рец. С. 610). На это можно сказать только одно: если бы рецензент занималась не только библиографической регистрацией, но и чтением научной литературы по интересующей нас тематике, она бы знала, что дискуссия по данному вопросу была закрыта К. В. Харламповичем еще в 1913 г.
Хотя Л. А. Тимошина на пространстве первой половины своей работы уже приучила нас к тому, что мы перестали удивляться ее наблюдениям, рассуждениям, разного рода манипуляциям, выводам, тем не менее, не может не поражать ее "хладнокровие" при встрече в нашей книге с единственными пока для истории русской культуры XVII в. фактами, позволяющими не только говорить об изучении Ф. М. Ртищевым греческого языка (это было известно), но и судить о степени овладения им этой сложнейшей "премудростью", предполагать связи в этом плане с архимандритом Венедиктом и Епифанием Славинецким. Это любопытное качество рецензента, а именно невосприимчивость по отношению к новым, не известным до сих пор в науке фактам истории русского просвещения XVII в., является, как мы убедимся в конце концов, важнейшей характеристикой Л. А. Тимошиной как ученого.
Мы учли, пожалуй, главное в этом небольшом фрагменте рецензии; все остальное, написанное на с. 610–611, существует просто для заполнения пустоты. Но и это "главное", как мы видим, – замечания человека "постороннего" к изучению русского просвещения XVII в., к тому же невнимательно читающего или вообще не читающего соответствующую специальную литературу.
В тексте рецензии, относящемся к приезду в Россию в 1646 г. архимандрита Венедикта, выдающегося греческого деятеля просвещения на Балканах, мы не находим решительно ничего, что бы следовало обсуждать. Исключение составляет лишь один пассаж, который, судя по тону рецензента, оказывается для нее принципиально важным.
В своей книге, говоря о создании на русской почве грекославянских училищ, мы связываем трудности работы в этом направлении с отсутствием в Москве (и вообще в России) того времени правильно устроенных русских школ. Эти наши слова вызывают полное неприятие рецензента: "…остается непонятным, что значит "правильно устроенная" школа? В чьем понимании? – современного исследователя? Выпускников Киево-Могилянской академии или Падуанского университета? А, может быть, Сорбонны или Оксфорда? Что же было "неправильного" в многочисленных русских училищах, действовавших при приходских городских и сельских церквях, которые обеспечивали высокую, отмечавшуюся исследователями, грамотность представителей различных слоев русского общества XVII в.? Отсутствие преподавания греческого языка? А почему, скажем, не латинского, немецкого или голландского?" (Рец. С. 616–618). Верная своим чувствам борьбы за приоритет русской культуры, Л. А. Тимошина бросается на защиту "многочисленных русских училищ", вооружившись тремя огромными сносками, наполненными литературой, долженствующей, по ее мнению, буквально потопить наш тезис множеством совсем других фактов. Между тем, эти усилия совершенно напрасны. Мы не говорим о грамотности русского народа, не имеем в виду школы начального уровня образования, учившие до определенного уровня грамматике и арифметике, позволявшие участвовать в церковной жизни, не принимаем во внимание деятельность монастырских книжных центров, многочисленные факты книгописания и самообразования. В своей работе мы изучаем деятельность таких приезжавших в Россию и иногда подолгу трудившихся здесь представителей греческого мира, как, например, митрополит Феофан, предлагавший основать в Москве училище высшего уровня (ибо там должны были изучать науки вплоть до философии и богословия), воспитанник Виттенбергского университета архимандрит Венедикт, великий дидаскал Патриаршей академии в Константинополе Гавриил Власий или учившийся в высших учебных заведениях Рима и Падуи Арсений Грек. Поскольку именно эти люди предлагали устроить в русской столице школу, а иногда даже открывали то или иное учебное заведение, совершенно ясно, что тут не приходится говорить о начальном уровне обучения: речь могла идти только об училищах, устроенных по образцу школ, уже существовавших в XVII в. в Киеве и Львове, на Балканах, отчасти – на собственно греческой территории, в Венеции, школ, являвшихся ступенями университетов Падуи и многих других городов Европы, т. е. школ, не ликвидировавших безграмотность, а дававших среднее и высшее образование по определенной программе, апробированной громадным опытом, богатейшей традицией греческой и латинской культуры. Не случайно, что основание именно такого рода школы, "гимнасиона", с преподаванием греческого, славянского и латинского языков, было задумано Симеоном Полоцким для жителей московской Бронной слободы в конце 60-х гг. XVII в. Первым такого уровня правильно устроенным средним учебным заведением в Москве станет возникшая в 1681 г. на Печатном дворе Типографская школа, на базе которой в 1685 г. окажется возможным открыть первое в России высшее учебное заведение – Славяно-греко-латинскую Академию.
Как видим, идеологическая ангажированность Л. А. Тимошиной, ее незнание истории европейского просвещения не позволяют ей правильно реагировать даже на столь простые и ясные положения. Кроме того, если бы наш рецензент действительно интересовалась историей русского просвещения XVII в., то уже давно могла бы встретить столь покоробившие ее слова о "правильно устроенных русских школах" в замечательных трудах Η. Ф. Каптерева (см., например: Каптерев Η. Ф. 1) О греколатинских школах в Москве в XVII веке до открытия Славяно-греко-латинской Академии // Творения святых отцов в русском переводе. Кн. IV М., 1889. С. 624–625; 2] Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. Т. I. Сергиев Посад, 1909. С. 32, 62, 79; 3] Патриарх Никон и его противники в деле исправления церковных обрядов. Время патриаршества Иосифа. М., 2003. С. 90, 92].
