Итак, грамоты № 307 и 308 – не автограф иеромонаха Антония. Более того, эти два документа писаны не одним, как полагает В. Г. Ченцова, а, скорее всего, двумя писцами: уровень мастерства № 308 (II писец) очевидным образом превосходит такой же показатель № 307 (I писец), что свидетельствует о существовании двух писцов.
Как известно, I писец был использован для написания грамоты царю Алексею Михайловичу, II – для послания архимандриту Никону. Тот факт, что эти документы, созданные практически одновременно, писаны разными почерками и на разной бумаге, дает возможность В. Г. Ченцовой – в полном смысле этого слова – поставить и разыграть захватывающую сцену. Оказывается, до недавнего времени "перед исследователями грамот монахов Ивирского монастыря о привозе в Москву иконы Портаитиссы стоял вопрос: почему же две грамоты совершенно идентичного содержания, сообщающие о том, как была написана копия чудотворной иконы, и привезенные одновременно в русскую столицу, были написаны не только разными почерками, но и на бумаге, имеющей разные водяные знаки?" ("Икона Иверской Богоматери…". С. 144]. Никто не обращал внимания на то, что филиграни бумаги обеих грамот не одинаковы, ну а уж то, что послания в Москву писаны разными почерками, так это "казалось простой случайностью", причин возникновения которой "никто дать до сих пор не попытался" (Там же). А поскольку в нашем деле сложилась столь печальная ситуация, то нам на помощь и приходит В. Г. Ченцова, обладающая особыми приемами палеографического и кодикологического анализа документов XVII в. и возводящая с их помощью стройную систему политического могущества "ясского духовенства" и его влияния на Московское государство в интересующее нас время.
На самом же деле, не в "театре В. Г. Ченцовой", а в той среде, где серьезно изучались и изучаются греческие и русские источники по истории греческо-русских связей, таких вопросов никогда не возникало да и возникнуть не могло, ибо любому, даже начинающему историку вряд ли нужно объяснять, что если афонский монастырь составляет сразу два послания в Москву – одно самому царю, а другое – лишь архимандриту пусть даже очень важной обители, то для грамоты правителю могущественной православной державы будет найден и писец, владеющий соответствующим стилем письма, и взята бумага лучшего по тем условиям качества, и рисован большой красочный инициал, и, кроме печати своего монастыря, будет приложена печать и самого управления Св. Горой – Протата, тогда как для послания архимандриту Никону все будет исполнено несколько иначе, на другом уровне. В. Г. Ченцова, видимо, плохо знакома с историей средневековой России, культурой Христианского Востока и потому позволяет себе дилетантские рассуждения, которых, к сожалению, не заметил и не обратил на это ее внимание ни один из ее многочисленных консультантов. В отличие от нашей исследовательницы, греческие монахи XVII в. разбирались в тонкостях этикета и сделали все как полагалось.
Сравнивая текст грамот № 307 и 308, В. Г. Ченцова приходит к заключению, что послание к Никону содержит "более ясный текст, характеризующий саму икону" ("Икона Иверской Богоматери…". С. 19), а это дает ей возможность "предположить, что грамота, обращенная к Новоспасскому архимандриту, была написана позже и представляет собой лучше отредактированный текст" (Там же). Этот вывод не соответствует действительности, как надуманно и предположение о более позднем создании второй грамоты. В действительности, чтение обоих документов выявляет некоторую разницу их текстов, но эта разница касается не якобы лучше отредактированного пассажа с описанием иконы, а просьбы ивиритов к Никону ходатайствовать перед царем об уменьшении срока их прихода в Москву за милостыней. И о каком более позднем написании второй грамоты и на каком основании можно здесь вообще серьезно рассуждать?
Таковы итоги нашего анализа палеографических и некоторых других, имеющих отношение к созданию двух греческих грамот в Москву, наблюдений В. Г. Ченцовой. При исследовании этого материала она придает также большое значение изучению бумаги греческих грамот и находящихся на них печатей. Мы остановимся на этом в заключительной части своей рецензии.
