– Я не добивалась, он сам так решил. – И не выдержала насмешливого спокойствия сына, который всегда умел выводить из себя именно этим. – Я предпочла бы Баязида.
– Так и сказали бы султану.
Вот в этом он весь: не отцу, не Повелителю, а султану, словно отделял себя от них, словно сам по себе, всегда сам по себе и знал что-то такое, что им недоступно. Наверное так и было, но ведь она тоже не ради себя билась как рыба об лед, старалась, чтобы их жизнь не прервалась раньше времени.
И вдруг подумала: а зачем? Спасала маленьких, когда еще ничего не понимали, чтобы жизнь прервалась, когда станут взрослыми, когда уже будут жалеть и оберегать своих детей, будут знать многому цену и многое ценить? Не лучше ли было вовсе не давать им жизнь, чтобы сейчас сходить с ума от одной мысли о том, что ее отнимут?
Роксолана едва не застонала от этой мысли, но сдержалась, глаза сына смотрели с любопытством. Ей всегда казалось, что он знает о ней и ее внутренней борьбе что-то такое, чего не знает никто, даже она сама. Селим понимал мысли матери, хотя именно с ним Роксолана никогда о размышлениях не говорила. Может, потому она сторонилась и даже побаивалась именно Селима?
Но сейчас он старший, Джихангира можно не считать, он искалечен еще в раннем детстве и может стать султаном только если остальных сыновей уже не останется. Последний во всем – в рождении, здоровье, возможностях.
Но если Селим столь проницателен, значит, он сможет одолеть Мустафу и стать султаном после отца?
И снова он угадал невысказанные мысли, покачал головой:
– Пусть бы лучше Баязид, я не стану бороться за трон с Мустафой.
Роксолана вдруг разозлилась:
– Тебя никто не просит бороться за трон! Нужно только не допустить Мустафу в Манису. Надеюсь, в Манисе ты займешься делом?
– Каким?
– Учиться править.
– Править? Но я никогда не буду править, к чему учиться?
– Селим, я никогда не говорила с тобой об этом, но ты и сам прекрасно понимаешь. Судьбу невозможно предвидеть. Твой дед был младшим среди сыновей султана Баязида, твой отец младшим среди своих братьев, но тот и другой стали султанами.
– Они хотели этого.
– Чего хочешь ты?!
– Если уж судьба мне дала короткую жизнь, хочу, чтобы на этот короткий срок меня оставили в покое. Госпожа, мы действительно никогда не говорили об этом, я для вас с султаном не существовал, но я хотел бы спросить вас: дает ли власть счастье? Вы счастливы с тех пор, как стали султаншей? А Повелитель?
И снова ее поразило то, как называл их Селим.
– Нам судьбой определено быть такими, как и тебе. И ты прекрасно знаешь, что не ради счастья, а просто ради жизни я все годы боролась за себя и за вас. Я была счастлива дома в детстве на свободе, но родив вас одного за другим, о себе уже не думала. Когда-нибудь ты это поймешь… А может, и нет… Иди, тебе скоро уезжать, подумай, кого ты возьмешь с собой…
Он поднялся, молча поклонился (никогда не старался поцеловать руку), но у двери вдруг сверкнул глазами:
– Ту итальянскую девчонку!
Роксолана поняла, о ком Селим – о Нурбану. Снова махнула рукой:
– Иди.
…Меньше всего ей хотелось отдавать Селиму Нурбану. Роксолана обучала девушку для Мехмеда, но тот мало интересовался чем-то кроме дела, даже на охоту ездил, потому что так султану положено.
И вдруг Роксолана подумала, что, возможно, именно Нурбану нужна сейчас Селиму. Эта девушка очень амбициозна, жаждет выдвинуться, если Селим приглядел ее, значит, понравилась. Может, она сумеет подвигнуть ленивца Селима на какие-то действия?
Хлопнула в ладоши, в комнате появилась служанка.