"Образцовым" с точки зрения формализма в отношении к источникам, односторонности, ограниченности их анализа является раздел рецензии, посвященный школе Арсения Грека (Рец. С. 618–628).
Прежде всего, Л. А. Тимошину удивляет небольшой объем нашего текста об Арсении Греке, отсутствие исследования существующих материалов по этой теме (Рец. С. 618). Как и в некоторых других случаях выше, мы можем только вновь обратить внимание рецензента на ее незнакомство с нашей работой об Арсении Греке 1977 г., переизданной затем в 2003 г. (см.: Фонкич Б. Я. 1) Греческо-русские культурные связи в XV–XVII вв. (Греческие рукописи в России). М., 1977. С. 108–125; 2) Греческие рукописи и документы в России в XIV – начале XVIII в. М., 2003. С. 153–163, 208–212). В нашем прежнем исследовании есть, по сути дела, весь материал источников (документов, рукописных и старопечатных книг), необходимый для характеристики деятельности Арсения Грека в домосковский и в большой степени – в московский период. Резюмируя полученные тогда факты в книге 2009 г., мы отсылаем читателя к уже изданному труду, не считая нужным перепечатывать его еще раз.
Теперь, когда мы досконально проанализировали технику рецензирования Л. А. Тимошиной именно нашей книги, выявили основную идею ее опуса, "движущие силы" ее работы, мы, естественно, понимаем, что такого "читателя" никакие отсылки все равно никак не могли бы удовлетворить: мы ведь не умеем "смотреть на мир" сквозь те "очки", которыми вооружена рецензент, не имеем того "трафарета", который обеспечил бы нам столь неопровержимые выводы, какие умеет делать Л. А. Тимошина. Убедимся в этом сами.
Если для нас с самого начала было ясно, что Арсений Грек, получивший высшее образование в Коллегии св. Афанасия в Риме, принадлежал к той среде, откуда на протяжении XVII столетия выходили многие преподаватели, дидаскалы средних и высших учебных заведений, просвещавшие греческий народ или любых других людей, изучавших греческий язык, на огромном пространстве от Венеции до Константинополя и Киева, и что еще до своего приезда в Москву он, скорее всего, мог заниматься такого рода деятельностью (о чем неопровержимо свидетельствует состав его большой библиотеки, причем не только по ее переписи 1649 г., но и на основании анализа более десятка самих книг, выявленных нами в свое время), то для Л. А. Тимошиной это все не имеет никакого значения: во-первых, потому, что она, по всей вероятности, этого просто не знает, а, во-вторых, если и знает, то не считает такого рода факты достойными хоть какого-нибудь внимания. Гораздо важнее для нее здесь показания русских источников, а они, как полагает рецензент, свидетельствуют о том, что Арсений Грек никаким дидаскалом вовсе и не был! На основании их данных можно сделать очень простое и "логичное" предположение, будто Паисий Иерусалимский пополнил свою свиту в Киеве первым попавшимся ему там греком, дав ему – вовсе и не учителю – титул дидаскала. Так же думал и Η. Ф. Каптерев (и Л. А. Тимошина привлекает себе в поддержку его мнение), не знавший, естественно, тех материалов, которые известны сегодня, и считавший, что Арсений Грек был не учителем, а обычным авантюристом с Востока (Рец. С. 620).
Все правильно: "посторонний" по отношению к истории греческо-русских связей исследователь не может знать целого ряда важных нюансов для понимания данного эпизода и не хочет учитывать ничего другого, кроме того, что "выгодно" для его точки зрения. А такому исследователю "выгодно" все, что будто бы говорит против существования греческих школ в России в XVII в. или даже против попыток их организации.
О том, что Арсений Грек был настоящим дидаскалом, свидетельствует, помимо прочего, уже хотя бы то, что он был оставлен в Москве Паисием Иерусалимским "для риторского учения". Зная об этом, Л. А. Тимошина немедленно вытаскивает на свет милую ее сердцу идею о существовании в Москве еще со времен патриарха Филарета русской школы, где и должен был "работать" новый учитель (Рец. С. 619]. Хотим мы этого или нет, имеются для такого исследования хоть какие-нибудь источники или их никогда и не было, но с помощью манипуляций нашего рецензента мы получаем в свое распоряжение школу, начавшую преподавание в Москве в 1632 г. с обучения русской грамоте и счету, а затем резко расширившую свою программу за счет греческого языка (протосингел Иосиф], несколько позже – греческой философии и богословия (планы митрополита Феофана], а теперь, через 20 лет своего существования, получившую возможность ввести у себя "риторское учение", тоже, конечно, на греческом, ибо к 1649 г. Арсений Грек владел славянским языком еще недостаточно. Вот так, буквально на пустом месте, можно, оказывается, воссоздать историю русского просвещения середины XVII в.!
В своей книге мы говорим о двух попытках Арсения Грека создать школу в русской столице. В первый раз эта школа едва начала свою деятельность: вскоре по доносу иерусалимского патриарха Паисия греческий учитель был сослан в Соловецкий монастырь. Однако, вернувшись в Москву в 1652 г. и став приближенным патриарха Никона, он, по-видимому, уже в следующем году возобновляет работу училища. Несмотря на то, что мы располагаем надежными источниками о "второй" школе Арсения, позволяющими не только установить время ее открытия, но и определить ее местонахождение в Кремле, Л. А. Тимошина находит "исключительно сильные", неожиданные аргументы для опровержения существующих в исторической науке представлений на этот счет.