Что касается, правда, программы, то тут Л. А. Тимошиной сделана "остроумная" попытка доказать "стремление к переориентации (школы. – Б. Ф.) в сторону преподавания латинского языка" (Рец. С. 657). Это – весьма интересное соображение: во-первых, потому, что оно базируется на произвольном толковании не имеющих точных дат принадлежавших Полоцкому проектов будущих документов относительно школы, а во-вторых – потому что оно фальсифицирует педагогические установки Полоцкого, стремившегося – в полном соответствии со взглядами на образование и культуру своего времени – при основании и Иоанно-Богословской школы, и Академии сделать основой их программы изучение прежде всего греческого языка (Школы. С. 89, 206–207].
Надеемся, всего сказанного достаточно, чтобы продемонстрировать тот произвол в истолковании существующих материалов для истории Иоанно-Богословской школы, который свойственен Л. А. Тимошиной как исследователю русской культуры XVII в. При этом мы, как и предупреждали выше, анализировали лишь некоторые, наиболее показательные места рецензии, не касаясь многих других вопросов (например, о существовании в Бронной слободе славянской школы до попытки организации училища Симеоном Полоцким, что является фантазией рецензента – Рец. С. 645; о "плохом владении Симеоном Полоцким греческим языком – в отличие от латыни" (Рец. С. 649], что является сознательным преувеличением Л. А. Тимошиной, ибо Симеон просто-напросто не знал греческого, и это еще больше доказывает наша работа; о влиянии Паисия Лигарида на Симеона Полоцкого в вопросе об основании и программах новых учебных заведений (Рец. С. 649–650], что является не более чем пустым разговором на будто бы серьезную тему, – в действительности никакого влияния здесь не было и быть не могло].
Таковы итоги анализа одного из самых обширных разделов рецензии. Нельзя не отметить, что этот раздел производит сильное впечатление, прежде всего – рассуждениями о каноническом праве и "кодикологическими" наблюдениями над грамотой № 1235, той уверенностью (если не сказать – смелостью], с какой рецензент позволяет себе вводить в заблуждение некоторых читателей.
Восьмой параграф I главы нашей книги посвящен одному случайному эпизоду в истории просвещения в России в XVII в. Изучая греческие документы РГАДА, мы в свое время обнаружили грамоту некоего архимандрита Симеона, написанную им царю Алексею Михайловичу в Путивле 28 января 1658 г. Бывший игумен возрожденного им в солунской епископии Ардамериу и Галатисты монастыря св. Георгия, он задолжал туркам 500 гроссов и, чтобы вернуть эти деньги, решил отправиться в Россию за милостыней. После тяжелых испытаний во время плавания по Дунаю, а затем на море, потеряв своего дьякона и лишившись всего имущества, архимандрит Симеон вместе со своим келейником добрался в конце концов до Путивля, где и застрял на долгое время, не имея ни позволения местных воевод продолжить свой путь до Москвы, ни ответа Посольского приказа. Отчаявшись как-то поправить свое положение, он и просит в публикуемом нами документе разрешения остаться в России "на имя царя и патриарха Никона" и учить московских детей "ромейской грамоте".
Л. А. Тимошина расправляется с этим нашим параграфом быстро и решительно. Прежде всего, ей "хотелось бы получить хоть какие-нибудь дополнительные данные о личности и обстоятельствах предшествующей, до приезда в Путивль, жизни архимандрита Симеона, помимо… изложения сообщенных им же самим, не скажем "неправдоподобных", но довольно "авантюрных" сведений о кораблекрушении…" (Рец. С. 658). Рецензент полагает, что мы были обязаны проверить точность сообщения архимандрита, "достоверность… деталей (его) красочного рассказа… о перипетиях своей жизни" (Рец. С. 659), мы же, издавая грамоту Симеона, не сделали "ни одной (!) ссылки ни на литературу (на греческом или русском языках), ни на другие, кроме опубликованной грамоты, материалы" (Рец. С. 658).
Второе, что хотелось бы выяснить рецензенту, это вопрос о причинах задержки архимандрита Симеона и его келейника в Путивле: "касалась ли эта мера только двух указанных лиц (если ответ положительный, то почему?) или она носила характер общегосударственного запрета в условиях сложной внешнеполитической обстановки…" (Рец. С. 659). Л. А. Тимошина считает, что два греческих монаха не были отпущены в Москву не на основании какого-то конкретного по отношению к ним решения Посольского приказа, а по причинам гораздо более серьезным, когда в условиях сложной политической обстановки въезд в столицу иностранцев был резко ограничен. Поэтому "отказ архимандриту Симеону в приезде в столицу стоит связывать не с мнением неких "экспертов" "среди образованных греков или русских знатоков греческого языка", которые, по мнению Б. Л. Фонкича, квалифицированно оценили профессиональную непригодность этого лица из-за безграмотности как учителя "ромейской грамоты" и дали "властям нужный ответ" (с. 94; как в действительности такая "экспертиза" могла проходить и кто в ней участвовал?), а с общей политикой в отношении приезжих иноземцев в данный период" (Там же).