За последние годы Роксолана растеряла всех своих прежних слуг, кроме Марии. Нет, они не сбежали, никуда не делись, просто умерли, болезни не щадят никого, ни шехзаде, ни рабынь. Гекче приходила иногда, Роксолана сама выдала ее замуж, заметив интерес к красавцу драгоману, но у нее уже была семья, дети, свои заботы… Сначала пыталась давать новым рабыням имена прежних, но быстро поняла, что Гюль не заменит никто, и Зейнаб тоже.
Все чаще оставалась в одиночестве, как и Сулейман.
Отдушиной была только Михримах, хотя у дочери уже была своя семья, они беседовали, как подруги, только Михримах Роксолана могла пожаловаться на недомогание, чью-то нелюбовь, какие-то неудачи, хотя и дочери говорила не все и не всегда. Одиночество… наверное, это спутник всех, кто у власти.
Иногда, размышляя над этим, Роксолана думала, что именно потому Сулейман так ценил Ибрагима, тот хорошо знал еще молодого Сулеймана, и ему не нужно было объяснять что-то, о чем не всегда с легкостью скажешь вслух. У Роксоланы такой отдушины не было, напротив, вокруг только те, кто не любит, только и ждет любой оплошности.
Она ловила себя на том, что становится похожей на валиде, так же озабоченно хмурит брови, так же подолгу молчит или смотрит в стену.
Только с одним человеком Роксолана оставалась все той же пятнадцатилетней девчонкой, которая дрожала от страха и любви – с Сулейманом, своим Повелителем по праву и по сердцу.
Задумавшись, она даже не заметила, что вызванная Нурбану уже пришла и стоит у двери, скромно сложив руки. Мария молодец, многому научила эту строптивую девчонку, объяснила, что если хочет выжить, должна соблюдать правила, а если еще и неплохо жить, то обязана предвосхищать малейшее желание своей госпожи.
Заметив, наконец, девушку, Роксолана знаком подозвала ее к себе, остальных также знаком отправила прочь.
Большеглазая, с четко очерченными чертами лица, словно вырезанными рукой опытного скульптора, но одновременно мягкими, темноволосая, рослая Нурбану нисколько не походила на свою хозяйку. Она была тонкой, не толще, чем сама Роксолана, когда впервые появилась в гареме, имела такую же крупную, красивую грудь, длинные, стройные ноги с округлыми коленками.
Но красивых девушек много, Нурбану нравилась Роксолане тем, что была умна. Итальянка не любила сплетни, не бездельничала, хотя увиливала от грязной работы, что удавалось благодаря природной хитрости легко.
– Где мог видеть тебя шехзаде Селим?
От Роксоланы не укрылось то, что девушка весьма заметно вздрогнула при упоминании имени шехзаде. Значит, негодник уже попытался добраться до запретного плода! Неужели удалось?!
Она готова была побить девушку собственноручно, если бы узнала, что да.
Конечно, Нурбану не могла противиться воле Селима, если бы тот решил переступить запретную черту, но она могла бы избежать приближения к этой черте, если бы захотела. В конце концов, можно пожаловаться госпоже…
– Здесь… во дворце…
Роксолана подумала, что зря позволила сыновьям посещать гарем здесь, в Топкапы, а уж Селиму особенно.
– И?..
– Нет, ничего! – испугалась Нурбану. – Просто… шехзаде настойчив…
– Ты поедешь с ним в Манису.
– Госпожа?!
Роксолана усмехнулась, видно, Селим был очень настойчив, если девушка так испугалась.
Но уж сопереживать рабыне она не собиралась. Роксолана сама прошла через это и прекрасно помнила, что ни у нее тогда, ни у Нурбану сейчас никакого выбора нет, а потому нечего разыгрывать из себя недотрогу. Стала рабыней – умей примириться с этим. Все же рабыня не простого чиновника или купца, а шехзаде.
Она не собиралась жалеть девушку, даже если Селим окажется жестоким. Пусть возьмет его в руки.