Помимо материала греческих документов, в построениях В. Г. Ченцовой важную роль играет русский документальный источник. Мы имеем в виду челобитную архимандрита Никона царю с просьбой о беспрепятственном пропуске копии Портаитиссы на русской границе (РГАДА. Ф. 52. On. 1. 1647 г. № 14. Л. 64) (Рис. 7). Поскольку исследовательница, как мы это знаем, считает, что Новоспасский архимандрит не имел никакого отношения к заказу для Москвы копии чудотворной иконы Ивирского монастыря, ей важно поддержать свою точку зрения и средствами палеографии, что она и делает, но, правда, оригинальным образом. Вместо того, чтобы уделить анализу почерка будущего московского патриарха серьезное внимание, уяснить себе, что Никон был замечательным писцом, использовавшим в зависимости от обстоятельств то каллиграфические варианты своего почерка (см., например: РГАДА. Ф. 27. On. 1. № 140. Ч. VI. Л. 236–244, 254–258, 264, 289, 297 или подпись как архипастыря Русской церкви: ГИМ. Син. собр. свитков. № 1044; рис. 8], то свое обычное письмо (РГАДА. Ф. 27. On. 1. № 140. Ч. III. Л. 112,123–125, 130–132; Ч. V. Л. 59–59 об., 242–257, 258–260; Ч. IX. Л. 157–172; № 140а, Ч. I. Л. 59–60, 175–183, 185–186, 194–203, 256–259) (Рис. 9-10), В. Г. Ченцова отмахнулась от рассмотрения этого важного материала и ограничилась следующим замечанием в сноске: "…Почерк писца, писавшего этот документ (челобитную царю. – Б. Ф.), несколько отличается от обычных почерков писцов челобитных. Он отличается от предполагаемых автографов Никона…" ("Икона Иверской Богоматери…". С. 13. Примеч. 16). В. Г. Ченцовой выгодно дискредитировать, не признать руку Никона в почерке челобитной царю, и тогда практически любому, даже самому подготовленному и требовательному читателю ее труда будет ясно, что наша исследовательница права: Новоспасский архимандрит не писал царю челобитной, что, скорее всего, и подтверждает правоту ее наблюдений относительно инициатора заказа копии Портаитиссы.
Думается, однако, что столь легкомысленного отношения к такому важному вопросу недостаточно, чтобы действительно доказать свою правоту. В. Г. Ченцова явно не понимает, что имеет в данном случае дело не с теми в палеографическом отношении простыми примерами, где все можно решать с помощью примитивных сопоставлений на элементарном уровне, но с трудным материалом, требующим и значительных знаний разнообразных почерков, письма эпохи в целом, и понимания возможностей изучения той или иной письменной структуры, и грамотного, точного, без фантазий и подтасовок владения изучаемыми темами. И вот с этих позиций совершенно ясно, что сделать обоснованное заключение относительно писца "знаменитой челобитной" не так просто, как это представляется автору рецензируемой книги.
Итак, палеографическое изучение документальных источников исследования В. Г. Ченцовой опровергает ее выводы относительно Антония Ксиропотамита как писца греческих грамот № 307 и 308 и заставляет по меньшей мере сомневаться в наличии в Москве неких лиц, взявших на себя труд написания челобитной царю от имени Новоспасского архимандрита Никона.
Теперь обратимся к вопросу об иконописце Ямвлихе, его происхождении и месте создания копии Портаитиссы. Из текста двух грамот монахов-ивиритов в Москву, к царю и Никону, следует, что иконописец Ямвлих, "сын кир Романа", принадлежал к братии Ивирского монастыря. Во всяком случае, ни из чего не следует, что он трудился вне обители; напротив, изложение ведется так, что читателю понятно: следующее после исполнения копии Богоматери Вратарницы действие монастырских властей, а именно выбор инока для доставки иконы и сопроводительных грамот в Москву, имеет место здесь же, причем для этого намеренно избирается старец Корнилий, подвизающийся "на горе в скиту святого и триблаженного Гавриила, принявшего по откровению святую икону Богоматери из моря".
Это слишком "гладкое" повествование В. Г. Ченцова разрушает с помощью надписи самого иконописца на нижней лузге созданной им копии:
Ιάμβλιχος γράψαιτο τήνδε σύν πόνω | του 'Ρωμανού ών τοΐς Ίβήρων κελλίοις, | έτους 7156.