"В связи с этим небезынтересен следующий вопрос: под влиянием каких обстоятельств или людей проживший в Путивле, по его же словам, семь месяцев архимандрит Симеон решил прибегнуть для дальнейшего продолжения пути в столицу к такому неординарному аргументу, как возможность преподавания в Москве греческого языка? На чей пример он мог ориентироваться?" (Рец. С. 659).
Наконец, четвертым недостатком этой части нашей работы является, по мнению Л. А. Тимошиной, отсутствие "палеографических, текстологических, общеисторических доказательств" в связи с нашим утверждением, что текст публикуемого нами документа писан, несомненно, самим архимандритом Симеоном (Рец. С. 659–660).
После всего сказанного вывод рецензента является совершенно естественным: "…по нашему мнению, включение этого эпизода в том виде, как он присутствует в книге, в виде отдельного раздела первой главы, вряд ли оправданно" (Рец. С. 660).
Все предельно ясно: мы обнаружили и опубликовали пусть небольшой, незначительный, но все же новый, до сих пор не известный материал для истории греческой культуры на русской почве времени патриарха Никона, а наш рецензент, человек абсолютно "посторонний" по отношению к данной тематике, которому все это просто неважно и неинтересно, приведя целый ряд "основательных" соображений, считает правильным отказаться от такого источника, хотя наша работа и посвящена греческим дидаскалам и школам в России в XVII в.
Какова же серьезность упреков Л. А. Тимошиной в наш адрес?
1. Желание Л. А. Тимошиной получить какие-либо другие, дополняющие издаваемую нами грамоту материалы о личности и деятельности архимандрита Симеона до его приезда в Россию вполне понятно. Только где же их взять? Наш рецензент, по-видимому, представляет себе греческие архивы как общегосударственное или общецерковное собрание документов, организованное по образцу нашего Архива древних актов, где можно найти сведения о каждом монахе, каждом архимандрите, о любом человеке, когда-либо не только посещавшем Россию, но и об обстоятельствах такого рода путешествий. Ей, естественно, невдомек, что число документов XVII в. в многочисленных, разнообразных, доступных и недоступных архивах греческого мира на сегодняшний день не поддается учету; в большинстве своем эти источники не описаны и не изучены, о них не существует не только исследований, но нередко – и самых простых обзоров. Где же и как отыскать интересующие Л. А. Тимошину сведения, где взять "другие, кроме опубликованной грамоты, материалы", к какой научной литературе (на греческом или русском языках) обратиться?
Искать ответы на эти и подобные вопросы бесполезно, ибо они задаются человеком, ни в малейшей степени не представляющим себе в данном случае возможности исследования; за такими вопросами ровным счетом нет ничего, кроме позы рецензента, изображающего понимание ресурсов изучения темы.
К этому же разряду "вопросов без ответа" принадлежат размышления рецензента относительно воздействия на архимандрита Симеона окружающей среды, под влиянием которой ему пришла в голову мысль напроситься в учителя греческого языка для того, чтобы вырваться из Путивля и оказаться в Москве. Все это ничто иное, как надуманные, никакого под собой основания не имеющие рассуждения. Дать серьезный ответ на вопросы такого рода, опираясь на какие бы то ни было положительные знания, невозможно.
2. Л. А. Тимошина полагает, что мы должны были заняться выявлением причин задержки архимандрита Симеона и его келейника в Путивле и разобраться, на каком основании эти два человека не пропускались к Москве. А какое значение может иметь ответ на этот вопрос? К какому бы заключению мы ни пришли, выясняя причины такого отношения воевод к архимандриту Симеону, мы все равно не сможем ничего доказать, ибо находящиеся в нашем распоряжении документы не содержат материала для однозначного решения. Что же касается московских "экспертов", которые могли бы ответить на запрос, прежде всего, Посольского приказа о знании греческого языка предлагающим себя в качестве учителя архимандритом, то, во-первых, таких людей в русской столице в тот момент было немало (Л. А. Тимошина для ориентировки в этом вопросе могла бы использовать нашу книгу "Греческие рукописи и документы в России в XIV – начале XVIII в." М., 2003], а во-вторых, такие экспертизы, экзамены нередко проводились, например, для переводчиков и толмачей Посольского приказа, о чем свидетельствуют документы XVII в.