– Госпожа, оставьте меня у себя, я буду выполнять любую грязную работу…
С трудом сдержавшись, чтобы не обозвать итальянку дурой, Роксолана поморщилась:
– Послушай, что должна будешь сделать ты. Шехзаде сам попросил тебя, значит, ты его задела. Пользуйся этим, но не ради получения больше подарков, хотя это не помешает, а чтобы взять его в руки.
Знать бы Роксолане, к чему приведут ее советы! Но человек не может знать заранее, к чему приведут его слова и даже поступки. Иногда брошенное невзначай слово может изменить даже чью-то судьбу.
Она наставляла Нурбану долго, вселив в девушку надежду, что если та сумеет справиться с Селимом, то станет не просто наложницей, а женой. Об одном только "забыла" сказать Роксолана, что жизнь самого Селима может оказаться очень короткой, а потому детей рожать ему не стоит. Нет, она, напротив, подчеркнула необходимость рождения сына.
После разговора с Нурбану Роксолана позвала к себе Марию.
– Мне будет очень не хватать тебя, больше не с кем поговорить по-итальянски, но ты должна быть рядом с Нурбану. Поможешь ей наладить жизнь в гареме, а еще лучше советами, как завоевать и удержать сердце шехзаде.
Роксолана ошибалась, считая, что Нурбану не понимает положения дел, в этом Мария убедилась почти сразу.
– Нурбану, ты счастлива?
– Нет.
– Почему?
– Шехзаде Селим всего лишь второй в очереди на престол.
– Повелитель тоже был не первым.
– Султаном будет шехзаде Мустафа, а остальных просто уничтожит.
Но Марии показалось, что девушка расстроена не из-за этого. Пригляделась внимательней:
– Да тебе не шехзаде Селим нравится?
Та попыталась спрятать глаза, отвернулась, словно не услышала вопрос. Мария была настойчива:
– А кто? Шехзаде Баязид?
Нурбану лишь коротко кивнула.
– Да ведь он молод совсем.
– Всего на год моложе Селима.
Мария вздохнула:
– Э, нет… Если у кого и нет шансов, так это у шехзаде Баязида.
– Его любит госпожа.
– И только-то. Но госпожа не всесильна. Он даже сейчас третий. Послушай меня, выбрось Баязида из головы совсем, потому что если Селим хоть учует, что тебе нравится его брат, шею свернет, как своим орлам свернул.
– Я его боюсь.
– Правильно делаешь. Только выбора у тебя все равно нет, потому смирись, а еще лучше, найди, как использовать то, что есть. Даже при твоей красоте ты могла попасть совсем не в султанский гарем.
Селим не оправдал страхов Нурбану, конечно, он оказался и грубым, и невнимательным, и беспечным, но когда хотел, становился нежным и покорным. Много сил положила прекрасная итальянка, чтобы приручить вольного лентяя, но ей удалось. Нет, лениться не перестал и наложниц помимо нее имел немало, но предпочтение отдавал все же ей.
Ради красивой наложницы Селим не умерил свой охотничий пыл, не изменил привычки, не стал менее резким или надменным, но он неизменно возвращался к своей Нурбану, а та не теряла надежду перевоспитать шехзаде, как не теряла надежду, что Селим станет наследником престола.
Селим уехал в Манису, в Топкапы снова потянулись однообразные дни, наполненные горечью потери Мехмеда. Казалось, отъезд Селима на некоторое время просто оживил царство плача и тоски, но почти сразу все снова заволокла тоска.
Баязид и Джихангир
Баязид жил иначе.
Он, как и Селим, не считал нужным заботиться о своем образовании, что заставили изучить, то изучил, хотя способностями обладал даже более выдающимися, чем братья. Но и его с малых лет приучили к мысли, что жизнь это недолго. Другие, те, кто не шехзаде, кто не наследник, могут жить до старости, а им с Селимом о таком и мечтать глупо.
Нет, никто нарочно такого не говорил, но когда даже совсем маленький человечек слышит о чем-то изо дня в день, он обязательно запомнит и, став постарше, разберется, что это за слова такие "закон Фатиха".
Проклятый закон, превращающий жизнь наследников в кошмарное ожидание внезапного конца жизни во время ее расцвета!