Текст надписи, как отметила В. Г. Ченцова, "является ритмическим и представляет собой два двенадцатисложника…, дополненных датой" ("Икона Иверской Богоматери…". С. 272]. Поэтому при чтении начала второй части следует сделать ударение 'Ρώμανου, а в таком случае оказывается возможным следующее рассуждение.
– Ямвлих, будучи монахом, не мог при своем имени указать также имя отца: "Отчество, заменявшее порой грекам фамилию, указывалось для светских лиц. Если бы в подписи под иконой Ямвлих действительно пожелал указать имя отца, то, видимо, слова του 'Ρωμανού стояли бы непосредственно за его собственным именем" (Там же).
– του 'Ρωμανού "должно относиться к месту либо происхождения самого Ямвлиха, либо – расположения "ивирских келий"" (Там же).
– "Не могла ли здесь идти речь о городе Роман – епископстве в Молдавии (недалеко от Ясс)?" (Там же).
– Поскольку "Ямвлих был не "Романовым", а происходящим из Ро́мана или жившим в кельях ивиритов в Ро́мане, то это могло несколько смутить (выделено нами. – Б. Ф.) писавших грамоты. Видимо, они сознательно решились на несколько иную интерпретацию подписи иконописца (выделено нами. -
Б. Ф.): в соответствии с текстами грамот Ямвлих оказался иеромонахом-ивиритом, который писал икону на Афоне по особому чину, пребывая в посте и молитве" (Там же).
Итак, анализ надписи на иконе и грамот № 307 и 308 позволяет В. Г. Ченцовой прийти к выводу о создании копии Портаитиссы не в Ивире, а в Молдавии и восстановить картину фальсификации ивирскими монахами всей обстановки изготовления копии чудотворной иконы Богоматери Вратарницы, предназначавшейся для Москвы.
Это – первый филологический экскурс В. Г. Ченцовой в нужной для нас части ее книги. Из него мы узнаем немало "интересного". Во-первых, это невозможность для монаха, в данном случае – писца или иконописца, указать свое отчество или даже фамилию. Любопытно, что замечание такого рода, очень важное для ее работы, В. Г. Ченцова делает без всякой аргументации, ссылок на источники и литературу Между тем, здесь следовало бы быть осторожнее, привлечь разного рода справочники и каталоги, а не спешить с добычей еще одного "доказательства" для подтверждения своей в высшей степени оригинальной гипотезы. Специальная же литература дает материал для следующего наблюдения: как в византийский, так и в поствизантийский периоды а) сами переписчики рукописей (их записей существовало и дошло до нас гораздо больше, чем "колофонов" иконописцев), хотя и редко, но все же указывают свои отчества и фамилии (по двум буквально взятым наугад справочникам мы нашли их более десятка в период с XIV по XVIII вв.); б) такие же сведения могут сообщаться о писцах другими лицами, так или иначе имевшими отношение к созданию рукописи (или иконы, как это мы видим в случае с копией Портаитиссы в грамотах № 307 и 308). Для монашеской среды указания такого рода представляют собой не правило, а исключение, их появление вызвано определенными причинами, догадаться о которых в большинстве случаев едва ли возможно. Тем не менее, то обобщение, которое позволяет себе В. Г. Ченцова, неверно. Ивирским монахам, составлявшим грамоты царю Алексею Михайловичу и архимандриту Никону, не было никакой нужды заниматься фальсификацией сведений о происхождении их иконописца. Зная все о своем собрате, ивириты как бы дополнительно подтверждали сведения иконописца в его надписи, и наоборот, можно сказать, что надпись самого Ямвлиха на иконе в данном случае "подтверждает" сведения о нем, сообщенные в грамотах.