3. Весьма выразительным для характеристики представлений Л. А. Тимошиной как источниковеда, архивиста, специалиста по русской истории XVII в. является ее замечание об отсутствии "палеографических, текстологических, общеисторических доказательств", которые мы должны были бы привести, чтобы иметь право на утверждение, будто текст грамоты писан самим архимандритом Симеоном. Некоторые читатели такой рецензии, несомненно, должны проникнуться еще большим уважением к ее автору, который столь требователен к другим исследователям (и, разумеется, к себе самой]. Между тем, если отбросить желание рецензента морализировать по любому случаю, произносить громкие, красивые слова, а посмотреть на анализируемый текст спокойно, без непременного критического "напряжения", то окажется, что и эти претензии Л. А. Тимошиной столь же беспочвенны, как и ее предыдущие вопросы и рассуждения.
В самом деле, о каких "палеографических доказательствах" здесь может идти речь? Может быть, Л. А. Тимошина считает, что малограмотную писанину необразованного грека середины XVII в. следовало поставить в широкие рамки греческого письма той эпохи, сравнить с многочисленными документами, сделать большие и важные выводы? Рецензент беспокоится, что мы столь безаппеляционно, без всяких оговорок утверждаем, будто грамота № 586 написана самим архимандритом Симеоном. А кем, как она себе представляет, мог быть написан такой документ? Может быть, келейником архимандрита? Или каким-нибудь греком, оказавшимся в то время в Путивле? Пикантно то, что свой совет относительно греческой палеографии рецензент, не имеющий, как мы знаем, никаких сведений не только о греческом письме позднего Средневековья, но и вообще о греческой письменной культуре, не стесняется предлагать человеку, главным занятием которого на протяжении всей жизни является изучение письма греческих рукописных книг и документов, причем, пожалуй, в наибольшей степени – почерков XVII в.
Или, быть может, Л. А. Тимошина полагает, что текст издаваемой нами грамоты нужно было сравнить с текстом других греческих документов такого же рода? Что, интересно, она в данном случае подразумевает под словами "текстологическое доказательство"? А что здесь может означать ее требование о приведении "общеисторических доказательств"? Указание случаев непогоды на Дунае, когда могли быть возможны кораблекрушения, подобные описанному в грамоте Симеона? Или анализ политической обстановки в Восточной Европе в тот момент, когда чуть было не погибли плывшие по бурной реке монахи?
Текст этой части рецензии, таким образом, – пустые, ничего не дающие для исследования разговоры, имеющие лишь видимость серьезного обсуждения темы.
И, наконец, последний параграф I главы – "Школа церковного пения Мелетия Грека". Несмотря на то, что Л. А. Тимошина уделяет этому разделу несколько страниц (Рец. С. 660–668], мы, тем не менее, считаем, что можем, не останавливаясь на очередном этапе ее борьбы с еще одной греческой школой в России, завершить рассмотрение основной части ее труда: все уже сказано, проанализировано, понятно, все необходимые выводы сделаны. Разбору I главы "Школ" рецензентом отданы 110 страниц критического текста и 5 страниц Приложения. Оставшиеся 25 страниц от этого громадного сооружения отведены II главе нашей книге.
Вторая глава посвящена Типографской школе (1681–1686/7 гг.]. На основе всех доступных источников мы делаем попытку восстановления наиболее полной истории этого первого правильно устроенного среднего общеобразовательного учебного заведения России. Материал источников, как греческих, так и особенно русских, оказался настолько богатым, что нам удалось воссоздать историю Типографской школы за все время ее существования, за исключением некоторых моментов, во всех деталях, представить деятельность ее основателя и дидаскала иеромонаха Тимофея, а также двух других учителей, установить число обучавшихся в школе учеников, а также имена многих из них, определить программу этого учебного заведения, так что появилась возможность сопоставления данной школы со школами балканского (греческого] и общеевропейского типа, выявить в значительной мере библиотеку, прояснить ситуацию, сделавшую возможным объединение, слияние Типографской школы с первым высшим учебным заведением России – Академией Лихудов. Была проделана большая работа, получены важные результаты.
А что же наш рецензент? Бороться с таким подробным, специальным исследованием, "осваивая" один параграф за другим, она признает для себя невозможным. Поэтому Л. А. Тимошина меняет свою тактику анализа нашей книги и заявляет, что, поскольку на осмысление и анализ материала II главы ей понадобилось бы значительно больше времени, чем на критику I главы, она будет останавливаться "не столько на фактографии, сколько на более общих вопросах и наблюдениях" (Рец. С. 670]. Это, несомненно, – правильное решение для историка, "постороннего" по отношению к данной теме: конкретных знаний недостает, а по "общим вопросам" можно всегда что-нибудь сказать.