Но когда они с Селимом еще ничего не понимали, уже знали, что они не главные, вроде даже не совсем нужны. Мустафа взрослый, Мехмед серьезный, Михримах вообще девчонка, что с нее возьмешь, Джихангир маленький и больной. Все были какие-то особенные, только эти двое оказывались никем и нигде. Наследниками станут вряд ли, больших успехов и ума от них не требовалось, жалеть тоже было не за что.
Оставалось просто жить в свое удовольствие, пока эта жизнь не оборвалась из-за смены султана.
Но если Селим предавался удовольствиям, сидя на месте, то Баязид сидеть не мог и не желал. Однажды он услышал, как их дед уничтожил, сместив с трона своего отца, уничтожил братьев и племянников, даже самых маленьких. Запомнил это и для себя решил, что его дети, если таковые родятся, будут разбросаны по всей империи, чтобы не смогли даже найти. А если останется хоть один, то обязательно отомстит.
Живой, подвижный, что в повседневной жизни, что в правлении, он словно боялся остановиться, задержаться на одном месте. Повзрослев, норовил улизнуть из дворца при малейшей возможности, уезжал на охоту, отправлялся в Эдирну, совал свой любопытный нос повсюду. Будь он чуть более усидчив, сумел бы познать многое, но считал, что ему наука управления государством вовсе ни к чему, а потому сойдет и так.
Если кому и не грозило стать султаном, так это им с Джихангиром, Баязид не надеялся, а если и учился чему-то, то только из интереса.
Он не был жесток, как Селим, но был куда более решителен. Обожал охоту не за то, что можно кого-то убить или похвастать великолепным владением оружием, а просто потому, что мог удалиться от всех. Баязид не любил общество ни братьев, ни придворных, ни даже просто евнухов.
Сами евнухи терпеть не могли, когда шехзаде отправлялся на охоту, это означало несколько недель метания по лесам в поисках исчезнувшего принца. Он буквально растворялся за первым же кустом и появлялся, когда все уже готовились к смерти из-за пропажи султанского сына. Появлялся также ниоткуда, весело смеялся, видя растерянные лица своих охранников.
Это не была жестокость, это был вызов той жизни, которой его вынуждали жить во дворце.
Баязид наплодил детей по всей империи, где только появлялся, но никого не признавал своим.
Роксолана ужасалась:
– Сын мой, но ведь это твои дети! Если тебе нравится девушка, я готова взять ее в гарем, обучить.
Тот делал круглые глаза:
– Какая девушка, госпожа?
– Баязид, Ахмед твердит, что та красотка, к которой ты ездил в Измит, родила сынишку и ребенок похож на тебя.
– Госпожа, мало ли кто в империи на меня похож? Что ж, всех признавать своими?
Роксолана обижалась на то, что не зовет матушкой, а просто госпожой, словно чужой, сердилась на его безответственное отношение к разбросанному повсюду потомству, но все прощала любимцу. И скрывала от Сулеймана его похождения, как могла.
Но при этом во взоре беспокойного Баязида мелькало что-то такое, что подсказывало матери, что он искренне ее любит. Баязид всегда улыбался при виде султанши, не забывал поцеловать руку, привезти из очередной поездки цветок или какую-то мелочь, которой не было в Стамбуле, в подарок, поздравлял с праздниками без напоминаний. Ее, а не отца, явно отдавая предпочтение матери.
Роксолана любила сына еще и за его похожесть на самого Сулеймана, Баязид внешне повторял молодого Сулеймана настолько явно, что мать иногда вздрагивала, завидев сына издали. Как Селим повторил мать, за что был любим султаном, так Баязид повторил султана, за что был любим Роксоланой.
Конечно, между ним и Селимом, Роксолана выбрала бы Баязида.
И Селим, и Баязид, и Сулейман об этом знали.