В. Г. Ченцова замечает: "Если бы в подписи под иконой Ямвлих действительно пожелал указать имя своего отца, то, видимо, слова του 'Ρωμανού стояли бы непосредственно за его собственным именем" ("Икона Иверской Богоматери…". С. 272], совершенно не считаясь ни с тем пространством, которое могла на данной иконе занять надпись иконописца, ни – особенно – с тем стихотворным размером, которым мастер решил сделать запись о своей работе. Она, видимо, полагает, что с правилами стихосложения (даже столь простыми, как в нашем случае] можно расправляться столь же легко и просто, как и с приемами палеографического анализа. Мы уж оставляем за рамками подробного разговора (по причине их полной антинаучности и, следовательно, отсутствия необходимости всерьез реагировать еще и на фантазии такого рода] представления В. Г. Ченцовой о том, что перенос ударения при чтении (но не на письме!] стихотворной строки с του 'Ρωμανού на του 'Ρώμανου меняет значение анализируемого слова! (Там же.]. Интересно, во что бы превратился текст Гомера или Гесиода при таком к нему подходе!
Предлагая рассматривать του 'Ρωμανού в качестве указания на происхождение Ямвлиха (из Романа], В. Г. Ченцова упускает из вида, что тогда оно должно было бы быть выражено либо путем его согласования в падеже с именем собственным, к которому это указание относится, т. е. стоять не в родительном, как в нашей надписи, но в именительном падеже (и об этом свидетельствуют многочисленные записи греческих манускриптов], либо с помощью предлога έκ с родительным падежом. Поскольку здесь это не так, соображение В. Г. Ченцовой не может быть принято в расчет.
К рассуждению В.Г. Ченцовой о молдавском происхождении Ямвлиха добавляется еще одно ее наблюдение филологического характера: "Гипотезу о возможном неафонском происхождении иконы позволяет, хотя и косвенным образом, подтвердить имеющаяся на ней надпись – +Н ΠΟΡΤΑΗΤΗΣΑ ΤΩΝ ΗΒΗΡΩΝ, в которой очевиден итацизм" (Там же. С. 278–279]. Здесь, как и в ряде других мест, мы имеем дело с типичным для В. Г. Ченцовой приемом исследования: даже если какой-либо факт или наблюдение ни на чем не основаны, не дают никаких положительных данных для решения вопроса, но содержат хоть что-то, позволяющее либо самому автору, либо любому читателю, не имеющему возможности разбираться в таких тонкостях, посеять сомнение при изучении той или иной темы, этот факт нужно привести – пусть даже без всяких разъяснений. В. Г. Ченцова, видимо, думает, что итацизм в ΗΒΗΡΩΝ – свидетельство локального характера. Если бы она дала себе труд проанализировать надписи на иконах, фресках, мозаиках, предметах греческого прикладного искусства любого происхождения IX–XVIII вв., она, быть может, смогла бы сделать более верное заключение об очень часто встречающихся ошибках итацизма не как показателе провинциального происхождения памятника, а как свидетельстве уровня образованности мастера - и едва ли чего-либо другого. Написание ΗΒΗΡΩΝ в копии Портаитиссы говорит только об этом и никаким образом не подтверждает молдавского (или какого-либо иного] происхождения иконописца Ямвлиха.
На этом "филология" в книге В. Г. Ченцовой не кончается. Имеется еще один сюжет, весьма важный для истории икон Иверской Богоматери на русской почве во второй половине XVII в., который требует анализа той части текста грамот № 307 и 308, где говорится о присылке в Москву вместе с копией Портаитиссы еще одного дара ивиритов: № 307 – "И посылаю его (Корнилия. – Б. Ф.] со святой иконой пресвятой Богородицы и другим описанием нашего святого монастыря, окружающими его кельями и церквами и всеми явленными в нем чудесами Богородицы"; № 308 – "Вместе с ней (копией Портаитиссы. – Б. Ф.} посылаю повествование, где описаны наш монастырь с окружающими его кельями и церквами и все чудеса Богородицы". В греческом тексте документов мы соответственно имеем:
№ 307 -…καί μετά τής έτέρας ιστορίας τής έχούσης τό άγιον ημών μοναστήριον ίστορισμένον, μετά των πέριξ κελλίων καί εκκλησιών αυτών καί πάντα τά περί αύτοϋ θαύματα τής Θεοτόκου…
№ 308 – Συν αύτή δε στέλλω καί την έτέραν ιστορίαν όπου έχειτό μοναστήριον ημών ίστορισμένον μετά τών πέριξ κελλίων καί έκκλη-σιών αυτών, καί πάντα τά θαύματα τής Θεοτόκου.