Так и получилось. Л. А. Тимошина начинает с "главного". Поскольку с Типографской школой все ясно – это учебное заведение даже в источниках называется "школой", рецензент заходит с другого бока: а что, собственно, означает это слово, "какова суть понятия "школа" применительно к истории России XVII в.?" (Рец. С. 670]. Прежде, чем заниматься историей данного учебного заведения, надо было "выработать определение в отношении" такого явления в допетровской Руси. Рецензент обращается даже к авторитету такого замечательного историка, как Η. Ф. Демидова, которая, рассматривая русские школы для профессиональной подготовки кадров при приказах, отмечала, что они "могут быть названы таковыми только условно и не соответствуют современному пониманию слова…" (Рец. С. 671). Оказывается, Η. Ф. Демидова считала, что и Типографскую школу нужно относить к такому же типу "профессионального" училища (Рец. С. 670)!
Опять все ясно и понятно. Типографскую школу нужно относить к "неполноценным" учебным заведениям, "обучение в которых велось без особой программы, без деления на классы, без ежегодных наборов учеников…" (Рец. С. 671). Так считала Η. Ф. Демидова. Так же, судя по тону рецензии, считает и Л. А. Тимошина, хотя перед ней – целая монография о Типографской школе, полностью меняющая прежние оценки этого учреждения. Такое отношение к рецензируемой работе в своем роде "замечательно": оно снимает серьезный разговор о результатах проделанного автором труда, заменяя его "еще более серьезной" проблемой – якобы непониманием всем окружающим профессиональным миром, о чем вообще идет речь, и требованием "теоретического осмысления" изучаемого вопроса.
Л. А. Тимошина не подозревает, что она в данном случае подражает тем палеографам, которые, не умея самостоятельно датировать рукописи, ничего не понимая в почерках, "не имея глаза" для такой высокопрофессиональной работы, выдвигают на первый план требования измерения углов расположения калама или пера по отношению к поверхности писчего материала, расстояний между строками и буквами и т. п. Никакого результата эти "тонкие приемы" никогда не дают, но зато как это "серьезно" выглядит!
От высоких "теоретических" рассуждений рецензент переходит к темам конкретным. Одной из них является наше отношение к сведениям о Типографской школе воспитанника иеромонаха Тимофея – Федора Поликарпова. Л. А. Тимошина использует здесь любопытный прием, обвиняя нас в излишней доверчивости к показаниям его "Исторического известия о Московской Академии" и демонстрируя этот недостаток нашего исследования путем цитирования отдельных, вырванных из контекста, пассажей (Рец. С. 672–674]. Отвечать на эти выпады было бы излишним, ибо рецензент прикоснулась к сочинению Поликарпова лишь для "критики" нашей монографии, мы же исследовали его текст на фоне всех других источников, оценивая буквально каждый фрагмент его воспоминаний. Разница (и не только здесь, но во всей нашей работе в сопоставлении с рецензией Л. А. Тимошиной) в том, что нам нужен был научный результат, а нашему критику – видимость серьезности ее соображений в данный момент.
Следующий шаг Л. А. Тимошиной при анализе нашей книги поражает, пожалуй, не меньше, чем описанное выше ее "открытие" относительно Арсения Грека как "директора", но не дида-скала своего училища. Оказывается, говоря об основании Типографской школы, мы занимаем "непоследовательную и противоречивую позицию" (Рец. С. 675): с одной стороны, мы говорим о том, что русское правительство, давно хотевшее создать в Москве греческое или греко-славянское училище, использовало приехавшего с Востока Тимофея для организации такой школы, а с другой – считаем, что Тимофей основал в Москве школу на Печатном дворе под влиянием политики иерусалимского патриарха Досифея, стремившегося получить в Москве "базу" для своих изданий антикатолической и антипротестантской литературы (Рец. С. 675–676). И в чем же наша противоречивость и непоследовательность? Неужели нужно разъяснять, что Тимофей в данном случае оказался в состоянии осуществить и давние замыслы русского правительства, и способствовать стремлению Досифея в организации греческого книгопечатания в Москве? Как и прежде, мы сталкиваемся здесь с позой рецензента, якобы всерьез оценивающей культурную ситуацию в России; отсюда – все эти ее "вопросы" и "недоумения", для которых в действительности, как мы знаем, нет никаких оснований: просто надо знать историю греческо-русских связей второй половины XVII в.