Но он прекрасно понимал, что не волей султанши живет Османская империя, как бы ни твердила молва, Сулейман поступал так, как считал нужным сам, хотя к мнению супруги прислушивался. Потому Баязиду совсем не грозило стать следующим султаном, разве что смерч унесет двух братьев сразу. Но он не желал зла братьям, а потому для себя решить жить так, как получится, и столько, сколько получится, не ввязываясь в свару за власть.
Лучше охотиться, любить красивых девушек, понемногу пить вино и читать красивые стихи. А там что будет…
Красивого, веселого Баязида очень любили девушки, готовы были ради его лукавого взора и страстных объятий на все. Он никогда ничего не обещал и не просил, сами давали, умоляя, а потому и не обижались, когда бросал.
Михримах иногда сердилась:
– Баязид, не смей приближаться к моим рабыням! От тебя одна беда.
Тот хохотал:
– От меня прибыток!
Как ему удавалось не признать ни одного из своих детей, непонятно.
Когда Селима отправили в Манису, Роксолана решила, что и Баязиду пора завести гарем, иначе он просто наживет неприятности.
Попыталась найти вторую Нурбану – не получилось, красивые были, но таких не нашлось. И все равно гарем шехзаде рос на глазах, он не обделял вниманием своих наложниц, однако не желая никого назвать женой, к тому же и про объятья на стороне тоже не забывал.
Немного погодя Роксолана выяснила, что помимо гарема, который для сна собрала она сама, он имеет еще два – в Эдирне и в Карамане. Объяснил коротко:
– На всякий случай.
– Какой случай, Баязид?!
Но шехзаде лишь сверкал белозубой улыбкой и блестел глазами:
– Женщины не обижены, госпожа.
Как ей иногда хотелось в шутку отхлестать взрослого сына по спине прутом, как это делал ее отец с ее старшим братом!
Но ругать Баязида бесполезно, тот смеялся в ответ, изворачивался и продолжал жить по-своему. Непостижимый, вольный и привязанный одновременно, Баязид никому не переходил дорогу, никому не был опасен, а потому жил в свое удовольствие, участвовал в походах, если султан звал, охотился, любил женщин, плодил детей. Кажется, даже он сам не мог сказать, стольких уже имеет даже в гаремах. Когда спрашивали, смеялся, пожимая плечами:
– Все мои, чужих не держу.
Сулейману было удобно с таким сыном, этот не доставлял никаких неприятностей, а потомство? Что ж, его можно и содержать.
Однажды Баязид, хитро усмехнулся:
– Когда брат затеет уничтожить мое потомство, ему придется потрудиться, чтобы всех выловить.
Меньше всего в семье повезло Джихангиру.
Он болел всегда, с самого рождения. Казалось, младшего шехзаде никто и не помнил здоровым.
Роксолана родила последнего сына после большого перерыва, до того все дети шли один за другим, словно ждали не могли дождаться своей очереди в ее чреве, даже рождались недоношенными, но за жизнь цеплялись и вырастали крепкими. Умер только Абдулла, но и тот от оспы, от которой нет спасения ни больным, ни здоровым, ни слабым, ни самым сильным.
Джихангира же Хасеки родила через пять лет после Баязида, когда казалось, Аллах больше не даст детей. Но это не Аллах не давал, просто после Баязида повитухи в один голос твердили, что лоно изношено пятью детьми, что нужно применять средства, чтобы не рожать так часто.
Она никогда бы не решилась такого делать, ни одна религия не приветствует противление зачатию детей, заставила только мысль о том, что, погибнув при рождении следующего ребенка, осиротит, а значит, вынесет смертный приговор всем остальным. Детям ненавистной гяурки нет места на этом свете, их участь будет незавидной.
Роксолана давным-давно, еще со времени рождения первенца Мехмеда гяуркой не была, приняла ислам, чтобы сына не могли упрекнуть верой матери. Не пожалела, Бог един для всех, он понял, что не ради выгоды, не ради славы или власти веру сменила, а ради спокойствия детей. Спокойствия так и не было, и гяуркой ее продолжали звать даже после того, как хадж совершила. Должны бы ходжи звать, а звали гяуркой. Людские языки часто несправедливы.